Питония и ее питомцы
РОССIЯ
«Секретные материалы 20 века» №9(421), 2015
Питония и ее питомцы
Валерий Колодяжный
журналист
Санкт-Петербург
2258
Питония и ее питомцы
Вид на Питонию и крейсер «Аврора»

Рассматривая на карте Петербурга место, где от основного русла Невы ответвляется Большая Невка, можно видеть мыс, стрелка которого вычерчена в виде почти идеального прямого угла — хоть транспортир прикладывай. В этом углу острова Койвисари зарождался город, здесь возводила палаты новоявленная русская знать: в районе Пенькового буяна — обер-комендант Петропавловской крепости Брюс, на самом мысу — канцлер Головкин, а по соседству с ним — вице-канцлер барон Шафиров. Дом князь-папы Бутурлина увенчивался куполом, украшенным деревянным изваянием Бахуса. Напоминая лютеранскую кирху, неподалеку возвышался дворец генерал-губернатора новой столицы светлейшего князя Меншикова. И здесь же для самого царя голландские мастера выстроили дом — скромный, во вкусе саардамских обывателей. На исходе 1725 года в пустующих залах барона Шафирова, к тому времени сосланного, состоялось учредительное заседание Петербургской академии наук. Именно здесь дала первый побег научная жизнь России.

НЕСПОКОЙНАЯ ЖИВОПИСНОСТЬ

Там, где распахиваясь двумя рукавами, река заключает в свои объятия Петроградскую сторону, где сходятся две широкие набережные — Петровская и Петроградская, высится здание, про которое строгий классицист Лукомский писал: «Училищный дом Петра Великого, построенный Дмитриевым, очень удачно разработан в петровском барокко. Прекрасны детали, мелкая рустовка пилястр и особенно многие орнаментальные украшения, скомпонованные по эскизам Александра Бенуа. Голубая окраска самого тела здания прекрасно гармонирует с белыми деталями лепки и тяг. В общем силуэте чувствуется несколько неспокойная живописность».

Трудно спорить насчет рустовки пилястр, но что до живописности, то окраска заложенного в дни двухсотлетия невской столицы здания — бело-голубая при сером цоколе, то есть цветов Андреевского флага и присущей боевым кораблям шаровой окраски, словно уже при открытии Петровского дома предопределила его будущее военно-морское предназначение. Массивный, с мужественными чертами волевого лица бюст основателя русского флота, установленный на фасаде под курантами и снабженный надписью «Отцу Отечества», убедительно свидетельствовал в пользу подобной версии.

Петровскому училищу не суждено было прожить в красивом здании и десяти лет, как наступила эпоха, неуютная для имен царей. Что было с домом в последовавшую четверть века, о том история не повествует — но вроде бы располагалась там одна из номерных школ. Новая жизнь бывшего Петровского училища настала после того, как город освободился от блокады.

В один из дней питомцы учебного заведения, обосновавшегося в красивом здании, при помощи напильника и наждачки до блеска начистили гневному Отцу Отечества бронзовый нос. Сделать это было не так уж и сложно: из окна канцелярии рукоятка швабры с привязанными к ней абразивными инструментами легко достигала высочайшего лика. Посягательства обитателей бело-голубого здания распространились и на иные произведения монументального искусства. В какую-то июньскую ночь на бюст основателя флота, поставленного в ограде петровского домика при Екатерине Великой, надели матросскую тельняшку.

Воистину: живописность — неспокойная!

Вряд ли столь незначительный и к тому же не причинивший никакого вреда акт мальчишеской шалости стоит всерьез относить к категории вандализма, хотя, конечно, и поощрять такое нельзя. Нос вновь потемнеет, а с бюста — снял тельник, и все, монарх в исходном. Зато на полированном гранитном постаменте этого памятника нетрудно заметить следы действительного варварства, а именно гнезда от некогда красовавшегося здесь императорского вензеля, во времена цареборчества сбитого. Так по сей день и торчат бронзовые штыри, и, похоже, никого этого не волнует. Да и кому тут тревожиться?

Иное дело в бело-голубом Петровском доме, где расцвели разные науки. И не могло случиться иначе: место, где пустила корень научная мысль, наукой же и обязано было прорасти, но наукой особого рода — той, что должна была соответствовать боевой раскраске здания. Как пели иногда, под настроение, обитатели новоявленного храма наук:

Незнакомые дяди грубо брали за ворот,
Заставляли ночами полы натирать,
А потом месяцами не пускали нас в город,
Обучали наукам, как людей убивать.

Сказано, быть может, и чересчур сильно, зато честно. Вскоре из Ораниенбаума, простояв у тамошнего мола в полузатопленном виде всю войну, после ремонта была прибуксирована и в качестве плашкоута ошвартована напротив бело-голубого здания легендарная «Аврора», крейсер революции. И поставлен героический корабль был здесь не просто так, а, по выражению газет, как напоминание о славной истории, о боевом прошлом и настоящем армии и флота — напоминание не кому иному, как воспитанникам Нахимовского военно-морского училища.

Вот, оказывается, какое заведение обосновалось в бывшем Петровском доме. И едва ли не с первых месяцев существования данного училища его питомцы, нахимовцы, сами себя стали называть «питоны» (производное от «воспитанник»), а само училище — Питония!

ТО ЛИ ЦАРСТВО, ТО ЛИ РЕСПУБЛИКА

Но что это за Питония? Кого она готовит? По сути, Нахимовское училище — это средняя школа, только непростая, а закрытая, военно-морская. Туда не так просто поступить, ибо предназначено оно для детей офицеров (главным образом, морских) для подготовки ребят к обучению в высших военно-морских училищах и к будущей офицерской службе на флоте. Поэтому сверх школьной программы в училище давались основы военно-морского дела и усиленный лингвистический курс с присвоением выпускникам квалификации военных переводчиков, а также и многое иное, вроде бальных танцев, что призвано было сформировать облик просвещенного и эстетически развитого человека.

Приобщение нахимовца к флотской службе начиналось на Нахимовском озере — в училищном лагере, что на Карельском перешейке. Стоило парнишке облачиться в синюю робу, как его в числе прочих вели на шлюпочный пирс с дюжиной пришвартованных к нему шестивесельных ялов. Чтобы научиться грести и управляться с тяжелыми вальковыми веслами, помимо известной сноровки, требуется физическая сила. Одновременно с постижением искусства гребли начиналось совершенствование иностранного языка, к волдырям на ладонях прибавлялись трудности гребно-парусных команд и шлюпочного устройства на английском, хотя и «по-русски» не все детали яла выговаривались с первого раза.

В конце 1950-х годов, в разгар ликвидаций и сокращений, когда беспутный глава государства разгонял собственные вооруженные силы, нашлись полководцы, которые в угоду партийному вождю чуть было не распустили и Нахимовское. Уже и приказ, говорили, поступил в училище. Кто плакал, кто радовался, у всех все валилось из рук, по коридорам, из класса в класс бродили потерянные нахимовцы, в углах взволнованно шептались преподаватели, а офицеры, бодрясь, разъясняли, что армия и флот станут теперь не нужны и взамен Нахимовского здесь будет интернат с мореходным уклоном. То есть почти то же, что и было. Но в интернат мало кто хотел.

Впрочем, ликвидация сорвалась. Как выяснилось в ходе гонений, Нахимовское училище было основано не генеральским росчерком, а согласно правительственному постановлению, где в качестве мотивации значилось: по просьбе ленинградцев. Замахнуться на высокий указ, освященный к тому же волей жителей выдающегося города, — для этого у солдатского министра оказалась коротковата рука.

В отличие от школы, преподавательский состав комплектовался учителями высшей квалификации, иногда попросту выдающимися педагогами, составлявшими, возможно, лучший преподавательский коллектив города. Но если учителя были по преимуществу людьми штатскими, то командный и воспитательский состав училища комплектовался исключительно морскими офицерами, призванными с ранних лет привить ребятам первичные флотские знания. При этом офицеры-воспитатели ведали не только сугубо военно-морскими вопросами, но и давали своим подопечным общее развитие.

В Питонии если мальчишка пел, то его записывали в хор или в вокальный ансамбль, если на чем-либо играл — то быть ему в оркестре, если танцевал — то в хореографическом коллективе. Нахимовским командованием ежегодно закупались абонементы в Мариинский театр, организовывались экскурсии в музеи Ленинграда или Москвы, куда училище почти в полном составе прибывало для участия в ежегодных парадах на Красной площади. И подчас настолько вся эта «культура» утомляла юных воспитанников, что они, бывало, вопрошали: «Товарищ капитан третьего ранга! Ну зачем нам, военным морякам, «Царская невеста» или Институт русской литературы? К чему эти древние рукописи!?» И умный моряк отвечал: «А затем, ребята, что, изъявив желание стать защитниками страны и народа, вы бы знали, что вам предстоит защищать, что есть наша Родина, какова она и каковы таланты нашего народа!»

Конечно, не всех офицеров нахимовцы жаловали, что отражалось в даваемых ими прозвищах: Кирпич, Лимон, Чипа, Бульдозер… А скажем, Мормоном в училище звали замшелого лейтенанта с подозрительными (похоже, от предыдущих звездочек) дырочками на погонах. Этот воспитатель о себе любил рассказывать так: «Кто хоть раз упал с рубки подводной лодки — тот либо насмерть, либо на всю оставшуюся жизнь идиот. Вот я, например, падал оттуда дважды».

Что касается «Авроры», то чуть более десяти лет жили «питоны» на ее борту — до тех пор, пока в качестве жилого корпуса училищу не передали дом на стыке Пеньковой и Мичуринской улиц. Всего десять лет, а мнение, что нахимовцы — это мальчики-морячки с «Авроры», живо в народе по сей день.

ПИТОНСКАЯ МОДА

Совсем не сразу парнишка, поступивший в училище и надевший погоны с фигурным вензелем «Н», становился «питоном». «Питон» — это, строго говоря, нахимовец-старшеклассник, выпускник.

Если начинать сверху, то кондиционный «питон» конца ХХ века носил такую бескозырку, белый чехол которой был словно вылеплен в форме гриба, ибо пружина чехла была пущена ниже канта. Подобный фасон считался шиком, вследствие чего жестоко преследовался начальством. «Заделать гриба» считалось искусством: это не у всех и не сразу получалось, не говоря уже о первогодках. А если бескозырка была по сезону черная, суконная, то она должна была иметь маленькие поля со звездочкой не просто старого, а желательно старинного образца, времен Гражданской войны и империалистической интервенции. Но венцом всего должна была быть ленточка.

Чистопробные «питоны» носили ленту так называемую рижскую, где тисненая надпись «Нахимовское училище» была исполнена особым шрифтом, с фасонным завитком буквы «С». Считалось, что такие ленты носили воспитанники Рижского Нахимовского училища, в недолгом времени ликвидированного. Но что с первого взгляда могло выдать нахимовца-новичка, так это форменный воротник, или «гюйс», как называли его не только в Питонии, но повсеместно на флоте, хотя на самом деле гюйс — это совсем другое. «Питону» и в голову не пришло бы пристегивать гюйс с помощью всех этих наивных пуговок и прорезей, вместо того чтобы просто хорошенько заправить его за ворот фланелевки или, когда в робе, голландки.

Шинель заправского «питона» должна была быть, конечно, укороченной — если не на пару ремней, то хотя бы на один. Здесь имеется в виду вот что. К полам расстеленной шинели прикладывался кожаный поясной ремень, по нему мелом проводилась черта, и по этой линии, аккурат на ширину ремня, полы обрезались, поскольку ходить в шинелях длинных — «как у Феликса Эдмундовича» — считалось у нахимовцев тоном дурным. Погоны на шинели тоже были обязательно старого типа, с нахимовским вензелем, выпукло и красиво вышитым золотистой нитью, в отличие от погон нового образца, исполняемых в дешевой желтой пластмассе. Носимый поверх шинели ремень нахимовца затянут туго, как у солдата-первогодка, не был, но и не болтался. У опытных «питонов» бляха не видела асидола, наверное, в течение лет — так что уже покрылась коричневатым окислом, наподобие благородной патины. Красные курсовые шевроны в соответствии с питонской модой располагались в самом верху левого рукава, едва не впритирку к погону, хотя по правилам их полагалось пришивать в области локтя.

Ну а к брюкам на флоте всегда было отношение особое. Нахимовцы с флотскими брюками поступали так. Как у всех видавших виды моряков, они, понятное дело, должны были быть расклешены — но не расхлюписто, а в меру, что достигалось растягиванием намоченных суконных брюк на трапециевидных фанерных шаблонах, именуемых торпедами. На скорую руку в качестве торпеды могло использоваться донышко казенного стула.

Несмотря на издержки и откровенные нарушения, фигура чистокровного «питона» выглядела очень гармонично, очень ладно. Он весь: от элегантной небольшой бескозырки («бески») с черной рижской лентой до хромовых ботинок («хромачей») с обрезанными рантами — был плоть от плоти флота, плоть от плоти Питонии.

РОМАНТИКА МОРЯ

Как и в обычных школах, учебный год в Нахимовском училище заканчивался в мае. Начиналась корабельная практика. Убывавших на Балтику строили в училищном дворе, раздавались команды, и нахимовская колонна двигалась на выход. В Питонии оставались только старшеклассники, которым предстояли итоговые экзамены и выпуск. Свесившись в окна, выпускники прощально махали гюйсами. Уходившие на корабли расставались с этими ребятами навсегда.

Ошвартованный кормой к причалу Усть-Рогатки, старый крейсер ждал своих практикантов. Кого-то расписывали в минно-торпедную, кого-то — в штурманскую, а кого-то — в артиллерийскую боевую часть: скажем, оператором поста стабилизированной наводки орудий универсального калибра. Свыкание с морем и освоение боевого корабля шло своим чередом, как во время очередного захода в Кронштадт вдруг поступало приказание облачиться в выходную форму номер два. Выстроили на причале, повернули налево — и шагом марш!

Куда?.. Вроде бы на какое-то мероприятие в Матросский клуб, что на Якорной площади. Центральная площадь Кронштадта тогда являла собой пыльное и неухоженное пространство. Здесь нахимовцы уже бывали и знали памятник адмиралу Макарову («Помни войну!»), стоявший перед могучим Морским собором. То есть никакого собора в ту пору в Кронштадте, разумеется, не было — один мертвый остов, где размещался клуб. Моряки и кронштадтцы называли его «Максимка», поскольку над входом, заслоняя надвратную икону, красовался аляповатый портрет Максима Горького.

Впечатление на юных моряков произвело внутреннее убранство собора, точнее, то, что от него оставалось: лепные орнаменты в виде осьминогов, медуз и прочей морской живности… Якоря, канаты… Нахимовцы из числа кронштадтцев рассказывали, что прежде на стенах собора висели мраморные или гранитные доски с именами моряков, погибших за Родину. В советское время эти доски, конечно, сняли и часть из них раздали по магазинам в качестве прилавков — главным образом, в мясные отделы, а часть — в бани. Но примечательно другое: память не сохранила того, что за «мероприятие» проходило в тот день в Матросском клубе. Зато Морской собор остался в воспоминаниях нахимовцев навсегда.

Еще большее впечатление на молодых моряков произвели спаренные крейсерские 37-миллиметровые установки, точней, не сами пушки, а снаряды к ним, вставленные в нарядные бронзовые гильзы. Некоторые нахимовцы были столь очарованы их красотой, что, тайно вскрыв кранцы (ящики боезапаса), эти снаряды похищали. Однако пропажа боекомплекта была своевременно обнаружена, и при убытии «питонов» с борта крейсера прямо на Усть-Рогатке был устроен подробный досмотр личных вещей практиковавшихся. В ходе обыска снаряды (как позже выяснилось, не все) были найдены и возвращены на место, а злоумышленников строго наказали. Могли б и уголовную статью пришить — за избыточную любовь к морю…

ПОДСЧЕТЫ

Москвичей среди нахимовцев всегда хватало; немногим меньше, чем ленинградцев. Но если последние являлись в основном сыновьями и внуками морских офицеров и реже адмиралов, то московские мальчики — детьми столичных военных и гражданских чиновников среднего и высокого звена. Они уже дома были приучены помалкивать о размерах папиного портфеля и умели не по-юношески уклончиво отвечать на неудобные вопросы. Впрочем, не все так однозначно. К примеру, был среди московских ребят и сын простого мичмана.

Вот! Яркий образец демократии советского типа и лучшая отповедь тем, кто норовил всякий раз подмигнуть двусмысленно, с намеком, что, дескать, не так все просто, что все тут у вас сынки крупных пап. Намекай и моргай сколько угодно, а факт остается фактом: у нахимовца отец — мичман, простой, знаете ли, мичманюга, этакий замшелый сверхсрочник. И был-то он — всего лишь шофер!

Шофер-мичман, личный водитель главнокомандующего Военно-морским флотом Советского Союза, служивший Родине и на черной «Волге», и на известной всем флотам белой главкомовской «Чайке». Но мичман — это еще что!..

В огневом семнадцатом состоялось Моонзундское сражение, в ходе которого совершил подвиг матрос Самончук. В традициях русского флота он бросил горящий факел в пороховой погреб своего потерявшего ход и расстрелявшего боезапас миноносца «Громъ», чтоб тот не достался германцу. То, что отчаянный моряк чудом при этом выжил, выяснилось лишь в пятидесятые годы, и спасшийся герой за свой сорокалетней давности подвиг был награжден орденом Красного Знамени. А внук его Женя, тоже Самончук, по праву учился в Нахимовском и был «питоном» из закоренелых.

Героический дедушка-матрос в известном смысле не уступал некоторым прославленным дедушкам-адмиралам, даже таким, как главнокомандующий Военно-морским флотом Горшков, чьи внуки — известный Димка и знаменитый Петя — доставляли немало хлопот командованию Нахимовского училища. Учились в Питонии и целые семейные плеяды: три брата Сарычевых — нахимовцы Саша, Миша и Вася, два сына адмирала Головко, четыре сына адмирала Бекренева — Арнольд, Женя, Леня и Виталий, братья Позняки — Миша и Володя, отец и сын Барышевы, братья-близнецы Елагины.

В первые двадцать — двадцать пять лет своего существования Нахимовское училище выпускало человек по пятьдесят, по шестьдесят в год, не многим более. Затем выпуски то увеличивались — человек, примерно, до двухсот, то вновь уменьшались до ста пятидесяти, до ста. Несмотря на то, что приводимые цифры носят приблизительный характер, можно полагать, что на протяжении семидесятилетней истории Питония выпускала ежегодно в среднем по полторы сотни человек. Если принять гарантированно живущими последние пятьдесят выпусков, то получится тысяч восемь одновременно здравствующих «питонов». Пусть даже десять. Ну и, увы, сколько-то тысяч ушедших. Итого, скажем, тысяч пятнадцать… Ничтожно малое в масштабах любой, и не только нашей, страны число.

Когда-то существовало в Нахимовском училище «кладбище питонов». Тыльные, дворовые стены спального корпуса — того, что на стыке Пеньковой и Мичуринской, представляли собою неоштукатуренную кирпичную кладку. На этой стене нахимовцы перед выпуском царапали свои фамилии — каждая фамилия на отдельном кирпичике. Но затем спальный корпус был хорошенько выкрашен, и «кладбище», таким образом, исчезло.

В начале двухтысячных питонский подсчет стал легче: во-первых, обнародовали списки всех выпусков Питонии, но что самое главное — фамилии всех выпускников училища выгравировали на бронзовых перилах двух училищных лестниц, на корабельный лад именуемых здесь трапами.

У нас на родине как-то не очень принято любить. Страна недоверчивая, недобрая, где в течение десятилетий в основу воспитания клались атеизм и классовая ненависть… И странным выглядит военное заведение, где питомцев почему-то любили. А Питония своих нахимовцев именно что любила. И любит по сей день.


3 апреля 2015


Последние публикации

Выбор читателей

Владислав Фирсов
8370545
Александр Егоров
940827
Татьяна Алексеева
775904
Татьяна Минасян
319186
Яна Титова
243109
Сергей Леонов
215717
Татьяна Алексеева
179142
Наталья Матвеева
176557
Валерий Колодяжный
171204
Светлана Белоусова
157271
Борис Ходоровский
155356
Павел Ганипровский
131006
Сергей Леонов
112002
Виктор Фишман
95617
Павел Виноградов
92450
Наталья Дементьева
91736
Редакция
85313
Борис Ходоровский
83213
Станислав Бернев
76847