В конце ХХ столетия ленинградский адрес: Садовая, 3, — был известен каждому военному. Еще бы! Комендатура! С виду неброское, выходящее на угол Садовой и Инженерной фасадами, довольно замызганное питерское здание. В городе много таких. На фасаде — мемориальная доска, извещающая о том, что автор этого здания — архитектор Михайлов-второй. А в целом в сороковые годы девятнадцатого века весь квартал, ограниченный Садовой, Итальянской, Инженерной улицами и Михайловской площадью, был в едином стиле оформлен знаменитым зодчим Росси…

СРЕДИ МУЗ

Со стороны Садовой у комендатуры два подъезда. Один парадный, с табличкой золотом по бордо: «Управление военного коменданта г. Ленинграда», и один рабочий: «Дежурный помощник коменданта».

А со стороны Инженерной только один вход — там гарнизонная поликлиника и воинская регистрация. Рядом ворота, окрашенные в приятный серый цвет. И тишина! Никакого сравнения с трамвайно-автомобильной Садовой. Народу — ни души, удобно воинские команды из грузовиков высаживать, строить и загонять в гарнизонное чрево. Ворота хоть и глухие, но при стыке створок имеют досадную щель, в которую любопытный зевака может без труда разглядеть всю военнейшую тайну: часть комендантского двора, автоэстакаду и галерею второго этажа. А ведь здесь, на Инженерной, музеи. Казалось бы, есть что разглядывать. Но вот поди ж ты — в самом сердце культурной столицы засела комендантская власть.

От упомянутых ворот каких-то восемьдесят шагов до гранитных ступеней Музея этнографии и не более двухсот до входа в Русский музей — сокровищницу национального искусства. И дальше, в сторону канала, — корпус Бенуа… Какое-то благолепие! Ни за что не догадаешься, что средь этого блаженства — военный острог. Ведь театры тоже не далеко ушли; причем целых три: Михайловский, Театр музкомедии и драматический, в отчете одной из войсковых частей названный именем «Комиссара Ржевского». И филармония здесь же, со своими буквально чарующими иногда звуками. А тот факт, что в непосредственной близости цирк, — разве не символ?

Площадь, одним словом, Искусств.

ОРДОНАНСГАУЗ

В начале XIX столетия Петербург был главным гарнизоном России. Здесь квартировали гвардейские полки, овеявшие знамена славой европейского похода, и полки армии, средь которых тоже были заслуженные. Но наличествовали и такие, кто своих полотнищ овеять еще не успел. И учреждения, числившиеся за канцелярией наследника цесаревича Константина Павловича — все приписаны к столице. И военный флот поблизости, в Кронштадте, а, скажем, Морской корпус или Гвардейский экипаж — те прямо в городе, один на Васильевском острове, а другой в Крюковых казармах, подле Благовещенской площади.

Одного недоставало в столице: приличной канцелярии военного начальствования, комендантского управления. Ведь какова картина?

Военное министерство — само по себе. К гвардии, понятное дело, не подступись. Ведомство его императорского высочества наследника — само по себе. Пажеский корпус — тоже. Что до морского министерства, то оно исключительно своей таинственной жизнью живет — флотские чины, от желторотого мичмана до адмирала, лишь высокомерно губы кривят, услышав что-нибудь вроде «подпруга» или «господин штабс-ротмистр».

Но, главное, в столице не имелось места, где можно прилично разместить проштрафившихся представителей нижних чинов, а также обер- и штаб-офицеров. Ведь как повелось? Чуть что, сразу в Петропавловку!

В Семеновском полку какие-то бузотеры поскандалили — тут же в крепость! Хотя случай — что твое выеденное яйцо! Допустим, фузилеры не успели во фрунт вовремя встать. Так ведь не новички они, в самом деле, чтоб всякий раз подскакивать, а лейб-гвардейцы! Большинство за восемь лет до того под Бородином было. Предположим, гренадеры обложили матерно командира полка… Да и то! Не лично костерили, а всего лишь перед своим ротным. И тут… Вместо спокойного решения выпороть — паника! Командир гвардейского корпуса генерал Васильчиков, лицо зеленей мундира, в истерике: «Бунт!.. Бунт!!!» Приказ полкам Егерскому с Конногвардейским: окружить семеновские казармы! В столице империи — конные патрули! И гренадерская семеновская рота на марше. Куда? В Петропавловские равелины. А назавтра и весь Семеновский лейб-гвардии полк, шефом коего сам государь, не просто полк, а гордость России — тысяча триста девяносто пять нижних чинов! — в крепость! Первый русский полк, коему сто тридцать лет, — в казематы!!! Слава богу, высочайший шеф — как-никак и сам семеновец! — всемилостивейше соизволил вмешаться и монаршей своею волей повелел девятерых неразумных телесно наказать и на деле том пустяшном поставил жирную августейшую точку.

Нет, давно приспело время возвести в Петербурге здание, где у военного начальника имелся бы солидный кабинет, и чтобы присутствия, и воинская канцелярия, и службы — чтоб все было здесь, под рукой генерала. И дабы разместились чины военно-судебной части, и кордегардия, то бишь главный караул, на немецкий лад именуемый гауптвахтою, а при карауле том чтоб камеры для арестованных — отдельно для господ офицеров, отдельно для унтеров и рядовых. А в камерах чтобы стены каменные! И полы… И чтоб решетки на окнах кованые, чугунные… И чтобы плац, черт раздери, строевой… Чтоб, мать-перемать… вдоль и попер-р-рек… Р-р-рас-по-ло-со-ван-ный!!!

Осенью 1824-го в Садовой улице, при ее пересечении с Инженерной, состоялось освящение места закладки и началось битье свай. Ноябрьское наводнение осложнило работы; даже пришлось кое-где перекладывать камень. В те ненастные дни вода стояла в Садовой на высоте одиннадцати футов и десяти дюймов. Но спустя два года трехэтажное здание ордонансгауза, увенчанное небольшим стеклянным конусом, возвышалось в назначенном месте.

ВОИН, ЗАПРАВЬСЯ!

«Моряки! Моряки заступают!» — оживилось общее отделение…

На гауптвахте содержались бойцы, которые за выпивку, «самоход» (самовольная отлучка), пререкание с начальством и тому подобные деяния были наказаны несколькими сутками ареста. Большинство таких сидело на общем отделении, по двадцать-тридцать душ в камере. Просторные, со старинным кафельным полом, общие камеры хороши тем, что выходящие на галерею высокие сводчатые окна позволяют арестантам видеть какой-либо эпизод комендантской жизни, хоть то же построение гарнизонных патрулей. Просматриваются оттуда и подворотня, и разлинованный плац, где каждый вечер появляется новый гарнизонный караул и под звуки оркестра производится развод.

И подлинное везение, если при разводе узники увидели черные шинели! Среди обитателей гауптвахты не без оснований считалось, что караулы от флотских частей лучше солдатских. Они спокойнее и, главное, человечней относились к арестантам, и те сутки, что длился караул, под надзором моряков всегда протекали легче. Да, всего лишь сутки! Однако для людей, посаженных на трое — пятеро таких суток, редко кто на семеро, сутки относительного спокойствия — ого-го! А мореманы и обыск при приеме арестованных от старого караула делают не так уж тщательно, во всяком случае, не выискивают, горя глазами, спички и окурки в волосах и ушах, и полежать лишний раз дадут, не вызверятся криком, и на плацу моряки-конвоиры не будут, как некоторые, класть арестантов рылом в асфальт. Да и в рабочих командах на объектах можно будет если не отдохнуть, то уж, во всяком случае, не надрываться.

И насчет покурить — позволят сгонять в ближайший лабаз… А то и сами угостят.

Правда, случались накладки. Один раз возликовали было насельники: моряки, дескать, заступают! Моряки… А эти «моряки» как загнули дугой всю губу! Да так, что после них еще три дня в камерах охали да ахали! И главное, все у них, казалось бы, чин по чину: бушлатики черные, бескозырочки белые, на погонах якорьки… Но сами погоны не с белым, как у морских, кантом, а с красным.

Почему с красным?

Этот алый кант дорогого стоил! Оказалось, что никакие это не моряки, только даром флотскую форму носят. Прояснилось, что они — курсанты училища военных сообщений, «восо», как обычно их обзывают, на собачьей гарнизонной службе из всех служак самые лютые, будущие коменданты морских и речных портов, отчего у них и форма черная. Ну, тогда понятно! По своей будущей комендантской специальности ребята упражняются, душу отводят. А поначалу все недоумевали, чего это «моряки» при обыске и в рот, и в ноздри заглядывают, и штаны заставляют спускать, и орут как звери. Но быстро разобрались, особенно когда на плацу конвоиры не только приказали классическое «лечь! — встать!» из лужи в лужу, но заставили арестантов ползать по асфальту, ходить на корточках — руки за голову и исполнять прочие фирменные «восошные» штучки, имеющие под собой ту цель, что емко воплощается в армейском афоризме «чтоб служба медом не казалась!».

«Гауптическая вахта» — так велеречиво, но с явным почтением как-то раз назвал сию каталажку один заскорузлый капитан. А в военном просторечии данное заведение просто губа. При этом сердце губы — галерея второго этажа.

Галерея — средоточие караульной службы, пост номер один! Именно через галерею пролег путь в арестные отделения. Таких отделений на гауптвахте три: общее (через галерею и дверь налево), одиночное (дверь направо) и офицерское (этажом выше). В подвале главного корпуса имелось несколько камер для временно задержанных — попросту для доставленных сюда военных пьяниц.

При входе со стороны Садовой в коридоре комендатуры высилось старинное трюмо, огромное, от пола до потолка. На уровне пояса краской по зеркалу оттрафаречено «Воин, заправься!».

Ну кто, скажите на милость, пред таким искушением устоит?

Воин, воспринявший данный клич буквально и как следует «заправившийся», имел шансы быть доставленным, часто в горизонтальном виде, сюда, в гарнизонные подземелья. Особо отличившиеся пьянчуги огребали срок от коменданта города и тут же поступали на арестные отделения. Кого-то забирали представители части, а офицеры самостоятельно убывали к месту службы — получать причитающееся от своего начальства. Ежедневная жатва обычно приносила урожай из нескольких солдат, одного-двух матросов и скольких-то офицеров, взятых патрулями в знаменитой Яме — ресторане при гарнизонном доме офицеров имени Кирова, известном гнездилище войскового разврата.

При различии дальнейших судеб все эти поручики Ржевские — пошатывающиеся, продрогшие, опухшие и пропахшие подвальным смрадом — поутру упрашивали выводных сжалиться и дать испить холодной водицы, что делалось, как правило, во дворе, возле поливального шланга. В казенных бумагах, описывающих подвиги выпивох, значилось стандартное: «Привел себя… в состояние… Доставлен…» Таким образом, словосочетание «временно задержанные» не стоит понимать как одно из завоеваний демократии в том смысле, что задержали-де на короткое время и тут же — на волю, дальше гусарить. Временно задержанные еще не арестанты, им еще только предстоит стать таковыми. А может, и нет, если командир решит покарать своего забулдыгу не губой, а как-то иначе. Просто в подвале не положено держать дольше суток, что же до остального, то милости просим в наш военный застенок: кому на каком отделении сколько суток отвесят.

Здесь, на губище, обретались и те, кто за свои подвиги имел по десять-пятнадцать суток с важным довеском: «в одиночной камере»; таких иногда называли «декабристами». Стать «декабристом», в общем-то, не составляло труда. Достаточно было, к примеру, запьяно рухнуть на рельсы при пересечении Среднего проспекта и 7-й и 8-й линий и тем самым парализовать трамвайное движение на всем Васильевском острове. В одиночках томились и арестанты иного рода — те, что совершили уголовные преступления (дезертиры, убийцы, насильники). Эти подразделялись на две категории: подследственные, чье дело находилось в стадии юридических процедур (для допросов имелись специальные кабинки), и уже осужденные. Хотя последних было немного; на губе их долго не держали — в основном таких, кто по приговору дожидался этапирования в штрафное подразделение или куда присудил трибунал.

РЕЖИМ

Поскольку отделения на губе разные, то и режим на них разнился.

Общее через двор строем ходило в столовую, оттачивало строевую выправку на плацу, развозилось по городским объектам на работы.

В общем, там поддерживался режим, схожий с распорядком заурядной военной части. Разве что арестантам запрещалось курить, и спали они на так называемых «самолетах» — голых нарах, на ночь откидываемых от стены.

Другое дело — одиночное отделение. Это кондовая русская тюряга, о коей по миру легенды. Обитатели одиночек занимались тем, что сидели — именно классически сидели по камерам: на полу или на вмурованных в пол металлических табуретах. Стены одиночек для предотвращения живописи и перестукиваний были исполнены в виде цементной шубы, окрашенной серым. Но одна камера была выкрашена черным кузбасслаком — для психологического воздействия (в первую очередь на строптивых). Глазки в дверях камер квадратные, зарешеченные и почему-то без наружных заслонок, так что арестанты из своих камер могли наблюдать, что творится в коридоре: кого привели, кого уводят или что разносят на обед. Между прочим, здесь на удивление прилично кормили. Во всяком случае, неся караул, вечно голодные курсанты военных училищ отмечали данное обстоятельство с явной завистью.

Кто освобождался или шел на этап, прежде чем покинуть губу, обходил двери прочих камер и на прощание поочередно просовывал в глазок мизинец. Остающиеся его пожимали. Вроде традиции. Там же, в камерах, одиночники принимали пищу.

В сопровождении выводных им дозволялось посещать уборную, а также три раза в день их по одному под конвоем выводили на галерею для небольшой прогулки, во время которой им запрещалось собственно гулять, то есть ходить по галерее. Вместо того узникам предписывалось стоять в указанном месте и дышать. Когда выводной попадался дурной, «по пояс стоеросовый», он мог воткнуть арестанта лицом в стену и заставить его «гулять» так. Но если конвоир оказывался «болтовик», то «гуляемый» сам вставал лицом ко двору и, созерцая какие-то гарнизонные события, мог немного развлечься. А то из одиночек было ничего не углядеть: мало того что там, как и во всякой тюрьме, оконца были крохотные и под самым потолком, так еще снаружи, поверх решеток, они были забраны металлическими листами-намордниками. Света божьего не видно. Курить можно было только в камере, а во время прогулок это запрещалось. Подследственным и осужденным полагалось в день три сигареты низшего сорта, спички — у выводного. Зато в одиночках осужденным и подследственным на ночь не только отмыкали от стены «самолет», но выдавали матрас с подушкой. Хуже всего было «декабристам», влачившим удел в одиночках.

В отличие от уркаганов, им не полагалось ни подушек, ни матрасов, ни сигарет.

Постельное белье (хотя тощие и изгвазданные матрас с подушкой никакое не белье, а всего лишь так называемые «принадлежности») полагалось и тем, кто содержался на офицерском отделении, этажом выше общих камер. Но там режима, по сути, не было: часовые на офицерском не выставлялись, камеры не запирались, а тамошним сидельцам дозволялось повышать интеллект чтением «Правды», «Красной Звезды» и изучением уставов. Арестованных командиров привлекали также к проведению строевых занятий на плацу. Для присмотра за офицерами отряжалась пара выводных, но и те без автоматов, только со штык-ножами.

И все же большинство гауптвахтенных сидельцев составляли не уголовники, не «декабристы» и не нашалившие офицеры, а те веселые шалопаи, любители развлечений и легкой жизни, чей бурный нрав и экстравагантные манеры ставили в тупик командиров и не вписывались в нормы воинского порядка.

Люди, не разбирающиеся в тонкостях военной службы, попросту не знающие ее, полагают: гауптвахта — для солдата святое. Кто, дескать, на губе не сидел, тот и службы не нюхивал. А между тем попасть на гауптвахту — загреметь на губу! — совсем не просто. Прежде всего сами командиры не слишком охотно идут на столь суровое по нынешним меркам взыскание. С другой стороны, к концу ХХ века и солдаты стали другими, у них, худо-бедно, образование от семи до десяти классов. Что же касается курсантов военных училищ, будущих офицеров, то они вообще в большинстве своем ребята дисциплинированные, сознательные и редко совершают что-либо выдающееся.

И все же служба в гарнизоне на месте не стояла никогда, и уж что-что, а камеры узилища были полны всегда. А потому всегда существовала и третья препятствующая посадке сторона. Это проблема сесть. Да! Сесть на губу — натуральная проблема.

Ты, скажем, командир-единоначальник и за что-то своей властью арестовал бойца. Выписал записку об аресте, все чин по чину, дозвонился на Садовую — ту, что от слова «посадить»… А тебе в ответ: мест нет и в ближайшее время не предвидится. Вот так фокус! Но все же с трудом, через знакомых ты договорился, упек своего раздолбая. А его отфутболивают, не сажают! Мотивации при этом — какие бог на душу положит. Или аттестаты — вещевой или продовольственный — не в порядке, или справку о помывке в бане не представили, или представили, но просрочена помывка, или устарела сама справка, или по документам все чисто, но сам абитуриент грязен до отвращения. Пока исправляли, пока кому следует шею мылили, на Садовой вновь мест нет! Ну хоть плачь! А дни-то идут, надо сажать, причем срочно, потому как, если затянешь, то уставом сажать не позволено.

Еще сравнительно недавно арестованного доставляли на губу так. Конвоир, вооруженный винтовкой, карабином или автоматом с примкнутым штыком, и — шагом марш через весь город на Садовую! Или в кузове грузовика, арестант на днище лицом против движения. Нынче не то. Нет того романтизма! Чтоб не омрачать картину повседневного счастья признаками конвоирования, старшина роты с сопровождающими документами на руках и предварительно обысканный арестант, оба по форме одетые, словно два приятеля, вежливо и культурно, уступая места пассажирам с детьми и инвалидам, доезжают до станции «Гостиный Двор», поднимаются на Невский, а там уже рядом — рукой подать.

СТРАЖА

Караулы по охране гауптвахты и содержащихся там лиц, сменяя друг друга, заступали ежедневно, и наряжались они от разных частей — в основном военных училищ, коих в Ленинграде пруд пруди. Сегодня это могли быть зенитчики-ракетчики, завтра — топографы, на третий день — связисты.

Каждый караул перед заступлением подробно инструктировался. Читались ориентировки: например, на караульного начальника, перестрелявшего свой наряд, завладевшего автоматами, ящиком гранат и на дежурном грузовике с пулеметом укатившим в лес. Теперь его нападения ждали на углу Садовой и Инженерной. Иной инструктаж был настолько полон примерами из жизни губы, что выглядел пугающе. Так, особое внимание стражников обращалось на бдительность при конвоировании арестованных в уборную: чтобы там, в ходе отправлений, пристально за ними следить. А то был случай, когда один деликатный конвоир запустил в кабинку арестанта — и не какого-нибудь, а подследственного! — а сам, стесняясь, отошел в сторонку. А матерый подопечный тем временем исхитрился на водопроводной трубе повеситься! Вот так! Этот злодей, оказывается, предварительно накрутил себе на половой член веревку, чтобы хватило обмотать шею…

(«Что ж там за шея?», — усомнились скептики. «Вот так член!» — восхитились оптимисты) и пока впечатлительный выводной терпеливо перетаптывался в коридоре, коварный арестант разом покончил отношения и с этой гауптической кутузкой, и со следствием, и с присягой, и с самим священным долгом — путем удушения в петле, или, как выражаются некоторые военные, шкертанулся.

После развода старый и новый караулы выстраивались друг против друга. Но если вновь прибывшая смена отличалась бравостью, бодростью, подтянутостью, сверкала оружием и надраенными бляхами, то старая, отслужившая после безумных суток выглядела пожеванной, затхлой и помятой, с покосившимися ремнями и съехавшими подсумками. За время службы караульные пропитались особым тюремным духом, который здесь, на губе, был вдобавок напоен пленительным ароматом кирзы. Начальник нового караула предъявлял пароль, после чего его подчиненные принимали караулку, имущество, посты и арестованных на отделениях. Имущество сверялось с описями, и если, скажем, отсутствовала шахматная пешка, в процессе игры заменяемая канцелярской резинкой, то этот вопиющий факт отмечался в рапорте. Уборная, где вместо унитазов были устройства, симметрично обрамленные впечатанными в камень следами двух гигантских ступней доисторического, ископаемого часового и трактуемые описью как «очко», старым караулом прибиралась особо тщательно. Бронзовые водопроводные краны, в соответствии с тем же первоисточником проходящие под наименованием «соски», начищались до блеска. Жесткие лежаки с окованной булатом нижней частью (для покладки обутых в сапоги ног), числящиеся как «топчан полумягкий», выравнивались по струнке. Лубочная листовка «Подвиг часового Юлдаша Нурметова», в аккуратной рамочке и под стеклом, красовалась на положенном месте. Уставной порядок — куда ни плюнь!

Утром после завтрака на плац вытягивались команды арестованных для объявления трудовых объектов и порядка следования. Кому-то дорога лежала на Кировский завод — грузить вагоны, другим — на стадион Кирова, что на Кировских островах, полоть жухлую травку и латать вырванный бутсами дерн. Этих ожидали на подъемно-транспортном заводе имени Кирова поднимать и на собственном горбу транспортировать всякое железное, а тех — на Васильевском острове, мести площадь перед Дворцом культуры имени Кирова: важный гарнизонный объект, площадка для тренировки парадных полков. А кого-то — в Театре, страшно сказать, оперы и балета имени Кирова, чистить, убирать и таскать бутафорию.

С мясокомбината имени Кирова заявок, как правило, не поступало. Ликеро-водочный завод не присылал их никогда! В общем, кому куда, но только под дулом автоматчика. Кто в трудовые команды не попадал, тех, выдав им брезентовые ремни с серыми цинковыми бляхами, строили на плацу для шагистики.

Так и продолжает год за годом, десятилетие за десятилетием стоять на перекрестке ленинградских улиц трехэтажное здание, выстроенное в типичном для начала позапрошлого столетия стиле. Оно стареет, изредка омолаживается ремонтом и вновь приходит в состояние затрапезности. Стены его камер помнят многих — и Михаила Лермонтова, водворенного сюда после дуэли с де Барантом, и знаменитого летчика Чкалова за его пролет под Троицким мостом. Но никогда из этих стен не выветривается ни с чем не сравнимый запах тюрьмы, хотя и тюрьмы особой — военной!

А так… Дом как дом. Обычный, петербургский.