Моя первая встреча с депутатом Государственной думы, генерал-полковником запаса, Героем Советского Союза Николем Тимофеевичем Антошкиным состоялась за несколько дней до тридцатилетия событий на Чернобыльской АЭС.

Николай Тимофеевич тогда разложил на рабочем столе десятка два чуть тронутых временем фотографий. На них эпизоды чернобыльской страды – страшных дней апреля и мая 1986 года, когда через несколько часов после аварии на атомной электростанции Антошкин, служивший тогда в Киевском военном округе, оказался по долгу службы в самом центре событий, взбудораживших весь мир. Ему довелось организовывать укрощение аварийного энергоблока, самому заглядывать с воздуха в адское жерло вышедшего из-под контроля реактора, находить решение проблем, о которых всего за несколько дней до 26 апреля он не мог и догадываться.

Как нередко бывает в журналистской практике, далеко не все из рассказанного собеседником выходит на газетную полосу или журнальную страницу. Готовя это публикацию, я расширил первоначальный текст, добавил новые эпизоды, о которых услышал в других разговорах с Николаем Тимофеевичем.

– Понятие «горячая точка» прочно вошло в словари в 1990-е годы. Но ваша воинская служба и в дочернобыльский период отнюдь не была «прохладной». Взять хотя бы разведывательные полеты во время событий на острове Даманский, участие в афганской войне, в событиях на Северном Кавказе, в спасательных работах после землетрясения в Таджикистане… Но в одном из интервью вы упомянули, что именно Чернобыль разделил жизнь на «перед входом туда» и «после выхода оттуда»…

– Я говорил об этом со многими боевыми друзьями, которым есть что вспомнить, и все согласны, что тяжелее, чем в Чернобыле, не было нигде.

– Судя по тому, что приходилось слышать и читать, многие решения в первые дни «чернобыльской страды» вам приходилось принимать интуитивно и импровизационно, поскольку опыта работы в таких условиях не было и быть не могло. Какие из таких вынужденных открытий особенно памятны, помогут ли они упростить ликвидацию чрезвычайных ситуаций, если их не удастся избежать в будущем?

– В 1983 году я закончил академию Генштаба и получил назначение в Чехословакию заместителем командующего Центральной группой войск. Начинаю готовиться к отъезду, но вдруг вызывает меня Павел Степанович Кутахов – дважды Герой Советского Союза, главный маршал авиации – и говорит, что надо бы вертолет освоить, на новой должности пригодится. А я же чистым «самолетчиком» до того был. Приказ есть приказ. Пришлось ехать в Торжок, проходить переподготовку. Видимо, сам Господь помогал. Без этого в чернобыльские дни куда труднее пришлось бы…

Поначалу главной задачей было засыпать аварийный реактор. Открывали на земле боковую створку, грузили мешки с песком по 60–80 килограммов каждый. Борттехник привязывался страховочным тросом к вертолету и с высоты 200 метров их прямо в пекло метал. На этой высоте температура опять же примерно 200 градусов плюс радиация…

В первый день на заседании правительственной комиссии отчитываюсь, что сбросили на реактор около 80 тонн. Меня тут же зашикали, а председатель Борис Евдокимович Щербина говорит, мол, это что слону дробинка – нужно не меньше 5–6 тысяч тонн, чтобы реактор закрыть. И знаете… я человек не боязливый. На разных типах самолетов летал, подменял испытателя на заводе. Всякое бывало, не раз мог сгинуть, и ничего. А здесь просто страх напал, ведь если такими темпами работать, я же всю фронтовую авиацию погублю!

Вот тут и вспомнилось кстати, что в разведывательных полетах не раз видел, как в трюмы теплоходов мешки с крупой, мукой, цементом загружают не по одному, а целыми сетками. А здесь рядом речной порт. Срочно еду туда к начальнику – узнать, есть ли погрузочные сетки. Оказывается, нет. Вспоминаю, что раз так, то можно тормозные парашюты использовать. Срочно по рации связались со всеми авиачастями округа, нашли 180 списанных, привезли, испытали – и в полет. Однако надолго их хватить не могло – счет вылетов на тысячи шел. Поэтому звоню командующему округом, прошу выйти на Генштаб, чтобы немедленно собрали сколько можно списанных тормозных. В придачу нам прислали 14 тысяч десантных. Думалось, куда столько, а потом оказалось, что больше двенадцати тысяч использовали.

До этого пытались и саморазгружающиеся вагонетки приспособить, и кузова самосвалов, но парашюты эффективней всего оказались. Правда, сразу новая проблема открылась. На Ми-6 и Ми2-6 подвесных устройств было всего лишь по два, и сбрасывались они вместе с грузом. Пришлось бегать по заводам. В Чернигове на судоремонтном за ночь несколько десятков изготовили, но их нам хватило лишь на час с небольшим. К тому же конструкция этих приспособлений такова, что лишь один парашют вниз куполом прикрепить можно, а вертолет намного больше может груза поднять. Поломали головы и поняли, что надо всего лишь кольцо дополнительное приварить. Набросали чертежи, в Киеве приступили к выпуску. Тогда же счет времени на часы и даже на минуты шел! Но темпы наращивали с каждым днем. Щербина человеком был справедливым, но жестким. Я себя временами чувствовал между молотом и наковальней – успеешь выпрыгнуть, значит спасен. А иначе… как в поговорке: или грудь в крестах, или голова в кустах. Начальники куда более высоких рангов, чем мой, должностей лишались. А я всего генерал-майором был.

– Николай Тимофеевич, а ваши коллеги по авиации знали, на что идут?

– Конечно знали. И я знал, хотя и не в полной мере. Если дозиметр зашкаливает, как определишь, сколько облучения получишь? Я сам норму для вертолетчиков установил, не больше 22 рентген… Защищались, как могли. Нам доставили свинцовые листы. Теми, что потолще, днище кабины и грузового отсека выстилали, тонкие под сиденьями размещали…Ведь там что происходило… Пожарные в первую ночь пламя сбили снаружи, но в корпусе же графит горел, а его 2 тысячи тонн. Это уже нам пришлось тушить.

В один непрекрасный день, когда засыпку реактора во многом уже провели, вдруг стала температура повышаться. Академик Велехов сказал, что песок и глину использовать больше нельзя, только свинец. Ох мы с ним намучились. Болванки тяжелые – килограммов по пятьдесят, все в зазубринах, в заусеницах, парашюты рвут. Вот тут-то мне один рабочий идею подсказал, спросив меня, сколько килограммов один строп выдержит. Меня и осенило, что нужно их без купола на стропах транспортировать и целыми гроздьями сбрасывать. За давностью лет могу признаться, что иной раз я Щербине называл меньшие цифры, чем на самом деле. Он же требования все увеличивал. Приходилось подстраховываться, а то вдруг на следующий день больше потребуют, а мы не успеем… В конце концов я ему в этой уловке признался. Он рассмеялся и говорит: если бы в нашем государстве все делали больше, чем говорят, то мы бы давно при коммунизме жили!

– В таких обстоятельствах отстаивать свое мнение непросто…

– Спорить и с ним, и с другими участниками комиссии приходилось не раз. Все за дело радели, но иной раз такое предлагали, что просто оторопь брала. Пытались нас заставить ночами летать, а я на это пойти никак не мог. Была еще задумка на грани фантастики. Предложили протянуть длиннейший шланг от реки, чтобы вертолет поднял его над аварийным блоком и заливал реактор прямо из Припяти. Сами судите, что из этого могло получиться. Вода при таких температурах испарялась бы еще в воздухе. Но как бы то ни было, а свою работу мы сделали, сбросили в реакторный зал больше пяти тысяч тонн песка и свинца.

Потом подсчитали, что ни в одной военной операции не было сосредоточено на один километр фронта столько людей и техники. Я за эти первые 10 дней 11 килограммов собственного веса потерял, а когда самое страшное было позади и разрешили передохнуть, то приехал домой и больше полутора суток без перерыва спал. Жена будила, приносила чаю, и снова сон.

– А правда ли, что вы сигналили вертолетчикам своей генеральской фуражкой?

– Это в самом начале. Вертолеты подняли по тревоге из Кировограда, утром они были в Чернигове. Связь еще не наладили, как следует, и я им по радиотелефону приказал: куда фуражкой укажу, там и садитесь. Потом анекдотичные слухи ходили, что приземлялись на клумбу, хотя на самом деле на бетонную площадку у гостиницы «Полесье».

– В первые послечернобыльские годы многие ликвидаторы жаловались, что бюрократы разных мастей и должностей вынуждали их через суд добиваться своих законных прав…

– Я для своих людей все, что мог, сделал, добился им квартир, повышения в звании и должности… Если же получили они не самые высокие награды, то не моя вина. В судах мне подолгу пришлось выстаивать ради тех, с кем в Чернобыле побывал. Сами посудите. Летчики базировались за пределами тридцатикилометровой зоны, хотя работали именно в ней, улетали только на ночь. А в собесах и в судах начинающие юристы заявляют, мол, нет этих населенных пунктов в списках на льготы. Говорю им, ребята же над реактором летали, данные привожу, что там творилось, но слышу в ответ: нас это не касается. Да я и сам такой же плевок получил, когда пришел льготы оформлять. Сидит за столом девочка, явно недавняя выпускница какого-нибудь юрфака, говорит мне – давайте справку. Я достаю удостоверение Героя Советского Союза, в котором все написано, а она мне его назад швыряет со словами – это для нас не документ!

К сожалению, не все и тогда, и даже сейчас понимают, что такое Чернобыль!

– В чем, по вашему мнению, главный урок трагедии, последствия которой вам пришлось сглаживать?

– Тогда я особенно остро осознал, как хрупка Земля, как легко ее уничтожить. Подумалось еще, что военным государств, способных испепелить друг друга, пора бы перестать смотреть на мир сквозь перекрестью прицелов. А от подозрительности проще всего избавиться, получше узнавая соседей по планете. Так и появились замыслы двух проектов, осуществить которые помешал распад СССР. Я хотел создать международную группу мастеров высшего пилотажа, которая совершила бы перелет по свету, выступая на разных континентах. Мечталось еще о перелете на истребителях по маршруту Валерия Чкалова в Америку через Северный Полюс. Кто знает, может быть, и удастся что-то из этих планов осуществить.

– С российской стороны кандидатов на участие в таких программах долго искать не придется. Пилотажные группы «Стрижи и «Русские витязи», появившиеся благодаря вам, всему миру известны. Но не по щучьему же велению они появились, хотя летчиков экстра-класса с времен Чкалова у нас хватало…

– До создания этих групп в показательных выступлениях участвовали пилоты, которых приходилось отвлекать от боевых дежурств. Нагрузка на них возрастала, а о вознаграждении и говорить не приходилось. Когда же зашел разговор о необходимости особого центра высшего пилотажа, пришлось решать самые неожиданные проблемы. Возьмем звания. Они в вооруженных силах связаны с должностью. Получалось, что летчик высочайшей квалификации, переходя в состав элитарного подразделения, до самого увольнения в запас может рассчитывать только на майорские погоны. Удалось добиться того, что «витязи» и «стрижи» имеют право дослужиться до полковника.

– Сейчас в мире такое творится, что о «визитах доброй воли» не приходится говорить в ближайшей перспективе. Но все же вспомните какой-либо эпизод из прошлого, который дает надежду на будущее.

– Как-то наши «витязи» переиграли канадцев в споре, чьи самолеты лучше. Мы выступали на Су-27, они же утверждали, что «Хорнет», так сказать, резвее. Наша «сушка» обошла «шершня» и зашла ему в хвост. Канадцы признали проигрыш и… выставили пару ящиков пива.

В Шотландии довелось пролететь нашим «витязям» над замком королевы-матери. Мы участвовали в аэрошоу неподалеку, а врачи почтенной леди лично присутствовать на полетах запретили. Нам передали высочайшее пожелание этой очень уважаемой в Соединенном королевстве дамы увидеть искусство пилотов из России, и ребята промчались для нее на малой скорости. Нам передали, что уникальная зрительница сравнила наш строй в небе с рыцарской конницей. Думаю, что отзыв вполне объективен. «Витязи» – это и есть рыцари. Позднее она прислала мне к 50-летию вазу, на которой изображен орел и наша пилотажная группа.

...Последний раз я встретился с Николаем Тимофеевичем в Торжке, куда он приезжал, чтобы принять участие в церемонии передачи золотошвейных панно, посвященных городам-героям, для музеев Минска и Брестской крепости.

Генерал-полковник не упустил возможности побывать в музее вертолетов учебного центра, где когда-то осваивал умение управления геликоптером. Николай Тимофеевич остановился у прозванного «летающим краном» Ми-12. «Вот какой машины нам в Чернобыле не хватало, – улыбнулся он. – Куда быстрей бы реактор засыпали».

В Ми-12 кабина располагается на высоченных стойках. Экипажу приходилось подниматься в нее по лесенке, что породило шутку: взобрался – и уже за облаками! «Вот на этом поработать не пришлось, – сказал Антошкин. – А почти на всех остальных советских моделях летал…»

Он мог погибнуть десятки раз во время службы, но судьба благосклонно сберегла его до января прошлого года, когда организм Николая Тимофеевича оказался бессилен перед вирусом ковид-19.

Предлагаем вашему вниманию специальный проект РОСФОТО «Укрощение огня»