4 октября 1699 года, вскоре после Керченского похода, царь Петр Алексеевич имел беседу с Патриархом Московским Адрианом, навестив хворавшего Владыку на его подворье. Речь, в частности, зашла о просвещении в России, о насущной потребности распространения знаний и наук. Признав важность церковного образования, единственно существовавшего на то время в стране, государь, тем не менее, заметил, что священники «грамоте мало умеют» и что следует позаботиться о создании таких школ, из которых бы «во всякие потребы» люди выпускались. Неизвестно, как отреагировал на слова молодого самодержца патриарх, только после кончины Святейшего в 1701 году Петр решил нового предстоятеля не избирать и Русскую церковь возглавил сам. И в том же 1701 году, именно 14 января, царским Указом в Москве была создана Навигацкая школа, после переезда в столицу ставшая Морским корпусом. Так было основано первое в России светское учебное заведение.

Пример воинского образования был взят с Франции, самой передовой в военном отношении державы XVII века. Отцами французской военной школы были интендант финансов Жан-Батист Кольбер (флот) и военный министр маркиз Франсуа-Мишель де Лувуа (армия). В 1680-е годы в Бресте, Рошфоре и Тулоне появились морские училища и был учрежден корпус гардемарин (морских гвардейцев) из двухсот учащихся. В тот же период во Франции создаются и военные школы, учащиеся которых стали называться кадетами (cadet — младший, несовершеннолетний). Из Франции новые звания — «кадет» и «гардемарин» — перекочевали во все европейские государства, в том числе и в Россию, где их стали присваивать соответственно младшим и старшим воспитанникам Морского корпуса.

Но не только для последующей флотской службы готовились учащиеся морской школы с самого ее основания. Правда, адмирал Апраксин поначалу расценивал ситуацию так, что коль школа состоит в Приказе воинских морских дел, то он и волен делать с нею все, что посчитает нужным. Однако 3 августа 1708 года флотоводец получил от монарха строгую отповедь. В частности, Петр писал, что «не точию морскому ходу нужна сия школа», но и совершенствованию других отраслей знаний, чем подчеркивал ее общегосударственное значение. С тех пор, практически с момента своего создания, Морской корпус готовил и подготовил для России череду знаменитых деятелей, служивших родине и прославивших ее на разных поприщах.

Александровские реформы, в числе прочего коснувшиеся и военного образования, внесли свой вклад и в жизнь Морского корпуса. В частности, были учреждены вступительные испытания, а в 1867 году Корпус в очередной раз был переименован — он стал называться Морским училищем. Но эти изменения и тем более переименования не могли сломать сложившихся к тому времени уклада и традиций. Причем какие-то из них бытовали столетия, а другие, едва зародившись, отмирали, уступая место новым.

В 1752 году, вскоре после переезда Навигацкой школы из Москвы в Петербург и обретения Морским корпусом устойчивой дислокации во дворце Миниха на набережной Васильевского острова, в годовой храмовый праздник, отмечавшийся 6 ноября — память св. Исповедника Павла, императрица Елизавета Петровна, выказывая монаршее благоволение, прислала в корпус изрядно битой птицы. С того дня гусь стал непременной традицией Морского корпуса и ежегодно 6 ноября подавался как коронное блюдо.

Прислала нам царица
на праздник сто гусей.
С тех пор среди традиций
храним обычай сей.

Год от года праздничное меню выдерживалось традиционным: бульон с кулебякой, пожарские котлеты с горошком, жареный гусь с яблоками, мороженое, кофе, фрукты, сласти, вино (шампанское), которое в этот день дозволялось пригубить воспитанникам. Каждому полагалась коробка конфет, исполненная в виде увенчанного якорем гардемаринского погона. Столовые приборы были серебряные, а кружки и кувшины для кваса изготовлялись из серебра, выплавляемого из старого гардемаринского галуна. Вся фарфоровая посуда имела герб Морского корпуса.

Для сравнения стоит указать, что в конце ХХ века курсантов военно-морского училища кормили, деликатно выражаясь, неважно — зачастую юноши ходили голодные, хотя питание, согласно флотским нормам, было четырехразовым: обед, ужин, утром и вечером — чай. Кубовой в училищной столовой заведовала некая Люська, не слишком опрятная крикливая особа, с грохотом и руганью возившая тележки с ведерными чайниками. Курсанты говорили, что чай Люська настаивает на собственном чулке. Судя по бодрящим свойствам напитка, данная шутка была не очень далека от истины. Бурая «еда» подавалась в мятых алюминиевых кастрюлях, так называемых «бачках», и подчас была настолько глинистой и липкой, что при перевертывании бачка вверх дном не выпадала оттуда. Что до жареного гуся, да еще и с яблоками, то о такой диковине курсанты за все пять лет и слыхом не слыхивали, покажи — наверное, и не узнали б. А фраза из гардемаринских воспоминаний о посещении сада Тиволи в Копенгагене «…пообедали там же в ресторане 8-ю блюдами и несколько задержались за кофе, чтобы услышать исполнение симфоническим оркестром увертюры 1812 г. Чайковского» заставила бы курсанта, по его выражению, и вовсе «выпасть в осадок, белый и творожистый». Посещение в советское время европейских, африканских или американских стран, при грошовом валютном довольствии, сводилось к приобретению джинсов или диска, скажем, Pink Floyd. Наверное, и гардемарин широко распахнул бы глаза, узнай, что через сто лет его преемник станет за границей изыскивать себе ковбойские штаны.

Строгие требования, как официальные, так и неформальные, предъявлялись в старину к морально-нравственному облику воспитанников. Так, недостойными поступками считались употребление спиртного, игра на деньги, сквернословие, купля-продажа или хождение по солнечной (четной) стороне Невского. Именно на этой стороне проспекта активнее всего промышляли известного свойства барышни, общение с которыми юным морякам было противопоказано.

В какой-то из 1830-х годов, император Николай Павлович, выслушав подробный доклад директора корпуса адмирала Крузенштерна, раздраженно бросил: «Мне нужны не головы, мне нужны лбы!» Требование государя звучало твердо. Специфика, однако, военно-морской службы требовала изучения многих наук, иностранных языков, международного права и этикета, что несколько противоречило выделке «лбов». И тем не менее в соответствии с указанием царя в Морском корпусе время от времени принимались «завинчивать гайки» и насаждать шагистику, что кадетами и гардемаринами воспринималось неизменно болезненно: их отношение к «фрунтовой науке» было презрительным. «Павлонами» именовались юнкера Павловского училища, известные знатоки строевого искусства и мастера печатать с носка. «Павлонские штуки», то есть строевые занятия, назывались у гардемарин… не совсем приличным словом, демонстрирующим, какого свойства любовью пользовалось у них гарцевание по плацу «вперед до бляхи, назад до отказа». Надо заметить, что вообще отношение к разночинной «пехоте» и ее «утехам» было у дворян-моряков пренебрежительно-насмешливым, что видно из наименований «шаркуны», «пушкари», «жеребячий пансион» (кавалерийское училище), «гробокопатели» (инженер-саперы)...

Заметим, что устойчиво высокомерное отношение к армии сохранялось и в советское время среди преемников гардемарин, курсантов Высшего военно-морского училища имени Фрунзе, называвших всех сухопутных не иначе как «сапогами». «Как надену портупею, так тупею и тупею», — посмеивались морские над армейскими. Эта флотская фанаберия перешла к советским по неправедному, подложному наследству, ибо нечем было морякам, как встарь, кичиться: ни дворянским происхождением, ни сложностью постигаемых «морских наук» — в большинстве пехотных училищ науки были не проще.

Справедливости ради отметим, что и у юнкеров-павлонов с александронами имелись основания подтрунивать над гардемаринами. Во время парадов становилось особенно заметно, что матросская форма питомцев Морского корпуса с ее бушлатами, голландскими рубахами, открытыми воротниками, тельняшками и лентами бескозырок плохо вяжется с характером и самим духом строевой подготовки, и совсем уж нелепо выглядит с сапогами, саблями и палашами при гардемаринских занятиях по верховой езде. Насколько удобнее в галифе!

Не слишком симпатичной традицией морского заведения следует признать обозначившуюся с ранних лет страсть к перемене наименования. Сначала то была Навигацкая школа, затем Морской корпус, да к тому же с вариациями — то кадетский, то, почему-то на польский лад, Шляхетный, то Морское училище. В советское время эта тенденция продолжилась. Всего же за триста лет существования училище меняло свое официальное название восемнадцать (!) раз. В лад с этим отмечается и тенденция частой смены руководителей учебного заведения. Но если в XVIII–XIX веках директор Морского корпуса — такой, как, например, адмирал Голенищев-Кутузов, мог сидеть в своем кресле в течение сорока лет, то лишь за период 1930–1940-х годов начальников сменилось десять, причем в одном 1939-м их было трое. Впрочем, для того времени такая чехарда заурядна — по понятным причинам.

Плюс к этому советский период училища характеризуется тщательным сокрытием предыдущей истории, прежде всего, дореволюционной. Имена знаменитых флотоводцев — таких, как генерал-адмирал великий князь Константин Николаевич, адмиралы Казнаков, Римский-Корсаков, Пилкин, Скрыдлов, Чихачев, Шестаков и другие, оставались совершенно неизвестными. За пять лет обучения курсант не видел ни единого фото, отображающего жизнь прежнего Морского корпуса. И, по большому счету, эту жизнь негде было показывать. Музей корпуса подвергся разграблению еще в конце февраля 1917 года, когда училищное здание было захвачено чернью и взбунтовавшимися солдатами Финляндского полка, дислоцированного неподалеку. В первые советские годы музей был и вовсе ликвидирован, а сохранившиеся экспонаты легли в основу собрания Военно-морского музея в здании Биржи. О былом Морском корпусе если и вспоминали, то вскользь и только в связи с именами великих выпускников, не более. Считалось, что основание училища относится к 1918 году, и в связи с его 50-летием в 1968 году был выпущен юбилейный нагрудный знак. Правда, чуть позже, в 1976 году, был отчеканен другой значок — но уже в честь 275-й годовщины. Учи после этого, курсант, математику!

Но воссозданный училищный музей в основном пропагандировал все-таки советский этап истории. При этом многие эпизоды советской эпохи так же усердно драпировались. В 1919 году в бою с наступавшими частями Юденича близ деревни Разбегай отличился отряд морских курсантов, которым командовал бывший штабс-капитан Благовещенский. В дальнейшем Благовещенский служил в училище, и , до мозга костей солдафон, он ревностно насаждал порядки армейской казармы. Став к началу Великой Отечественной войны начальником Лиепайского военно-морского училища, в оборонительных боях раненый генерал-майор Благовещенский попал в плен. Вскоре он стал одним из приспешников генерала Власова и летом 1946 года был повешен во дворе Бутырской тюрьмы. Подвиг курсантов в бою возле Разбегая отмечен беломраморной мемориальной доской в Картинной галерее училища. Имя их командира Благовещенского никогда, нигде и никем не упоминалось.

В ходе партийной распри середины 1920-х коммунисты военно-морского училища активно поддержали своего ленинградского «вождя» Зиновьева. Само училище стало тогда военным оплотом оппозиции, за что в скором будущем многим курсантам и преподавателям пришлось серьезно поплатиться. Но говорить об этом было опаснее, чем даже вспоминать командира-власовца. Замалчивалось и то политическое гонение, которому в середине 1950-х подвергся начальник училища, заслуженный адмирал, герой Халхин-Гола. А в начале 1970-х «комиссия» от флотского Политуправления пеняла командованию, что, дескать, училищный музей пропагандирует историю царского флота в ущерб подвигам советским. Хотя в ту пору музей был почти полностью интернационал-социалистическим и одним из экспонатов имел даже мачете для рубки сахарного тростника на кубинских плантациях. Но в целом критика политруков была правильной: в музее — и вдруг пропаганда исторических заслуг! Нонсенс!

Многие корпусные, а впоследствии училищные офицеры получали от воспитанников прозвища, часто обидные. Но до революции эти клички носили вялый, неострый характер — так, известны Макака, Тихоструй, Нищий, Лошак, Мороженщик, Мотор или Ветчина-с-Горошком и все в подобном духе, тогда как в конце ХХ столетия курсанты присваивали офицерам прозвища куда более жесткие: Ванька-Каин, Вурдалак, Шатун, Коля-Кровавый, Федя-с-Наганом. Видимо, столовское меню не располагало к мягкости. Прозвища бытовали, разумеется, и в курсантской среде, причем, часто они становились вторыми именами, самостоятельными и обособленными: Пес, Кайф, Секс, Щалый, Сюня, Пакет, Торчилло... Многих курсантов их училищные имена сопровождали всю жизнь.

Во все времена и при всяком удобном случае воспитанники Морского корпуса стремились словчить, смягчить воинские тяготы. Прилаживали, например, специальное кольцо для облегчения ношения винтовки в положении «на плечо» на длительных, от Корпуса до Дворцовой площади и назад, еженедельных строевых прогулках. Или по команде «подняться на фор-салинг мачты» добирались по вантам только до фор-марса, там пересиживали некоторое время и, словно бы выполнив задание, спускались вниз, на палубу. Правда, некоторые кадеты относились к подобному лукавству негативно. В советское же время подушка, втихаря засунутая курсантом в вещмешок вместо положенной выкладки, не вызывала возмущения товарищей, не считалась, как раньше, «жульством»: марш-бросок по тревогам случался дальний, с Васильевского острова до Автова и обратно, и если можно облегчить себе ношу, почему этого не сделать? Заметим, что облегчение случалось и иного рода: шедшие рядом в строю курсанты, чтоб отвлечься от изнуряющего марша, попеременно на память читали «Евгения Онегина». И такое бывало.

Учащихся Морского корпуса, как бы он ни назывался, во все времена объединяло повышенное чувство справедливости и связанное с ним желание досадить начальству. Однажды в отместку командованию (за что-то) часть гардемарин пригласительные билеты на ежегодный корпусной бал раздала завсегдатайшам солнечной стороны Невского. Некоторые из них явились в Корпус. Только сметка распорядителей, сумевших вовремя распознать и прочь удалить тружениц панели, спасла положение, иначе мог случиться сильнейший конфуз: на балу присутствовали генерал-адмирал, морской министр, ожидались великие князья, не говоря о многих съехавшихся, в том числе и девушках из благородных столичных семейств. Уместно здесь же сказать, что на исходе ХХ века преемницы теплолюбивых созданий с Невского составляли заметную часть контингента, посещавшего училищные танцевальные вечера.

Или другой случай, из нового времени. Случилось почему-то так, что в гарнизонный патруль назначили вдруг старшую роту. Недоумению и возмущению выпускников не было предела! Обычно пятикурсников, или, как их называли, мичманов, не трогали, их дело — готовиться к государственным экзаменам, писать дипломы. Обиженные мичманы, желая воздать начальству сторицей, выйдя в патруль, принялись задерживать курсантов исключительно из своего училища, лишь только завидев на ленте бескозырки надпись «ВВМУ им. Фрунзе». В итоге военно-морское училище заняло по уровню дисциплины последнее место, и его начальника, дородного седовласого адмирала, сухопутное командование на всех гарнизонных совещаниях теперь всякий раз поднимало, словно проштрафившегося ефрейтора, и на суконном своем наречии поучало, как, мол, важно укреплять воинский порядок. Зато подобных случаев в училище больше не отмечалось, мичманов не беспокоили, и, как и прежде, в патруль, «вытаскивать из канавы пьяных зольдат», отряжались только младшие курсы. И тот, и этот случаи, разнесенные в истории на десятилетия, нельзя признать слишком благородными по отношению к своей alma mater, но, увы, так было.

Но вообще отношения между старшими и младшими в училище разительно отличались от обычной армейской или флотской практики и уж никоим образом не напоминали того, что именуется «дедовщиной» или, по-флотски, «годковщиной» («годок» — жаргонное название старослужащего матроса-срочника). Первокурсники, иронически именуемые «Без права быть собой», старшим курсантам отдавали воинскую честь и обращались к ним только на «вы». Что же касается выпускников, то к нему не всякий первокурсник и не всякий раз решился бы даже подойти. Такому этикету способствовало существовавшее со старых времен правило назначать старшекурсников командирами в младшие роты, а амикошонство с начальством не допускалось никогда. Дополнительное уважение вызывало и то, что немало таких командиров были уже женатыми и даже имели детей.

А на младших курсах — что? Почти все холостяки, к тому же далеко не все ленинградцы. А потому в субботнее увольнение — куда? Особо не мудрствуя — на угол одной из Линий и Большого проспекта, в тамошнюю пельменную, по каменному полу дребезг металлических стульев.

Какая еще царица? Какие гуси?

Две двойных со сметаной… Ноль-семь портвейна «три топора» под столом, озираясь, разлили… Под невеселое пережевывание о замордованной своей жизни потолковали — и славно! На старших курсах, когда запросы повыше, наведывались в ближнюю чебуречную или в недорогой ресторан, вроде одного из «поплавков», ошвартованных у невской набережной. А, к примеру, на четвертом курсе, когда отпускали ежедневно, но ненадолго, после вечерних занятий, принято было заваливаться в одну из бань, где можно вволю попить бутылочного пива. А заодно и попариться. И уж здесь-то — спокойно. Здесь — без опасений, что, гремя сапогами, ворвется перетянутый ремнями патруль со сверкающими очами и красными повязками на сером сукне. Хотя употребление спиртного в советскую пору, как и до революции, в училище преследовалось нещадно, вплоть до списания на флот матросом.

В старое и в новое время многие кадеты, гардемарины и курсанты занимались стихосложением, игрой на инструментах, пением — известны выпускники Морского корпуса композитор Римский-Корсаков, поэт великий князь Константин Константинович (К.Р.) или выдающиеся солисты императорской оперы Фигнер и Смирнов. Но в училище имени Фрунзе курсанты не просто сочиняли стихи, они клали их на музыку, и эти самодеятельные, «бардовские» произведения исполняли под гитару. Чаще всего эти песни имели скабрезный характер, но были очень веселые. Наибольшей популярностью пользовались «На Севере, на диком и на хмуром», где ладно рифмовались «атомная лодка» — «водка» — «глотка» — «красотка», или «Мама, я штурмана люблю», увенчанная оборотами вроде «матросы» — «засосы». Но ошибется тот, кто решит, что песенки подобного свойства бытовали лишь в советское время. «Мы… пели песни, по возможности, неприличные. Посмотрев на нас, старый боцман сказал: «И не стыдно вам, господа кадеты, такую похабщину петь». Интересно бы знать, что ж там такое «господа кадеты» исполняли, что заслужили упрек не чей-нибудь, а самого боцмана!? Однако таков эпизод из корабельной практики питомцев Морского корпуса столетней, если не более того, давности.

В корпусе жили легенды, передаваемые из поколения в поколение: о тени дамы в белом, ночами бродящей по Столовому залу и Картинной галерее, или о призраке гардемарина фон Дезина, в начале XIX века за доносительство замурованного товарищами в одной из ниш Компасного зала. С давних времен существовала предвыпускная церемония «похорон Альманаха» — традиция, с которой начальство боролось энергично, но, как всегда, безуспешно. Наутикаль Альманах — гринвичский астрономический ежегодник, сложностью и неудобством немало досаждавший учащимся. За несколько дней до «похорон» то там, то здесь, преимущественно в труднодоступных местах (на хорах Столового зала), появлялись плакаты на английском языке: «Сэр Альманах болен». Из уважения к «захворавшему» воспитанники старались в эти дни не шуметь и ходили на цыпочках, даже в строю. Гардемарины выпускной роты проводили «похороны» в ночь после сдачи итогового экзамена по астрономии. Тайно изготовлялся «гроб», куда помещался Альманах, гардемарины становились в траурный караул, при винтовках и палашах, но совершенно голые. Читалась «заупокойная служба», в конце же представления «безутешная вдова» — гардемарин, последним сдавший экзаменационную работу, плевала в гроб. Утром в Столовом зале появлялся плакат, извещавший, что «Sir Nautical Almanac died!».

В обряде «похорон», как видно, немало мальчишества, но учтем, что выпускникам Морского корпуса было по 17–18 лет; в сущности, они и были мальчишками. Но откуда это же качество у советских курсантов, оканчивавших училище в 22 года и за месяц до производства в офицеры развлекавшихся тем (1970-е годы), что, например, от имени девушки вели переписку с питомцами какого-то из периферийных армейских училищ? Нетрудно представить, какими перлами уснащались эти письма! А мрачноватая традиция похорон Альманаха в советское время преобразовалась в то, что после защиты диплома кое-кто из пятикурсников торжественно сжигал на Хозяйственном дворе конспекты — в основном, по наиболее неприятным дисциплинам: высшей математике, морской геофизике... А еще, ближе к ночи, группа лихих выпускников, бывало, изловчалась надеть на памятник Крузенштерну, с 1873 года стоящий на невской набережной перед Морским корпусом, специально для этого сшитую тельняшку.

Но вот другая традиция советских времен выглядит более символичной и волнующей. Получив в зале Революции (бывший Столовый) из рук главнокомандующего Военно-морским флотом дипломы, нагрудные знаки, офицерские погоны и кортики, выпускники по пути в ротные помещения, где им предстояло облачение в лейтенантские мундиры, проходя круглым Компасным залом, срывали с себя отслужившие погоны с якорями и курсовые знаки с пятью золотыми шевронами и бросали их на компасную картушку, тридцатью двумя румбами которой выложен паркет зала. В центре картушки — дата: «1701», год основания училища.

И все же, вспоминая традиции и нравы Морского корпуса, не следует забывать об основной заботе учащихся — постигать науки, сдавать экзаменационные сессии, проходить корабельную и производственную практику. Освоить программу технического вуза в условиях военного распорядка, казарменного быта, постоянного несения дежурно-вахтенной, гарнизонной и караульной служб — совсем не простое дело; одолеть полный курс обучения доводилось не всякому.

Но удивительным образом этот сплав неофициальной и формализованной жизни создавал свой облик и порождал особую культуру питомцев, закалял их характер и в итоге давал результат в виде того, что во все времена и эпохи из стен Морского корпуса неизменно выходили достойные граждане Отечества, многосторонне развитые, высокообразованные воины, с мужеством и честью несшие флотскую службу. Но и те, кто после окончания избирал для себя иную стезю, как это и предполагалось державным основателем училища, Великим Петром, — и на ней неизменно добивались успеха.