Заполярному Мурманску присвоили звание города-героя намного позднее, чем Москве, Ленинграду, Севастополю… Признания своих заслуг мурманчане ждали сорок лет, и медаль «Золотая Звезда» появилась на знамени только в 1985-м. Между тем больше гитлеровских бомб из всех наших прославленных мужеством и отвагой городов досталось только Сталинграду. Немцы пытались уничтожить незамерзающий порт и прервать доставку военных грузов из стран-союзников по антигитлеровской коалиции. Эта страница войны хорошо известна. Но за пределами самой Мурманской области мало кому известным остается труд рыбаков, со смертельным риском выходивших на промысел все военные годы. Не раз бывая по журналистским делам в рыбацкой столице нашего европейского Заполярья, я виделся со многими участниками военных путин, на основе их рассказов и написан этот очерк.

…Полярной февральской ночью 1942 года в Баренцевом море встретились два траулера. Ни единой полоски света не пробивалось сквозь наглухо задраенные иллюминаторы. Радиостанции работали только на прием. При редких сполохах северного сияния надстройки судов еле выделялись над водой. Траулеры сошлись борт к борту, обменялись вестями. «Акула» только покинула порт, ее капитан Пятков рассказал про дела на берегу. Спросил про улов. «Коминтерн» промышлял уже несколько дней, с уловами пока не ладилось. На долгие разговоры времени не было. Переговорили и расстались.

«Акула» ушла к Канину мысу, понемногу (два-три центнера за пару часов траления) заполнила трюмы и вернулась в Мурманск. О траулере «Коминтерн» больше никто ничего не слышал…

— Отменным капитаном Григорий Дубаков был, везло ему всегда, — рассказывал мне Никифор Григорьевич Пятков через четыре с лишним десятка лет. — В сорок первом мы быстро удивляться разучились, а он всех заставил руками развести — немецкую бомбу в порт привез! Атаковали его «Коминтерн» с воздуха, без промаха, гады, целили, а бомба возьми и не разорвись — пробила шлюпочную палубу, дверь боцманской кладовки вышибла, где-то там и застряла. Прибыли саперы, обезвредили, и Дубаков снова в море. Шутил на прощанье, что после такого везения бояться уже нечего. Да не тут-то было… Не иначе подводная лодка… ни обломков, ни спасательных кругов. Баренцево море стало им могилой. И разве ж им одним…

По-разному встречали мурманские рыбаки начало войны. Речь Молотова слушали и у причалов, и в далеких промысловых квадратах. Капитаны ломали сургуч печатей на секретных пакетах. Траулеры шли в Архангельск. Там на знаменитой «Красной кузнице» спешно ставили на суда вооружение, наскоро готовили экипажи к военно-морской службе. Семнадцать судов оставили «на гражданке». Семь из них требовали серьезного ремонта, но на верфях было не до них, и людей с полуаварийной семерки растасовали по другим военным и гражданским бортам. Десять более или менее работоспособных траулеров задержали на несколько дней для мелкой починки перед первой военной рыбалкой.

Вроде бы что могло измениться для них?! Не надо менять форму. Не надо вскидывать винтовку на плечо. Дисциплина построже? Так рыбаки хотя и славны широтой натуры, но не в рейсах. А иной боцман строгостью и придирчивостью не уступит сержанту. Правда, людей на бортах стало поменьше, и вахты тянулись порой вместо четырех часов до тех пор, пока экипажи могли держаться на ногах. Правда, не во все районы лова теперь можно было добраться из-за близости врага. Но дело оставалось привычным — рыбачь, как и прежде.

Зато море стало другим — немирным, фронтовым.

Это почувствовали не сразу. С виду Архангельск казался еще далеким от войны. Белые ночи были тихи и теплы. Вечерами на палубы выносили патефоны и довоенные мелодии далеко разносились над водой. Особенно часто крутились на дисках пластинки про утомленное солнце, которое тихо с морем прощалось. Все мои собеседники вспоминали: ни у кого и в мыслях не было, что скоро придется мечтать о зиме, когда заполярное солнце распрощается с Баренцевым морем надолго и одной напастью станет меньше, потому что вражеский самолет не сможет высмотреть одинокий кораблик на волнах. Но зима была далека, а война не разбирала — под военно-морским или под гражданским флагом траулер покидает порт, трал у него на борту или пушки с пулеметами. Немцы атаковали всех без разбора.

В августе первого года войны погиб траулер «Сельдь». Спастись никому не удалось. В январе сорок второго года вражеская подводная лодка торпедировала траулер «Енисей». Удар пришелся прямо под носовую мачту. К тому времени на всех судах приспособились располагать шлюпки так, чтобы не терять времени на лебедочный спуск на воду. Их выводили за пределы палубы. Чуть что, и хватит удара-другого по каждому из канатов, чтобы лодка заплясала на волнах. Эта уловка большинство «енисейцев» и спасла. Почти всем удалось забраться в спасительное суденышко.

До берега осталось больше двадцати миль, точнее, двадцати гребных миль, потому что мотора на шлюпке не было. Сменяя друг друга, рыбаки отчаянно гребли к суше, каждую секунду ожидая, что субмарина всплывет и в щепы разнесет из пушки борта или перестреляет всех из пулемета. Невесть почему немцы оставили промысловиков в покое, если, конечно, считать покоем их изнуряющую «регату» в мороз на ледяном ветру. Убедившись, что удара из-под волн, скорее всего, не будет, они соорудили подобие паруса и все же выбрались на берег, оказавшись в роли «полярных робинзонов».

Провизии с траулера взять не успели, аварийного пайка надолго не хватило бы, но фортуна благоволила им в том рейсе на всю катушку.

В поисках топлива для костра они наткнулись на стойбище оленеводов, те на упряжках подвезли к ближайшему селу. В Мурманск добирались на перекладных. Дома их встретили, как гостей с того света…

«Мы словно пахари на поле, где тралы родственны плугам», — пел когда-то Юрий Визбор в одном из своих бардовских репортажей о мурманских промысловиках. Рыбаков военных лет впору назвать «пахарями ада». Береговые маяки погасли до лучших, то бишь мирных, времен. Прожектора зачехлены. Локаторов вообще не имелось. К выходу из Кольского залива шли буквально по интуиции. Не обходилось, видимо, и без чего-то наподобие гипотетического шестого чувства. Павел Викторович Воеводин, трудившийся все военные путины штурманом, на мой вопрос, как же ориентировались заполярными ночами, ответил с достоинством, хотя и немного приземленно: «Нам ли своего залива не знать. В Баренцевом — компас и звезды, как в старину! А вот тралы забрасывать в темноте не сразу приспособились».

Тралили они в полном смысле слова почти на ощупь. На ваерах — траловых канатах — приходилось ставить метки смолеными пеньковыми тросами, утолщая ваер через определенные промежутки. Матросы шестами прощупывали ваеры, а тралмастер по их сигналам подсчитывал, сколько снастей вытравлено за борт. Потрошили рыбу тоже на ощупь, только рыбьи головы не рубили — куда там, останешься без пальцев. Иногда, особенно поближе к концу войны, своих матросов на подмогу выделяли военные, но... не безвозмездно.

— По три тонны рыбы за месяц в их части за каждого отдавали, — засмеялся Пятков, вспоминая о тонкостях тогдашнего промысла. — Как-то у меня разом шесть служивых с кораблей и с береговых подразделений появилось, притом без всякой радости. У нас же отдых на переходах, и только. Считайте, восемнадцать тонн им отстегнуть пришлось. А если проверка? В Мурманске все про все знали, но могли вдруг из Москвы ревизоры нагрянуть. Один ефрейтор мне говорит, если, мол, во время налета убьют, так жене хоть что-то на пенсию достанется.

А у вас потопят, и что ей с того?! Но обошлось, все прикомандированные уцелели. С женщинами куда проще работать было. Много их тогда на флот пришло. Не до споров было, женская ли это работа.

Верно, не до споров. И давнее морское поверье, что женщины на борту не к радости, во время войны не вспоминали. К добру они были, потому что не могли справиться без них.

— Вы Олю Корниенко (сейчас она Генстель по мужу) порасспросите, — посоветовал Пятков. — Она радистом на «Акуле» до самой Победы проходила…

— Насоветовал вам Никифор Григорьевич, — засмеялась Ольга Петровна Генстель, когда, созвонившись, я встретился с нею. — Я же всю войну в радиорубке провела. Не моего ума дела, что там на палубе происходило, мне с наушниками расставаться не полагалось. Разве что потом от капитана и от матросов узнавала, что творилось…

А на палубе порой творилось страшное. Однажды в начале апреля «Акула» промышляла неподалеку от Мурманска в Мотовском заливе. Налетели бомбардировщики. Видно, от города их зенитчики с авиаторами отогнали, они и отвели злобу на рыбаках. Траулер «Победа» как раз шел в замет, а с тралом за бортом не поманеврируешь. Бомба угодила в угольный бункер, а рыбацкое судно не линкор, много ли взрывчатки ему на погибель надо?!

«Акула» трал успела выбрать, и, когда один из стервятников увязался за ней, Пятков дал полный ход, а когда юнкерс или хейнкель (для рыбаков никакой разницы не было) спикировал на них, капитан круто отвернул вправо. Взрыв ухнул метрах в десяти за кормой, фонтан всплеснулся выше мачт. Бомб у немцев не осталось, сделали над ними круг, обстреляли с высоты и ушли на базу. Оставленная в покое «Акула» заспешила к тонущей «Победе». Подоспели и другие траулеры. Пятнадцать человек спасли.

— А подругу мою по радиокурсам Машу Тростину не нашли, — печально сказала Ольга Петровна. — Я из рубки выглянула, кричу про нее, в ответ молчат. У меня слезы ручьем, а их не сотрешь — на связь надо выходить. Только в таких случаях и разрешалось передатчик включать. Берег приказал промысел продолжать. Уже в Мурманске узнала я, что погибла Тростина…

Муж Ольги Петровны Григорий Яковлевич, молча слушавший хорошо знакомую ему историю, снял с полки книгу известного фотокорреспондента военных лет Евгения Халдея с дарственной надписью автора, перелистал страницы со снимками эпизодов обороны Заполярья и сказал:

— Сам я здесь в авиации тогда служил. Но одно знаю. Тяжелее, чем на море, нигде не было. Пехотинец хоть к земле прижаться может, окопаться, в траншею или в воронку спрыгнуть, а моряку или рыбаку деваться некуда. Ольга не говорила, что радист и рубку не имеет права покидать. И с борта обязан предпоследним уйти после всех, кроме капитана, если тонет корабль…

Лет через тридцать после войны Ольга Петровна отправилась в Баренцево море на круизном теплоходе. За день-другой суровые просторы туристам наскучили, мало кто выходил на палубу, предпочитая коротать время в баре или в музыкальном салоне. А Ольга Петровна все дни плавания простояла у борта и не могла насмотреться на волны. В бытность ее радистом беззаботно смотреть на море ни разу не доводилось.

А когда лайнер заходил в Архангельск, на пирсе ее встречала подруга, тоже рыбацкий радист фронтового моря, Мария Грищенко.

— Обнялись мы, поплакали, — вспоминала Генстель. — Она меня спрашивает, как доплыла, а я одно сказать смогла: какое оно страшное, оказывается, наше Баренцево море. В войну про это думать времени не было, а теперь заметила. Зато и красивое, глаз оторвать не могла…

Мурманская рыба шла защитникам Заполярья, мороженую треску по Дороге жизни доставляли по ладожскому льду в блокадный Ленинград, свою добычу мурманчане отправляли и в другие города, и на другие фронты.

В сорок третьем году на траулерах начали устанавливать сорокапятимиллиметровые пушки и крупнокалиберные пулеметы. Отныне они уже не были беззащитны перед налетами, но до последних дней Великой Отечественной никто из рыбаков, расставаясь с Мурманском, не мог быть уверен, что вновь увидит заснеженные сопки, разбомбленные кварталы и в августе вдохнет аромат поздней заполярной сирени.

— Говорят, к опасности привыкнуть можно, да вот четыре года пробовал, а так и не получилось, — вспоминал Павел Дмитриевич Воеводин. — Другое дело, что безопасности было не сыскать. Вы про Дубакова с «Коминтерна» слышали? В сорок первом наша «Москва» и его траулер рядом стояли, когда мы в Архангельске еще базировались. У него людей не хватало, а мы на ремонте застряли ненадолго. Вот и перевели с «Москвы» на «Коминтерн» несколько человек на один выход в море. Двоих по именам помню — Павел Перминов и Алексей Юдинцов. Так мы их и не дождались…

В другой раз идем из горла Белого моря рекомендованным курсом: зигзагами, чтобы подлодкам не дать торпеду навести. Вдруг рокот в небе, пролетает немецкий разведчик, поразглядывал нас и ушел на запад. У нас наблюдательные посты были на носу и на корме, чтобы следить, не появится ли перископ из воды. Кто-то из них рапортует — на горизонте точка появилась и все больше, все ближе. Наконец в бинокль разглядели, что вроде эсминец. От него с нашим движком не удерешь, а у нас на весь экипаж одна винтовка и пятьсот патронов. Вооружение после этого промысла собирались смонтировать, да с ним против всплывшей подлодки можно отстреливаться от самолета или торпедного катера? Корабль посерьезнее нашего издали вдребезги разнесет. Про настроение на палубе рассусоливать не буду, но старпом Михаил Федорович Верещагин еще раз сквозь оптику присмотрелся и кричит с мостика: «Отставить панику! Это наш «Сокрушительный»!» Так и оказалось. Старпом из поморов был, глаз острый. И отец его, и дед, и прадед в море ходили, на Груманте-Шпицбергене зимовали. Я, когда после войны капитаном стал, часто его науку вспоминал. Потом меня на другое судно назначили, а старпом совсем немного до Победы не дожил, вместе с братом Лукой погиб. Два его брата тоже военную рыбку ловили…

…Третий брат Давыд Федорович в дни моей давней командировки отъехал из Мурманска по делам, и поговорить с ним мне не удалось.

— Вы все равно к нам загляните, — сказала мне по телефону его жена Анна Александровна. — У нас как раз Настя в гостях, Анастасия Климентьевна — вдова Луки Федоровича…

О рыбацких женах написано немало трогательных стихотворных строк, но поэты редко пишут о вдовах. Анастасия Климентьевна потеряла мужа в последние дни сорок четвертого года, а поверили в то, что нет Луки Федоровича на свете, в шестьдесят шестом. И мать братьев Верещагиных Пелагея Петровна не верила, годами ходила из домика на Абрам-мысу, что на другой от Мурманска стороне Кольского залива, на берег и подолгу смотрела, как идут в порт и из порта суда.

Она с Верещагиным из соседних деревень. Есть такие — Уна и Луда на Белом море. Замуж Анастасия Климентьевна вышла в тридцать восьмом. Когда война началась, Лука Федорович отправил ее на родное Беломорье с крохотным сыном, подальше от бомб. Там всю войну она тоже рыбачила. Муж — на траулере, она — на неводах.

— Наважку ловили, селедку. А какая семга попадалась! Самой не верится, — вспоминала она. — Рыбацкий пай мне артель равный с мужчинами установила. Они эти дела обсуждали, запершись. Я и поплакать успела. Вдруг мужики обидят, заступаться некому. Нет, бригадир выходит, говорит, работаешь, как и мы, так и получай…

Последней военной зимой Анастасия Климентьевна с артелью была километрах в пятидесяти от своей Уны. Ни с того ни с сего прислали ей сменщицу. Она затревожилась, но прибывшая уверяла, что мать приболела, просила вернуться помочь.

А ее тревога не отпускала, она как раз письмо мужу отправила, спрашивала в нем, не обиделся ли на что-нибудь, а то давно весточек не было. Сменщица увидела, что по-прежнему беспокоится Верещагина, и говорит: «Да если бы мужа убили, разве стали бы таить. Не ты первая, не ты последняя».

Возвращалась домой долго, на чем придется. Неподалеку от деревни встретила своего отца, тот дрова вывозил. Но и отец всего не сказал, мол, дома все узнаешь. А дома, едва отворив дверь, услышала вскрик сынишки: «Мама, папка утонул».

Сколько жен надеялись дождаться пусть даже не самих солдат или рыбаков, пусть хоть вестей от них. Весть пришла через двадцать два года. Из Саратовской области написал в Мурманск матрос траулера «Сом» Дремин — единственный, кто уцелел из всего экипажа.

Торпеда, пущенная гитлеровской субмариной, взорвалась после двадцать одного часа. Дремин и почти все свободные от вахт были в кают-компании. Траулер быстро валился на правый борт, корма вздымалась вверх, шлюпки разбиты. Матросу, выбравшемуся на палубу, запомнилось, что судно осталось без мостика, снесенного взрывом. В ледяной воде Дремину подвернулся спасательный круг. Из воды появилась рубка подводной лодки, матроса подняли на борт, заперли в каком-то отсеке, а на берегу переправили в лагерь для военнопленных, хотя был он человеком гражданским. На родину он вернулся после войны, а написать в Мурманск решился лишь через многие годы, признался в своем послании, что боялся «растревожить сердечную рану» Анастасии Климентьевны…

Последняя ли это весть о погибших рыбаках? Или донесется еще слово-другое о тех, кто выходил во фронтовое море бесконечными полярными днями и ночами Великой Отечественной войны?..