В декабре 1912 года в высших политических и религиозных кругах Российской империи обсуждалась проблема восстановления порушенного при Петре I русского патриаршества. Царская свита откровенно не хотела возрождать институт единоличной церковной власти: в Зимнем дворце опасались нового конкурентного начала. Допустив после событий 1905-го создание общероссийских парламентских структур – Государственных дум – и проведение четырех избирательных кампаний, император Николай II почему-то сомневался в целесообразности другой меры – созыва Поместного собора, который избрал бы, наконец, патриарха всея Руси…

ИЗ ГЛУБИНЫ ВЕКОВ

Незадолго до 300-летнего юбилея Дома Романовых (отпразднованного в феврале 1913 года) в праворадикальной газете «Русское знамя» появилась статья некоего Е. Святского «Нужен ли патриарх Русской Церкви?». Вывод, как помним, был однозначным: в современных условиях, в XX веке, не нужен ни при каких обстоятельствах. Автор явно заказного материала утверждал, будто важный шаг, сделанный в конце XVI столетия, – повышение статуса главы духовной власти, митрополита, до патриарха, что уравнивало Русскую Церковь с Константинопольской и иными Восточными Церквами, – был предпринят исключительно по политическим расчетам.

Во-первых, желали укрепить церковное начало на случай смерти бездетного государя Феодора Иоанновича (младшего сына Ивана Грозного) – дабы «заместить» монарха на престоле и способствовать скорейшим выборам нового русского суверена, поскольку уход из жизни не имевшего законных наследников Феодора означал физическое пресечение славной 700-летней династии Рюриковичей. Во-вторых, намеревались подыграть амбициям реального диктатора – ближнего боярина Бориса Годунова, родного брата царской жены Ирины Феодоровны. Он-де мечтал о государевом венце – шапке Мономаха, а для этого требовалась поддержка Церкви.

Оба тезиса имеют, конечно, какое-то право на жизнь, ибо в конкретных условиях тогдашней России успехи православного клира всегда «отзывались» успехами государства и его светских вождей. Но едва ли перечисленные причины были главными и определяющими в возникновении патриаршества. Оно появилось на Руси на излете XVI века – в январе 1589 года. Царь Феодор Иоаннович сидел к тому моменту на троне менее пяти лет и вполне мог еще обзавестись детьми. Его дочка Феодосия (увы, скончавшаяся в младенческом возрасте) – наглядное тому подтверждение.

Любопытная «антипараллель»: в начале того же XVI столетия августейший дед Феодора, Василий III Иванович (сын Ивана III Великого и отец Ивана IV Грозного), не мог завести потомство в течение добрых 25 лет – с октября 1505-го по август 1530-го, то есть после брака с боярышней Соломонией Сабуровой вплоть до рождения долгожданного сына Ивана от второй супруги – княжны Елены Глинской, ради женитьбы на которой царь развелся с бездетной Соломонией, отправив ее затем в монастырскую келью.

И что же? На протяжении этой долгой и трудной четверти века никто не поднимал вопроса о «повышающей» замене главы Русской Церкви – митрополита – на патриарха. Видимо, не догадались. А вот за неполное пятилетнее правление внука Василия Ивановича, Феодора Ивановича, русская элита поняла свою пользу. Просветлела! Разумеется, были и кое-какие отличия. У царя Василия имелись ко времени его второй свадьбы два взрослых брата – князья Юрий Дмитровский и Андрей Старицкий, которые в принципе могли занять престол по смерти бездетного «старейшины».

Так, кстати, решалась судьба высшей власти лет за двести до описываемых событий – в середине XIV века. Когда скончался великий князь Московский Иван Данилович Калита (внук Александра Невского), его место заступил сын, князь Семен Иванович Гордый. Однако вскоре он ушел в лучший мир, не осчастливленный потомством. Ничего! В Кремле воссел второй сын знаменитого Калиты, брат Семена, Иван Красный (Красивый) – отец Дмитрия Донского.

Почему нельзя было перенести такую ситуацию на эпоху царской Руси? Можно, но Василий III предпочел новый брак. Вокруг его внука Феодора Ивановича складывалась похожая обстановка, но с любимой Ириной (в отличие от Василия с Соломонией) он разводиться не хотел.

Оставалось два выхода: либо молитвенно ждать Божьей милости в виде сына-наследника, либо, стоя на пороге вечности, передать бразды младшему единокровному брату – Дмитрию Ивановичу, который жил тогда с матерью в Угличе. Гибель этого несовершеннолетнего ребенка в разгар игры в «тычки» (ножички) наступит только в мае 1591-го – почти через два с половиной года после утверждения патриаршего сана.

Ясно, что в январе 1589-го сия грядущая смерть никак не воспринималась в качестве бесспорного политического довода. Рассчитывать на нее не мог и боярин Борис Годунов, чья вина в кончине царевича Дмитрия, несмотря на все крики и стоны («и мальчики кровавые в глазах») не доказана и не обоснована. Поэтому любой разговор о том, что патриаршество вводилось у нас только ради смягчения административной ситуации в случае смерти бездетного царя Феодора, едва ли серьезен и рассудителен. Помочь делу – в рамках своих полномочий – мог и митрополит. Выборы нового властелина прошли бы удачно и плодотворно, как, скажем, прошли они в феврале 1613-го, когда умер уже геройский патриарх Гермоген, а главный кандидат в новые предстоятели митрополит Ростовский Филарет (отец Михаила Романова) находился в польском плену.

Венчание юного государя на царство произошло, вопреки легковесным реминисценциям черносотенной газеты, в отсутствие всякого патриарха.

11 (21) июля 1613 года, накануне дня преподобного Михаила Малеина, в кремлевском Успенском соборе группа из трех маститых митрополитов – Ефрема Казанского, Ионы Крутицкого и Кирилла Ростовского (выполнявшего роль сего городского владыки из-за пленения Филарета) – водрузила на Михаила Феодоровича монаршие регалии, в первую очередь шапку Мономаха. А славный князь Пожарский, получивший вдобавок, по просьбе церковных иерархов, звание боярина, нес скипетр, а затем поднимал в храме державу («яблоко владомое») – символ царской власти над Землей, над Россией. Как видим, логика господина Святского, сводившего планы по учреждению русского патриаршества к чисто утилитарным замыслам, досадно проседает – она не соответствует действительности, она не подтверждается фактами.

ПЕЧАЛИ XX СТОЛЕТИЯ

Вызывают возражения и тезисы о вредоносности некоторых патриарших решений. Так, церковная реформа Никона в середине XVII века, при царе Алексее Михайловиче, была вызвана глубокими причинами, необходимостью превратить русское православие в центр планетарного православия, а это требовало согласовать обряды и церковные книги с исходными греческими образцами. Другое дело, что методы реформирования отличались грубостью и неразборчивостью, жестокостью и нетерпимостью, но подобные грехи случались и раньше, при митрополитах, и впоследствии, при коллегиальном Синоде. Никонианские преобразования духовной жизни – при всех их недостатках – стали законом Православной Церкви, и ни в Синодальный период (1721–1917 годы), ни в советскую эпоху, когда клир пребывал под суровым колпаком атеистического начальства, не подвергались сомнениям и ревизии. А сейчас православные и старообрядцы-аввакумовцы, забыв прежнюю вражду, находят общий язык и сближаются друг с другом…

Ошибки вообще свойственны людям, даже духовным лицам. Они наблюдались и в допатриаршую пору, при митрополитах. Так в конце 1430-х митрополит Исидор (грек по происхождению) активно участвовал в православно-католическом Соборе во Флоренции и подписал так называемую Флорентийскую унию, по сути подчинявшую православие папе Евгению IV и его преемникам в Ватикане. Лишь резкие протесты великого князя Василия II, русского клира и простого народа остановили ползучую католизацию отечественной жизни. Исидор бежал за кордон, и на этом все кончилось. А взять Святейший Синод в послепетровские времена! Почему он смотрел сквозь пальцы на то, как императрица Екатерина II закрыла до полутысячи монастырей? Воистину, журналист Святский видел соломинку там, где не разглядел бревна…

Нет, не случайно патриаршеству пришлось возрождаться и функционировать в тяжелейшей обстановке безверия и агрессии. История болезни тянулась из XVIII века, и лечение было долгим, трудным и обременительным. Православной церкви противостояли государственный атеизм и его тактические попутчики из клерикальных отступников. 2 мая 1923 года в захваченном у верующих храме Христа Спасителя открылся невиданный доселе обновленческий «конгресс», лидеры которого высокопарно нарекли свое детище Вторым Поместным собором. Деловые заседания проходили в III Московском доме Советов.

На «Собор» приехали 476 делегатов (против 564 на Соборе 1917–1918 годов). Они разбились на фракционные группировки. 200 человек представляли живоцерковников, 116 – Союз общин древлеапостольской церкви, 10 – «Церковное возрождение», трое записались как беспартийные обновленцы. Кроме того, 66 делегатов объявили себя «умеренными тихоновцами»; среди них были ортодоксальные епископы, священники и миряне, которые не разделяли обновленческих доктрин, но хотели держать руку на пульсе духовных исканий современного им общества. Почетным председателем сего странного форума стал, как и следовало ожидать, епископ Антонин (Грановский), возведенный по случаю в сан митрополита. Председательствовал же самочинный митрополит Сибирский Петр (Блинов).

Собравшиеся, не откладывая дела до греческих календ, тотчас взяли быка за рога. Были подтверждены все противоканонические вердикты Высшего церковного управления (ВЦУ) – решено закрыть монастыри, ввести белый (женатый) епископат, допустить второбрачие для духовенства. Однако умеренным тихоновцам удалось снять вопросы о догматических и литургических реформах, которые предлагались в докладах Александра Введенского и Владимира Красницкого. Вместе с тем обоих вознаградили по заслугам перед Политбюро: первый обрел звание архиепископа Крутицкого, а второй – сан протопресвитера.

Затем «Собор» занялся судьбой заточенного патриарха Тихона, которого коммунисты намеревались перевести из Донского монастыря во внутреннюю тюрьму ГПУ. «Патриарх Тихон, – гласил «приговор» епископов-перевертышей, – перед совестью верующих подлежит самой строгой ответственности и каре – лишению сана и звания патриарха – за то, что он направил всю силу своего морального и церковного авторитета на ниспровержение существующего гражданского общественного строя нашей жизни». Грозную бумагу подписали 54 иерарха во главе со лжемитрополитом Антонином. Правда, под приговором нет имен маститых церковных деятелей (авторов известного «Меморандума трех», составленного летом 1922-го и признавшего ВЦУ «единственной канонической властью») – митрополита Владимирского Сергия, будущего сталинского патриарха военных лет, а также архиепископов Нижегородского Евдокима и Костромского Серафима. Они не посетили этого суда…

Коммунисты меняют тактику

После «судебного разбирательства» Собор сошелся в полном составе – к епископам добавились клирики и миряне. Общая резолюция провозглашала во всеуслышание: «Собор на основании канонов Церкви сим объявляет патриарха Тихона лишенным сана и монашества и возвращенным в первобытное (! – В.М.) мирское положение. Отныне патриарх Тихон – мирянин Василий Беллавин… Собор признает, что и самое восстановление патриаршества было актом определенно политическим, контрреволюционным (какое трепетное совпадение с мыслями в правомонархической газете «Русское знамя»! – В.М.)… Поэтому Собор отменяет восстановление патриаршества». Когда Тихону, посаженному за решетку (как некогда святой Гермоген в годину польской оккупации Москвы), принесли документы лакейского сборища, он назвал их «неправильными и по форме, и по существу».

Но обновленцы не умолкали, бросая свои стрелы во всех тогдашних средствах массовой информации. Антонин требовал смертной казни для Тихона. Большинство храмов оказалось в руках обновленцев, а духовенство и паства пребывали в растерянности и недоумении. В среде сторонников Тихона поняли, что надо предпринимать какие-то срочные меры. Удивительным образом эти раздумья совпали с прагматическими резонами, волновавшими в ту минуту верхушку ГПУ.

Чекисты сознавали: народ смущен и разочарован расправами над духовенством; горячий атеист Ленин тяжело болен и уже не встанет на ноги; в красной элите исподволь – у постели недужного отца-основателя – разгорается жестокая схватка за власть; мало-помалу поднимаются вожди второго эшелона – Сталин и Зиновьев, которые не слишком намерены в данный момент воевать с Церковью и которые совместно стремятся отстранить ленинского «напарника» Троцкого; обновленцы способны объединить разношерстные группировки и представить со временем собственную угрозу коммунизму и Советам; каноническая Церковь ослаблена и может быть полезна именно в таком виде своей враждой с религиозными диссидентами, что не позволит укрепиться ни тем и ни другим.

В итоге спецслужбы предложили патриарху Тихону написать покаянное заявление в Верховный суд РСФСР и даже «пособили» в составлении надлежащего текста. «Я, – говорилось в бумаге, направленной 16 июня «куда следует», – отныне Советской власти не враг. Я окончательно и решительно отмежевываюсь как от зарубежной, так и внутренней монархически-белогвардейской контрреволюции». Спустя девять дней, 25 июня 1923-го, святитель вышел на свободу. Если, разумеется, можно было назвать его положение свободным…

Патриарх немедленно проехал на Лазаревское кладбище, где как раз погребали популярного в столице батюшку Алексея Мечева. Восторженные голоса верующих приветствовали Тихона, и люди по очереди, вереницей подходили к нему за благословением. Православная Москва буквально ликовала от счастья. Толпы народа устремились к Донскому монастырю, куда Тихон вернулся после вызволения из внутренней тюрьмы ГПУ. Владыко несколько раз взглянул на бескрайнее море голов и, наконец, вымолвил: «Много ли вас еще, православные?» И тысячи тысяч закричали: «Много, много, Ваше святейшество!» Патриарх улыбнулся и продолжал благословлять паству, пока не подошел последний человек. Надежды атеистов на разобщенность, которая возникнет между святейшим Тихоном и миллионами верующих из-за его вынужденного примирения с богоборческой властью, не оправдались…

28 июня патриарх обратился ко всей Церкви с посланием, где объяснялись его взгляды на мирские события. «Я, конечно, – писал он, – не выдавал себя за такого поклонника Советской власти, каким объявляют себя церковные обновленцы… Но зато я далеко не такой враг ее, каким они меня выставляют… Со временем многое у нас стало изменяться, и сейчас, например, приходится просить Советскую власть выступить на защиту обижаемых русских православных в Холмщине и Гроднинщине, где поляки закрывают православные церкви (в царской России, кстати, католические костелы не закрывались даже в период польских восстаний 1830–1831 и 1863–1864 годов – В.М.). Я решительно осуждаю всякое посягательство на Советскую власть, откуда бы оно ни исходило».

Шаги освобожденного патриарха

В первые недели после вызволения святейшему Тихону приходилось выступать много и часто – верующие и неверующие ловили каждое его слово. 1 июля состоялась торжественная литургия в Донском монастыре. Затем прозвучала патриаршая проповедь, возвестившая, что дело Церкви – не политика, а пропаганда Христова учения «о мире всего мира, о братстве, о всепобеждающей любви; взбаламученное страстями человеческое море особенно теперь в этом нуждается».

В тот же день было обнародовано очередное пастырское послание, гласившее: «Российская Православная Церковь аполитична и не желает быть ни «белой», ни «красной»… Она должна быть и будет Единою, Соборною, Апостольскою Церковью, и всякие попытки, с чьей бы стороны они ни исходили, ввергнуть Церковь в политическую борьбу должны быть отвергнуты и осуждены». В документе впервые резко и публично назывались «адресные» противники православия. «Обновленцы толкают Церковь к сектантству, вводят совершенно ненужные реформы, отступая от канонов». Правда, святитель упрекнул и белоэмигрантские круги, подбивающие русских клерикалов к политической борьбе «совместно с проживающими в России и за границей злоумными противниками Советской власти». Им, по словам послания, следовало смириться и покаяться, а иначе таким упрямцам грозил церковный суд.

15 июля патриарх сообщил клиру и пастве, что все действия самозванного Высшего церковного управления (ВЦУ) являются ложными и обманными, а священники Александр Введенский, Владимир Красницкий, Сергей Калиновский и Евгений Белков овладели церковной властью самовольно и путем захвата. Они, увы, употребили открывшиеся перед ними возможности для того, чтобы сеять семена пагубного раскола, лишать кафедр православных епископов, преследовать честных («благоговейных») священников. Все подобные распоряжения объявлялись недействительными и ничтожными.

В трудном подвиге восстановления попранных духовных начал патриарха твердо поддерживали три архиепископа – Тверской Серафим (Александров), Уральский Тихон (Оболенский) и Верейский Иларион (Троицкий), прославившийся, как помним, страстными речами на Поместном соборе 1917–1918 годов в защиту патриаршего престола. Все эти деятели вошли в состав Временного Синода, созданного святейшим Тихоном.

В августе 1923-го члены Синода известили клир о бескомпромиссном разрыве с контрреволюцией всех мастей и оттенков. «Возврат к прежнему строю не возможен, – восклицало воззвание. – Церковь не служанка тех ничтожных групп русских людей, где бы они ни жили – дома или за границей, которые вспомнили о ней (Церкви – В.М.) только тогда, когда были обижены русской революцией, и которые хотели бы ею воспользоваться для своих личных целей. Церковь признает и поддерживает Советскую власть, ибо нет власти не от Бога». Обновленческие круги были шокированы: они теряли свое главное, наиболее боеспособное оружие – выступать с обвинениями в адрес православной верхушки о враждебности ее советскому строю и монопольно утвердившейся в стране Коммунистической партии.

Эпилог

Летние месяцы 1923 года стали периодом некоторого смягчения атеистических ударов по религии и Церкви. Сия «пауза» не была, конечно, случайностью. Помимо уже перечисленных разнообразных причин, полезно отметить наметившуюся в России линию на быстрое хозяйственное восстановление – новую экономическую политику (НЭП). Она предусматривала определенный уровень частной собственности (прежде всего, в торговле и на селе, а также в мелкой и средней промышленности), допущение наемного труда (что доктринально воспрещалось сразу после революции и в Гражданскую войну) и получение немалых прибылей. Оживлялись товарно-денежные отношения. Выходил на авансцену класс буржуазии, без которого – как хорошо понимали кудесники из Политбюро – немыслимо было наладить на том этапе народное хозяйство и обеспечить изобилие продовольственных продуктов и нехитрых «мануфактурных» товаров.

Нэпманы и сельские кулаки («крестьяне-интенсивники», как вежливо именовало их в 1920-е годы большевистское начальство) были достаточно набожными людьми, и свирепые репрессии против священнослужителей не на шутку смущали русское «купечество». С этими настроениями экономически активных элементов приходилось считаться и обитателям Кремля, избавленным уже в ту минуту от кровожадных указаний товарища Ленина. Плюс к тому рухнули красные упования на скорую мировую революцию. Она явно затягивалась, и просвет терялся где-то вдали. В сентябре 1923-го потерпело фиаско коммунистическое восстание в Софии, а месяцем позже не задался аналогичный бунт в Гамбурге. С его крахом канул в Лету пятилетний отрезок «революционного подъема» 1918–1923 годов, вспыхнувшего после Первой мировой войны, и наступало стабилизационное успокоение на просторах Европы и Северной Америки.

В тихое, относительно сытое время нарастала известная консерватизация западного общественного мнения: в умы и сердца возвращались похороненные, казалось бы, на гребне революционной горячки стародедовские «предрассудки», включая, само собой, и веру в Бога. В этих условиях крепкие тактики из Кремля и подчиненного ему Третьего, Коммунистического Интернационала (Коминтерна) побоялись отпугнуть чрезмерными антирелигиозными кликами уставших от войны, мятежей и лишений западных пролетариев. Июньское освобождение из тюрьмы патриарха Тихона умиротворяло страсти и, как ни парадоксально, работало на благо нового российского режима.