Крещение Руси привело к глубоким изменениям в общественной и государственной жизни державы Рюриковичей, простиравшейся от Балтики до Черного моря. Но, что собственно, мы знаем о том, как происходили эти перемены на всех уровнях – от княжеского до простонародного?

КНИЖНАЯ МУДРОСТЬ

После водного таинства летом 988 года Русь повернулась лицом к книжной науке. Несмотря на то, что отправка «лучших» (знатных) детей в церковные школы проходила не без протестов невежественных родителей, у нас начало подрастать поколение грамотных, просвещенных людей – церковнослужителей, чиновников, полководцев. «Повесть временных лет» сообщает об этих событиях языком простым и доступным.

«Когда отданы были (мальчики – Я.Е.) в ученье книжное, то тем самым сбылось на Русской земле пророчество: «В те дни услышат глухие слова книжные, и ясна будет речь косноязычных («во оны днии услышат глусии словеса книжная, и яснъ будет язык гугнивых»). Не слышали они раньше ученья книжного, но по Божьему устроению и по милости Своей помиловал их Господь. Как сказал пророк: «Помилую, кого хочу!». Ибо помиловал нас святым крещением и обновлением духа по Божьему изволению, а не по нашим делам. Благословен Господь Иисус Христос, возлюбивший землю Русскую и просветивший её крещением святым. Вот отчего и мы поклоняемся Ему, говоря: «Господь Иисус Христос! Чем смогу воздать Тебе за всё, что воздал нам, грешным? Не знаем, какое воздаяние дать Тебе за дары Твои…»

В церковных кругах прекрасно сознавали роль грамотности и крепких специалистов в развитии государства и общества. Но не только это волновало светскую и духовную верхушку. Княжеская элита старалась – во всяком случае, внешне, для респекта – следовать незыблемым христианским заветам, в том числе милосердию. Власть развернула отлаженную систему социальной помощи тем, кого мы называем сегодня малообеспеченными слоями населения. И осуществлялось это в масштабах, невиданных ни в одной христианской (ни православной, ни католической) державе тех полузабытых времен.

По улицам и площадям стольного Киева, а впоследствии и по иным городам и весям, разъезжали изрядно нагруженные возы с продуктами – хлебом, мясом, рыбой, овощами. В отдельных кадках плескались мёд и квас. Княжеские слуги, сопровождавшие эти пожертвования, громко взывали ко всем встречным: «Нет ли где больного и нищего, который не в силах идти к князю во двор?» Впрочем, униженным и оскорбленным разрешалось приближаться и к монаршему терему. На площадке возле него возвышались столы, где в изобилии «на потребу» народа грудилось всевозможное продовольствие. Тут же лежала нехитрая одежда. Для нужд сирых и убогих из казны выделялась солидная денежная сумма – не менее 300 гривен. По словам белоэмигрантского автора Николая Тальберга, содействие предлагали даже тем, кто о нем не просил.

Привычкой становились и веселые княжеские пиры, регулярно устраиваемые при дворе Владимира Святославовича. Как убежден историк Владимир Мавродин, подобные застолья предназначались не только для избранных. Сюда могли заглянуть на огонек и незваные, и незнатные, получив в знак приязни кружку пенного хмельного мёда и ломоть теплого душистого хлеба. Хозяин дома выступал для окружающих как олицетворение щедрости и могущества, асам пир являлся одновременно и жертвой, и молением, и милостыней.

Православная Церковь, желавшая спаять общество на основе религиозности и подчинения князю как помазаннику Божию, одобряла и освящала такое времяпровождение. Народ и верхи с удовольствием повторяли формулу Владимира Святославича, произнесенную на встрече с булгарско-мусульманскими послами в период выбора единобожной веры: «Руси есть веселие пити!» А где можно «пити» веселее и радостнее, чем на дружном, шумном пиру? Конечно, новый размах государевых застолий был вызван новыми потребностями новой эпохи. Если прежде пиры проводились по каким-то конкретным поводам, то теперь князь Владимир давал их под сводами своего дворца каждую неделю – по воскресным дням.

ПИРЫ ВЛАДИМИРА-СОЛНЦА

Имелись разные причины для праздников и ликований. Например, под Киевом, в Васильеве (Василёве) заложили храм Спаса Преображения, начатого постройкой во исполнение княжеского обета в 995 году, когда удалось отбиться от молниеносного налета печенежских кочевников.

Смысл Владимирова храмоздательства (строительства собора) был ясен на просвет. Как Иисус Христос, взойдя в палестинской Кесариина гору, открыл ближайшим ученикам Свою Божественную сущность, так князь Владимир Святославич, «срубив» в Васильеве Дом Божий, доказал народу и верхам свою истинно повелительную природу, свое Преображение из язычника в христианина, из господина, правящего людьми и землями по капризу и произволу, в могучего суверена, вершащего судьбы огромной державы под нерушимым покровительством Господа Бога. Вслед за установкой фундамента васильевского храма Владимир дал обильный восьмидневный пир – с хорошими напитками и отменной закуской. Причем начинали в Васильеве, а заканчивали в Киеве.

Ну, а на еженедельные воскресные угощения сходились бесстрашные ратники, прославленные потом как былинные богатыри. Сюда стекались «старцы градские» (то есть «земская» верхушка), бояре и дружинники. Порою они поглощали до трехсот «провар мёду». И разгул не ограничивался воскресными сходками. В течение всей недели (кроме постных дней) были распахнуты двери княжеской гридницы, где от души пили и вдоволь ели всякие «нарочитые мужи». Было приятно и уму, и сердцу: под рокот гусельных струн придворные баяны – соловьи старого времени, Велесовы внуки – пели застольные песни, слагали поэтические сказы о князьях и витязях, о походах и победах. И сменивший на пиру волхва и скомороха православный батюшка осенял крестом этот полуязыческо-полухристианский обряд, поскольку таковой служил благу власти и Церкви.

Ну, а неподалеку от дворца вкушали свои разносолы столичные низы, обитатели социального дна, киевское простонародье. Сословия, разделенные по суровым будням жестким социальным барьером, на мгновение сближались, чуть не сливались и ощущали одни и те же эмоции, одну и ту же психологическую тягу к защите Родины, к труду ради её процветания. Такой психологический климат выручал не только нас.

Века спустя британские политики и социологи отмечали, что укоренившийся в английском элитарном обществе обычай «файвоклоков» (систематических, в пять часов вечера, семейных и дружественных чаепитий) необыкновенно сплотил сынов и дочерей туманного Альбиона. Он вдохновлял и нацеливал на хозяйственные успехи, плодотворную промышленную революцию, на превращение островного государства в «мастерскую мира», морской форпост и ведущую колониальную империю нашей планеты…

Аналогичный исторический оптимизм двигал и Русь на стыке X и XI столетий. Поэтому народ прозвал Владимира Святославовича «ласковым», а также Красным Солнышком (хотя последний титул Крестителю приходится, положа руку на сердце, делить с его знаменитым правнуком – Владимиром II Всеволодовичем по прозвищу Мономах). Оба державных родственника, живя «в зазоре» одного века, вершили незабываемые дела, которые привели к формированию в национальной душе совокупного и нечленимого образа Владимира Красное Солнышко. Но приоритет, пальма первенства отдается, понятно, прадеду – Святому Равноапостольному князю, принесшему на Русь яркий свет истинного православия.

Заслуги его признавали и друзья, и враги. Первые – с радостью, вторые – сквозь зубы. Даже скептически воспринимавший русские реформы германский хронист (летописец) Титмар Мерзербургский признавал очевидное: Владимир Киевский «очистил себя от пятна прошедшего (распутства и жестокости – Я.Е.) раздачею щедрой милостыни», а равно выкупом русских пленных из чужих краёв и заботой об их устройстве на родине.

СУРОВОЕ МИЛОСЕРДИЕ

Не последнее место в политике обновленного управленческого аппарата занимало наведение твердого административного порядка. В этом смысле не все было просто и однозначно. Вслед за Крещением князь, уважая библейскую заповедь «Не убий!», отменил на Руси смертную казнь. Этим мгновенно воспользовались криминальные элементы. В городах и на дорогах «расцвели» разбои и грабежи, отчего серьезно страдали ремесла и торговля. Владимир в растерянности не знал, что и предпринять. Тогда вмешались церковнослужители. Они спросили у властелина: «Вот, разбойники размножились – зачем не казнишь их смертию?» – «Боюсь греха», – пояснил монарх. – «Ты поставлен от Бога на погибель злым, а добрым – на милование, – поучали его епископы. – Тебе должно казнить грабителя, но только разобрав дело».

Владимир прислушался к таким мудрым речам. Он отменил выкупы (виры) с преступников и начал безжалостно изводить негодяев огнем и мечом. Однако, по прошествии некоторого времени, те же епископы (вкупе с городскими старцами) сказали повелителю: «Рать (война – Я.Е.) сильная теперь, и если придется вира (если получим от уголовников какой-то выкуп – Я.Е.), то обратим её на оружие и на коней». Венценосец кивнул: «Да будет так!» и стал вести себя на прежний – отцовский и дедовский – лад. Это известие наводит на весьма любопытные размышления. Мы видим, как духовенство влияет на общественные проблемы, как вторгается в области, на первый взгляд, ему не принадлежащие.

«Не о церковных делах, не о средствах распространения христианства советуется Владимир с епископами, – писал крупный дореволюционный историк Сергей Соловьев, – но о том, как наказывать преступников. Вместе со старцами епископы предлагают князю, куда употреблять виры, заботиться о внешней безопасности, и князь соглашается с ними». Нетрудно представить, как распоряжались духовные лица в своей собственной сфере – религиозных верованиях и обрядах.

В отличие от русского языческого жречества, не имевшего чёткой организационной структуры и восходящей иерархической лестницы, православное духовенство обладало крепкой внутренней логикой и делилось на высшие, средние и низшие сегменты, которые информировали друг друга по всем линиям и уровням и безоговорочно подчинялись снизу вверх. Часовни, храмы, а позднее и монастыри, каковые через священников и настоятелей подчинялись епископам, а через епископов – митрополиту, превратились в связующие духовные звенья между классами, сословиями, племенами, территориями, городами, сёлами. Батюшки в рясах (честные отче) духовно окормляли и бедных, и богатых, и больных, и здоровых, и свободных, и холопов, и крестьян, и ремесленников, и воинов, и гражданских лиц. «Куда же древлепогании (язычники – Я.Е.) жряху бесом на горах, туда же ныне церкви стоят златоверхия».

Священство, понимая устойчивость в народе старинных многобожных пережитков и предрассудков, смотрело сквозь пальцы на полезную с этой точки зрения трансформацию «отмиравших» духов и идолов в полных сил и энергии обитателей христианского пантеона. Так, Перун-громовержец преобразился в пророка Илию, а «гремяцкая неделя» – в Святую неделю. Бог Велес (Волос) обрел черты святого Власия, покровителя домашнего скота. Ладу, опекуншу браков, любви и красоты, переименовали в Параскеву Пятницу, установив её праздник в пятый день недели. Торжество Ярилы, бога весеннего плодородия, стало Всехсвятским заговеньем.

Церковь освятила также Купалу (защитника летних цветов и плодов) – его культ слился с Рождеством святого Иоанна Крестителя, ежегодно почитаемого 24 июня (7 июля). Так возник любимый в народе, особенно среди молодежи, день Ивана Купалы. Была (после долгих раздумий) «признана» разудалая Масленица (Красная горка) – проводы зимы и встреча весеннего тепла. Навий день был расширен до Родительской недели. Укоренились в новых условиях святочные гаданья, свадебные и погребальные обряды. Но – из песни слова не выкинешь – многобожное язычество довольно долго владело сознанием простых, бедных людей.

ЯЗЫЧЕСКИЕ КОРЕШКИ

В минуту своего исторического Крещения Русь не была еще государством угнетателей и угнетенных, вместилищем эгоистичной, высокомерной элиты и бесправного, приниженного плебса. Основная масса «трудяг» считалась пока свободной и не успела «наречься» закупами, холопами, рядовичами, изгоями, челядью княжеской, боярской, монастырской. Они – свободные подданные, но вовсе не жалкие рабы. Они – «вои», но отнюдь не временно вооруженные невольники. Они – совладельцы общинных земель и угодий, но совсем не безземельная чернь. Они – истцы и ответчики (если приведется!) в княжеском суде, но не как не бесправные крепостные, кому запрещено жаловаться на своих хозяев. И князь Владимир Святославович, при котором чеканились и небесно санкционировались подобные нравы, смотрелся в глазах народа и знати как благородный дружинный вождь, хранящий нерушимые традиции своих отважных тронных предшественников.

Разумеется, крот истории рыл свои подземные норы. Церковный клир – устами митрополита, епископов, священников – проповедовал на радость князю и его опорным слоям извечное естественное деление всех людей на начальников и подчиненных, на высших и низших, на состоятельных и несостоятельных, на господ и рабов.«Раб да повинуется господину своему!» – неслось с амвона, и паства, «чадь», боясь адовых мук и стремясь к райским утехам, безмолвно внимала строгому и уверенному голосу законоучителя, который раздавался под сводами пышного, благолепного храма. «Всяка душа властям предержащим да повинуется, ибо несть власти аще не от Бога!» – восклицал честный отче, и прихожане бросались на колени, шептали молитвы, осеняли себя крестными знамениями.

Однако христианство – будем откровенны! – распространялось, в первую очередь, среди благородных верхов, сплачивавшихся вокруг великого князя, помазанника Божия, Господнего наместника на земле, на ком – всемилостивое око благого Бога. Народ же (и после крещенских процедур в Днепре, в Волхове и иных русских реках, ручьях, озерах) оставался, как это бывало, впрочем, и за границей, практическим язычником – социумом с языческим мироощущением и языческими подходами к жизни. Низы предпочитали Даждьбога и Хорса христианским святым, а к хоронившимся в лесах волхвам обращались чаще, чем к жившим по соседству батюшкам.

Православные проповеди XI–XII столетий сетовали на то, что новые христиане (неофиты) зачастую молятся не в церквах, а в неких священных рощах, у волшебных деревьев, в благоуханных ржаных полях, у «целебных» источников, на берегах рек и возле незамутненных колодцев. Богословы негодовали, что обыватели приносят идолам жертвы и (что весьма прискорбно!) «умыкают девок на игрищах», делая их – методом свершившихся фактов – своими женами.

Во всем этом не было ничего из ряда вон выходящего. Любой молодой, «кипящий», тектоничный этнос, переходя в новую веру, тем паче непривычную, единобожную (монотеизм), далеко не сразу пропускает эти откровения через свою душу. Нет, он еще тянется к старине, он еще сомневается, нужно ли было уходить от религии предков, от впечатлений милого детства, от давних рассказов родителей и напутствий бабушек-дедушек.

В эпоху раннего средневековья, когда христианская Церковь проводила – на развалинах Римской империи и под фанфары великого переселения народов – крещение различных «варварских» племен, многие новообращенные (получавшие, кстати, в подарок одежду) прагматично крестились по несколько раз, пряча нательные крестики и обманывая очередных миссионеров. Однажды (на территории какой-то восточноевропейской земли) принявший крещение старик-язычник, осмотрев врученное ему платье, истоптал его ногами, бросил в воду и гневно, «на разрыв аорты», воскликнул: «В двадцатый раз крестят меня пришельцы, но никогда еще не давали мне такого плохого, скверного, тесного наряда! Не пойду впредь к реке!» Изумленные священники обнаружили в его хижине целый гардероб подаренной одежды…

В наших пределах подобных вещей как будто не наблюдалось. Но налицо, увы, была бесспорная скудость веры. Очагом русского христианства на протяжении десятилетий оставался только район Среднего Приднепровья, а подлинное укрепление религиозных устоев произошло уже при князе Ярославе Владимировиче Мудром (Книгочее) и его преемниках. Владимир Святославович, отец Ярослава, вспахал и засеял Русское поле, а сжать его довелось потомкам.

НЕЛЕГКА ДОРОГА К БОГУ

Русская православная Церковь стремительно расправляла плечи и вставала на ноги. Вместе с тем, её «мирской» статус никогда не напоминал положение католической Церкви в Европе. Две христианские «сестры» развивались, в значительной степени, по разным векторам. Католики, вышедшие из глухих катакомб Древнего Рима и познавшие прелести языческих цирков, где христиан – на потеху толпам свирепых бездельников – скармливали диким зверям, не испытывали особого пиетета перед светской властью. Папа римский смело конкурировал с германским императором и окрестными королями, требуя себе чуть не божественных почестей. В среде католического духовенства родился лукавый тезис о непогрешимости папы, который затем был «углублен» утверждением, будто папа – это солнце, а светские лидеры (кайзер и иные монархи) – луна, отражающая живоносный и благодатный солнечный свет.

Русский православный клир не имел, да и не мог иметь столь конфликтного потенциала – он не боролся со светской «вертикалью», разве что иногда спорил с ней. Наша православная Церковь была в генетическом плане детищем княжеского престола: он пригласил, пригрел и обустроил греческих священников, он вручил им духовный жезл для «пасения» сотен тысяч людей. Наша Церковь, в отличие от западно-католической, полностью зависела от светского руководства, не выдвигала административных претензий и не требовала для себя «доли» в тогдашних политических раскладах. И это не случайно.

История языческой Руси – страны, находившейся вдали от античного культурного круга с его блеском и динамикой, – была относительно спокойной и размеренной. Она не знала серьезного христианского движения – ни подпольного, ни легального. Она не знала и принципиальных гонений на христиан. Исключение составляют, пожалуй, два момента. Во-первых, бессудная казнь, учиненная по приказу Святослава-Барса над христианскими дружинниками, кого их языческие «товарищи» обвинили в ходе Болгарского похода (где-то на стыке 960 – 970-х годов) в том, что они, христиане, изменили князю ради византийского православного кесаря Иоанна Цимисхия.

А, во-вторых, «жребийное» убийство в Киеве (в 983-м) двух варяжских христиан – сына и отца. Но в этом, последнем случае речь шла не о гонениях на чью-то веру, а о «положенном» в связи с успешным разгромом литовского племени ятвягов жертвоприношении языческим богам. Никаких поджогов христианских церквей и бесчинств в христианских домах не замечалось. Сравнивать печальную участь христиан в Риме и на Руси до их государственного крещения невозможно. И православному духовенству не за что было обижаться на русский истеблишмент, когда как у католических «князей Церкви» имелось предостаточно оснований для гнева на европейскую политическую элиту. Поэтому отечественные священники верой и правдой, без задних мыслей служили Равноапостольному суверену и его наследникам.

Владимира любят сравнивать с римским кесарем Флавием Константином. Крупица истины в этом, безусловно, есть, хотя Владимир крестился почти «вровень» с народом в 988-м, а Константин, «дозволив» в 313 году христианизацию громадной империи, принял крещение, скорее всего, перед смертью, в 337-м. Но главные «ножницы» между Первым и Третьим Римом заключались в специфической эпохе перехода к единобожию. Дряхлый Рим сподвигся на сей шаг в 313-м, за 163 года до гибели Западной империи, на излете её державного бытия. Юная Русь (Третий Рим) двинулась в этом направлении в 988-м, через 126 лет после появления на карте мира.

Константин избрал службу Христу, чтобы спасти свою страну от распада и гибели. Владимир – чтобы ускорить движение Руси вперед, к расцвету и могуществу.