Николай Афанасьевич Сотников (1900–1978) — известный драматург, публицист, критик, автор не только пьес, но и документальных повестей, очерковых циклов, газетно-журнальных статей и рецензий. Ровесник ХХ века, он прожил большую и очень насыщенную событиями и интереснейшими встречами жизнь. Будучи знатоком истории города на Неве, сопровождал по его улицам и пригородам Бернарда Шоу и Ромена Роллана, написал сценарий уникального фильма об академике Морозове. Пятьдесят лет своей жизни Николай Афанасьевич Сотников посвятил изучению жизни и творчества французского композитора и певца Пьера Дегейтора. Дружил с замечательным актером театра и кино Илларионом Певцовым, с представителями династии дрессировщиков Дуровых. Как куратор темы новостроек и городского хозяйства не раз встречался с Сергеем Мироновичем Кировым, по советам которого не только готовил текущие материалы для «Вечерней красной газеты», но и написал книгу о реконструкции Ленинграда.

Особое место в творчестве Сотникова занимает тема Великой Отечественной войны. Ему как военному корреспонденту, фронтовому киносценаристу было что рассказать и об обороне Ленинграда, и о взятии Берлина.

22 июня немцы бомбили Кронштадт. Я видел этот бой, стоя напротив острова Котлин в Келломяках, ныне — Комарово, где мы находились на отдыхе, столь долгожданном после завершения работы сразу над двумя сценариями художественных фильмов: «Отец и сын» о сталеварах Колобовых и «Певец из Лилля» о знаменитом французском шансонье, авторе гимна «Интернационал», столяре-краснодеревщике и композиторе Пьере Дегейторе. Первый фильм был уже закончен на киностудии «Ленфильм», а съемки второго на той же студии шли полным ходом — отснята была почти вся летняя натура в Выборге, столь похожем на города Северной Франции. Мог ли я в ту первую минуту войны представить себе, что фильм «Отец и сын», который успеют отпечатать всего лишь в 14 копиях, будут вскоре показывать бойцам Ленинградского фронта, а второй, самый дорогой для меня за все эти годы творческой работы фильм безвозвратно погибнет в военном пламени (и негативная пленка, и все подготовительные материалы)?.. Впоследствии, после войны встречаясь в Ленинграде с замечательным артистом Владимиром Честноковым, моим Сергеем Колобовым, и юным Пьером Дегейтором, мы не раз сокрушались о том, как в одно мгновение война оборвала экранную жизнь его и моего любимого героя.

Первые мгновения войны, ее первые часы и дни у меня, участника Гражданской войны, войны Финской и походов на Западную Украину и в Западную Белоруссию, вызвали чувство, нет, не страха, а чувство яростного возмущения: я своими глазами видел, как все шоссе было усеяно забитыми кладью машинами! Это новая «знать» спешно покидала не только пригород, но и вообще городские пределы. Спасалась бегством номенклатура среднего и младшего ранга, те самые чинодралы, которые еще день назад, бия себя кулаками в грудь, кричали о патриотизме и призывали к новым успехам «на всех фронтах строительства и защиты социалистического Отечества».

Как я потом узнал и увидел, бежала «знать» и из Ленинграда — под самыми разными предлогами, не страшась порою ни закона, ни административной, ни партийной ответственности. Как эта ситуация напоминает чернобыльскую катастрофу в Киеве и в окрестных городах и поселках, когда высшее руководство членов своих семей отправило на юг и в Болгарию, а рядовые трудящиеся шли на первомайские демонстрации прямо под радиоактивными облаками!

У нас в Ленинградской писательской организации дело обстояло несравнимо лучше. Писательская молодежь (а молодых писателей тогда было немало, не то, что в 60-е и 70-е годы!) уходила в райвоенкомат Дзержинского района. Просились в добровольцы и люди постарше, но их просили подождать. Наша писательская «знать» сразу же запросилась не на фронт, а на Восток и заполнила тот самый эшелон, который был предоставлен детям представителей художественной интеллигенции Ленинграда. «Спасите наши души!» — таков был вопль этой «знати». Ее настроения, ее подлинную, а вернее, подленькую сущность прекрасно уловила замечательная женщина, гражданин и поэтесса жена Алексея Николаевича Толстого Наталья Васильевна Крандиевская-Толстая в своем стихотворении 1941 года «А беженцы на самолетах…». (Это стихотворение было опубликовано Евгением Евтушенко в антологии «Строфы века» в 1994 году в издательстве «Полифакт». О публикации этого стихотворения в те времена не могло быть и речи, но в узких кругах творческих работников оно хождение имело уже тогда и покоряло своей жесточайшей правдой, горестным сарказмом и прозорливостью.)

Я лично знал Наталью Васильевну, не раз встречался с нею в доме Алексея Николаевича в Детском Селе. Так до 1937 года назывался город Пушкин. В ту пору я много занимался издательскими делами в «Прибое» и в «Пролетарии», и среди моих постоянных авторов были и Константин Федин, и Юрий Тынянов, и Борис Лавренев, и Валентин Каверин. С Алексеем Николаевичем я не раз советовался по душам. Он удивительно широко умел смотреть на литературный процесс и на издательское дело. В наши общие разговоры легко и органично входила и Наталья Васильевна. Она уже и в те довоенные годы отлично знала каждому пишущему цену не только литературную, но и человеческую и, как мне кажется, очень точно предвидела то, кто кем окажется в тяжелую годину.

Я лично наизусть помню только первую строфу и совершенно убийственный эпитет из следующей: «А беженцы на самолетах взлетают в небо, как грачи, актеры в тысячных енотах, лауреаты и врачи…» А это сочетание прямо до сих пор глаз, слух и сердце режет: «…и просто мелкий большевик». Вот эти-то «мелкие большевики» и оказались на деле самой большой опасностью во все периоды нашей истории. Нет нужды уточнять, что самолетные рейсы были крайне малочисленными, посадки и лимиты строго регламентировались как минимум на городском уровне. Значит, у всех этих «летунов» были свои люди наверху. Разумеется, и самый «верх» составлял списки тех, кто подлежал крайне желательной эвакуации как национальное достояние. Но таких имен всегда было и есть крайне мало, а вот тех, кто выражает национальное достоинство, всегда хватало с лихом!

До сих пор перед глазами стоят и вагоны того самого «эшелона на Восток». Наши писательские жены отбирали для первоочередной эвакуации прежде всего малышей, но и малышей потеснили «тузы», «короли» и «валеты». Перераспределение происходило в Перми, где командовали опять же представители сей «знати», которые в результате всех интриг вытолкнули писательских жен и малышей в деревню Черная. (Очень, между прочим, эмоционально означенное название!) Обо всем этом мы узнавали в блокадном уже Ленинграде много месяцев спустя, но и в ту пору горькое предчувствие томило каждого из нас.

Когда стало формироваться народное ополчение, был создан так называемый писательский взвод — великолепное проявление, с одной стороны, патриотизма, а с другой — головотяпства. Если в армии народного ополчения литераторов стремились использовать для работы по специальности, то Дзержинский райвоенкомат создал слабосильный «взвод очкариков» (их так сразу же и окрестили) и сразу же бросил их на передовую. Командовал этим взводом чудесный человек и своеобразный прозаик, герой челюскинской эпопеи Сергей Семенов. Погиб в рядах этого взвода человек, которого я лично хорошо знал, — мой довоенный приятель поэт Евгений Панфилов. До сих пор история этого подразделения болью отзывается в моем сердце!

Однажды, уже в 1970-е годы, мне довелось выступать на пленуме военно-патриотической комиссии Всероссийского театрального общества, речь шла прежде всего о репертуаре. Я в своем выступлении категорически протестовал против сильнейшей струи жертвенности, тем более жертвенности напрасной! В этом спектакле все погибли, в этом — тоже… А кто же в живых остался? Кто же победил? Нам непременно победителя показывать надо! А победить можно было и словом, как это блистательно сделала Крандиевская-Толстая. О том, какой страшный риск таился в ее стихотворении, я думаю, и говорить не надо! А она, ученица русской литературы, с детских лет лично знавшая Горького, Короленко, Успенского, не могла поступить иначе. Не могла! Толстовский девиз «Не могу молчать!» был в ее сердце. Осталась в блокадном городе. Должна была остаться. Себе приказала.

Что же касается меня, то я себе приказал отправиться в одну из школ Выборгского района, где формировался полк ленинградцев-добровольцев. Дома, на Мойке, у меня хранилось военное обмундирование. Одевшись по форме, я встал в строй бойцов, еще одетых в гражданское. Но тут же был выведен из шеренги. Как работник фронтовой печати я имел звание капитана, а наш командир оказался старшим лейтенантом.

– Выйдете, выйдете из строя, товарищ капитан, обратитесь в штаб полка за назначением!

К утру отыскалась для меня штатная единица — переводчика с немецкого языка. Учили нас в реальном полтавском училище неплохо: на французском языке я брал в 1928 году интервью у Пьера Дегейтора, а вскоре допросил и первых немецких пленных под Пулковскими высотами.

И все-таки главным делом для меня стали живые беседы с бойцами о Великом городе, который они были призваны защищать. Я вел речь и об архитектуре, и о скульптуре, и о литературных именах, составивших нашу славу и гордость, и о музыке, и о театре, и о самом молодом искусстве — кино, к которому уже как автор сценариев десятка документальных, научно-популярных и двух художественных фильмов имел самое прямое отношение. Что же касается бесед по истории архитектуры, то я каждый раз мысленно благодарил моего славного учителя профессора Петра Николаевича Столпянского, который нам, слушателям Высших курсов искусствознания при Институте истории искусств, давал такую подготовку, запасов которой мне, например, хватило на всю жизнь!

«Вот — величайшие достижения гения нашего народа! И вы, стоящие на переднем рубеже обороны Ленинграда, призваны их спасти и сохранить, а фашистские головорезы спят и видят втоптать их в грязь!» — таковы были итоговые тезисы моих политбесед.

Я всячески избегал сложных словесных конструкций, обильной терминологии, нагнетания незнакомых бойцам имен… Доходчивость, задушевность, сердечность — вот главные принципы наших бесед у черты обороны города. Правда, начинали бойцы знакомиться со мной еще на сборных пунктах, но вскоре мы в 42-й армии встали у Пулковских высот, словно неприступная стена. От этой невидимой стены до совершенно реальных стен Рейхстага и пролег мой боевой путь.

И тут родилась чудная форма пропаганды — окопные тетради! Внешне — тетради как тетради, обычные, школьные. Прочти — передай товарищу! Написал сам, попроси соседа написать тоже — о себе, о друзьях-товарищах, о доме, о фронте, о заветных чувствах и мыслях… Дивные были слова! Жаль, что сбереглось так мало! Эти окопные тетради необыкновенно сближали людей, знакомили их друг с другом несравнимо порою лучше, чем собрания, которые носили куда более официозный характер. Когда-то еще выйдет номер газеты, когда она придет именно в твой взвод, в твое отделение!.. А вот окопная тетрадка обежала путь, порою весьма длинный, и в твое же отделение и вернулась! Один круг, два, три опишет такая тетрадка и вернется ко мне. Бездна материала! Что-то сгодится для текущего номера дивизионной и армейской газеты, о чем-то можно и нужно будет сообщить в нашу фронтовую — «На страже Родины», что-то для очередных бесед использую, а бывали страницы с таким дальним прицелом, что мне казалось, будто мне, уже в далекие послевоенные годы, адресованы те или иные слова.

Вскоре меня прикомандировали к объединенной киностудии и привлекли к сценарной работе, посчитав ее главной, однако полностью не освободив от прежних обязанностей. С одной стороны, нагрузка возросла, а с другой — появилась не сравнимая ни с чем возможность самостоятельного планирования времени, что, согласитесь, и в обычной-то гражданской жизни большая редкость и подлинное чудо, а в армии, да еще в военное время вообще чудо из чудес! Так я получил возможность СВОБОДНО ПЕРЕДВИГАТЬСЯ ПО БЛОКАДНОМУ ГОРОДУ и видеть то, что совершенно было бы недоступно мне в иных ситуациях. Мне дозволялось и самостоятельное планирование, и посещение музеев и библиотек, давалась возможность завязывать деловые и творческие контакты, то есть делать то, что я как профессиональный писатель делал в совсем еще недавние довоенные дни.

Повезло мне в этом смысле как литератору, и позволило все это не только построить по-своему работу в военные годы, но и определило во многом мои планы на последующую жизнь. Во всяком случае, книгу довоенных и блокадных документальных новелл «Были пламенных лет» я бы в противном случае никогда не написал!

Таким образом, блокаду мне довелось видеть как бы с разных сторон, с разных ракурсов, выражаясь кинематографически. Оказавшись в ближних тылах, я всегда имел возможность, миновав контрольно-пропускной пункт у Московских ворот (тогда они были разобраны, воссозданы уже в послевоенные годы), опять попасть прямо в окопы к своим фронтовым друзьям-товарищам.

Признаюсь честно, от начальства мне частенько доставалось, как оно выражалось, за «панибратство», за «отсутствие чувства субординации». Но для меня, по духу человека штатского, звания и должности носили формально-деловой характер и никогда не определяли ни человеческой сущности, ни сущности человеческих отношений. Посему бойцы и младшие командиры встречали меня душевно, запросто. Вот так же запросто я вникал в секреты боевого мастерства у наших славных снайперов — Феодосия Смолячкова, Александра Говорухина, Николая Остудина и Ивана Добрика. Эти парни столько фрицев уложили, что собой, ну, может, целый батальон пехотный заменить смогли!

То, что у меня не было одной неизменной точки наблюдения за происходящими событиями, оказалось, пожалуй, самым главным в моем фронтовом опыте: широкая кинематографическая панорама жизни, сражающейся со смертью, предстала перед моим, отнюдь уже не юношеским, взором. Бывало даже так: в течение одного дня я был то фронтовиком, то блокадником, то почти военным человеком, то опять сугубо штатским, насколько это возможно в городе-фронте, в осаде. И я не раз думал о том, что эта необычная вольность (и это-то при моем очень скромном воинском звании: сперва меня аттестовали заново на интенданта III ранга, а затем я стал старшим лейтенантом; дальше роста не было — надо было соглашаться на ряд должностей административного характера, а этого мне делать решительно не хотелось!) сродни той вольности, которая была у моих давних предков — казаков запорожских, от которых я унаследовал не только фамилию.

Зима сорок первого года, сорок второй год принесли мне немало ярких впечатлений и открытий: это и творческая дружба с воинами и блокадниками, и возрождение кинохроники и кинодокументалистики, и создание ансамбля сорок второй армии, и, конечно же, повседневная работа в дивизионной, армейской и фронтовой печати.

Объявилась война сразу, а пришла в наш дом и в наши сердца далеко не вдруг: к тому, что она, война, идет и будет идти долго, надо было привыкать. Тогда, в сорок первом, я не раз вспоминал свой боевой опыт времен Гражданской войны и совсем недавний и постоянно задавал себе вопрос: «Что можно взять на вооружение в плане духовного опыта, а что нет?» Этот вопрос, по-моему, был и остается главным в военно-исторической теме в литературе и в других видах искусства. Одно изречение вспоминалось постоянно — это слова комбрига Котовского, у которого во взводе охраны штаба я начинал свой воинский путь: «Не тот боец, кто испытал тягость поражений, а тот, кто испытал вкус победы!»

Один эпизод по-кине­ма­то­графически ярко вижу я до сих пор. У самых Пулковских высот, где красуются гранитные и мраморные творения Воронихина, — первые разрозненные, изможденные, крайне удрученные группы отступающих солдат и младших командиров. Зрелище это куда более тягостное, нежели встречи с многочисленными беженцами из числа самых что ни есть мирных граждан. Среди них — старики, женщины, дети… Как их упрекнуть в отсутствии боевого наступательного духа! Другое дело — бойцы с оружием в руках. Их непременно надо остановить, заставить себя слушать, дать им опомниться, вернуть в строй, а главное — настроить их души, перестроить их настроение.

Мне таких приказов тоже формально никто не давал. И этот приказ, как и многие другие самоприказы, я отдал себе сам. И помогла мне вновь юность моя. Я вспомнил 1918 год, такие же группы солдат старой русской армии: кто из плена, как в пьесе Всеволода Вишневского «Оптимистическая трагедия», кто из окружения недавнего, кто просто так — отсиживался по лесам да по хуторам… И вот они маленькими группами тянутся на родину. А я, еще в сущности мальчишка, недавний ученик-реалист из Полтавы, иду им навстречу со словами привета, понимания, участия. Мы делаем привал, кто-то поправляет одежду, прилаживает обувку… Первые слова, первые взаимные взгляды — глаза в глаза.

«Нет, — говорю я им, — не погибла Родина, не погибла наша армия. Где она? Да вот она! Это — вы. Вы и есть будущая армия!»

Примерно так я вел свои первые беседы в том самом девятнадцатом году на Украине. Так я говорил и тогда у самых Пулковских высот в самые страшные первые дни Великой Отечественной. Это и были первые наши шаги к Победе в мае сорок пятого.

1941-1978. Подготовка текста и примечания Н.Н. Сотникова