Обычно капризница-природа не спешит побаловать теплом продрогший после зимы Петербург. В мае с черемух опадают белоснежные лепестки, словно напоминание о том, что холода, которые так неохотно покидают северную столицу, скоро вернутся вновь. Однако проделки погоды не могут удержать петербуржцев, стремящихся на лоно природы. Улицы пустеют, и в городе воцаряется непривычная, почти провинциальная тишина. Так происходит сегодня, и так было всегда. Когда семья царствующего государя отправлялась на отдых в одну из загородных резиденций, столица Российской империи теряла свой светский лоск и бюрократическую напыщенность, а водоворот придворной жизни бурлил в Ораниенбауме, Павловске или Петергофе. Екатерина Великая предпочитала покой и уединенность Царского Села. Позавтракав крепчайшим кофе и шоколадом, государыня ежедневно совершала утренний моцион по Царскосельскому парку. Звонкий лай ее четвероногих компаньонов оповещал подданных, что императрица гуляет по своему обычному маршруту, обходя по прибрежной дорожке Большое озеро. Эта екатерининская прогулка превратилась в обычай, который соблюдался всеми русскими императорами...

Друг Лермонтова, враг Шамиля

Ненастной весной 1860 года Александр II и его супруга Мария Александровна переехали в Царское Село. Каждое утро император отправлялся на прогулку вокруг Большого озера в сопровождении своего пса Милорда. Царский любимец не желал подчиняться размеренному дворцовому этикету и, задрав хвост, носился по газонам, пугая птиц и зазевавшихся садовников, которые, увидев собаку, вытягивались во фронт. Однако когда император подходил к Розовому полю, он подзывал разбушевавшегося Милорда и требовал, чтобы тот шел рядом. В этом отдаленном уголке Царскосельского парка среди разросшихся кустов шиповника в одиночестве прогуливалась молодая дама, одетая в скромное темное платье. Император не хотел потревожить баронессу Юлию Вревскую. Ему была хорошо известна печальная история молодой вдовы...

«Позвольте представить вам барона Ипполита Александровича Вревского!» В тот час, в ту минуту, в то мгновение, когда Юлия Варпаховская услышала эти слова – ее судьба была решена. Она почувствовала, что станет женой этого человека. В тишине и скуке «Ставропольского заведения для обучения женского пола», где единственными мужчинами были священники и истопники, Юлия выдумывала истории о том, как она познакомится со своим будущим избранником. Конечно, это произойдет при странных и роковых обстоятельствах: незнакомец вынесет ее из огня, спасет из пропасти или остановит взбесившего коня, который понесет отважную наездницу. Правда, в мечтах мадемуазель Жюли Варпаховская представляла своего суженого прекрасным юношей, а у генерала Вревского были крупные грубоватые черты лица, обветренная кожа, большие залысина на лбу и усталые глаза человека, которому довелось многое пережить на своем веку. Вревский начал военную службу на Кавказе в чине капитана в начале 1838 года, для семьи генерал-майора Варпаховского этот год тоже стал знаменательным - 25 января родилась дочь Юлинька. Барон Вревский был старше Юлии на 24 года, такая разница в возрасте часто становится преградой, которую невозможно преодолеть. Однако влюбленную девушку это обстоятельство нисколько не смущало. Вревский был настоящим, а не придуманным героем, усмирителем Чечни, боевым генералом, дважды награжденным за храбрость золотым оружием. Отец Юлии не уставал восхищаться достоинствами барона, он с восторгом говорил: «Жюли, знаешь ли ты, что Ипполит Александрович был другом Лермонтова, он учился вместе с ним школе гвардейских прапорщиков? Многие считают, что барон Вревский - один из образованнейших и умнейших людей нашего времени. Он невероятно смел, в бою всегда выбирает самые опасные позиции, а генерал Скобелев говорит, что Вревский один стоит четырех дивизий».

Лермонтовское стихотворение «Валерик» Юлия переписала в свой альбом и выучила наизусть. Ее до глубины души потряс рассказ о том, как после шестичасовой битвы с чеченцами, которых было вдвое больше, чем русских воинов, Лермонтов захотел испить воды из горной речки Валерик. Юлия твердила эти строчки словно молитву:

«И два часа в струях потока
Бой длился. Резались жестоко,
Как звери, молча, с грудью грудь,
Ручей телами запрудили.
Хотел воды я зачерпнуть...
(И зной и битва утомили
Меня), но мутная волна
Была тепла, была красна»

Юлия так ясно представляла себе израненные тела, истекающие теплой кровью, что ее охватывал ужас, голова кружилась, а руки делались холодными, как лед. «Лермонтов так живо описал это страшное сражение, что дух захватывает, - размышляла она, - а когда я прошу Вревского рассказать об этой битве, он смеется и говорит, что он не поэт и умеет писать только рапорты. А ведь он был на реке Валерик, его могли убить, и мы бы никогда не встретились. Он и сегодня каждый день сталкивается со смертельной опасностью, но Бог хранит его для меня, потому что мы предназначены друг для друга».

В декабре 1855 года Вревского назначили командиром двадцатой пехотной дивизии и заведующим левым флангом Кавказской линии. У генерала не было времени для долгих ухаживаний и многословных объяснений, на любовном фронте он действовал так же решительно, как и во время боя: ненадолго приехав в Ставрополь и взглянув в сияющие счастьем глаза Юлии, барон сделал предложение. Родители благословили молодых. «Я тебя еще не известил о моем очень скором браке с Юлией Варпаховской, - писал Ипполит Александрович своему брату, - Жюли будет 18 лет; она блондинка, выше среднего роста, со свежим цветом лица, блестящими умными глазами; добра – бесконечно. Ты можешь подумать, что описание это вызвано моим влюбленным состоянием, но успокойся, это голос всеобщего мнения».

В январе 1856 года Юлия Варпаховская стала женой генерал-лейтенанта Ипполита Александровича Вревского. Молодожены переехали во Владикавказ. Юлию сопровождали ее матушка Каролина Ивановна, сестра Наталья и компаньонка-англичанка. Под родительским крылышком Юлия росла как оранжерейный цветок, которому неведомы холодные дожди и протяжный стон ветра. Юной мечтательнице было непросто справляться с лишенными романтики хозяйственными обязанностями. Ипполит Александрович любил гостей, по-кавказски долгие застолья с легким молодым вином и непринужденные беседы с сослуживцами, которые приходили к нему запросто. Два месяца Каролина Ивановна обеспечивала дочери надежный домашний тыл, а потом строго сказала: «Жюли, мы возвращаемся в Ставрополь, тебе пора стать хозяйкой в собственном доме». На первых порах Юлия чувствовала, что слуги снисходительно подсмеивается над ее неумелыми распоряжениями. Вопрос повара: «Что приготовить на завтрак: рагу из оставшегося жареного гуся или рыбу под желтым соусом?» казался молодой женщине более сложным, чем гамлетовское «Быть ли не быть?», но вскоре и сослуживцы генерала, и полковые дамы, и домашняя прислуга были покорены ее добротой, простодушием и незлобивостью. Эти замечательные качества помогли Юлии найти общий язык с детьми Ипполита Александровича. Матерью Павлика, Николеньки и Маши была черкешенка, несколько лет жившая в доме генерала. Она умерла незадолго до знакомства Вревского и Юлии. Ипполит Александрович не требовал от жены, чтобы она уделяла внимание его незаконнорожденным детям, но как-то само собой получилось, что однажды Машенька, обвив шею Юлии ручонками, прошептала «Мама». Так в восемнадцать лет она стала женой и матерью троих детей, а через год и восемь месяцев после свадьбы – вдовой.

Генерал-лейтенант Вревский, который командовал войсками Лезгинской кордонной линии, 20 августа 1858 года был ранен ружейной пулей при штурме аула Китури. Его перевезли в город Телави. На выздоровление не было ни малейшей надежды, но Вревский боролся со смертью, дождался приезда жены и умер у нее на руках... Доктора и офицеры ожидали, что у Юлии Петровны начнется истерика, польются слезы, но она лишь что-то говорила в полголоса. Подумали, что вдова молится, но она без конца шептала лермонтовскую строчку: «И вы едва ли вблизи когда-нибудь видала, как умирают»...

Предводитель мятежников Шамиль, узнав о смерти генерала Вревского, пировал три дня.

Петербургские тайны баронессы Вревской

Главным смыслом жизни для Юлии Петровны стала забота о приемных детях. Прежде всего, она хотела снять с них темное пятно незаконного происхождения, а такое решение мог принять только император. Баронесса Вревская писала брату покойного мужа: «…Я понимаю, как трудно получить согласие государя; я боюсь, что в наше время эта милость даруется чрезвычайно редко, но умоляю добиться этого. Я, конечно, смотрю на этих детей как на своих собственных, никогда их не оставлю своим попечением и постараюсь, насколько мне это будет возможно, сделать их людьми, достойными их отца…» Александр II разрешил детям генерала Вревского и черкешенки, имени которой никто не знал, носить славную фамилию отца. После этого мальчики смогли поступить в привилегированные учебные заведения. В денежных средствах дети тоже не нуждались, Юлия Петровна отказалась в их пользу от прав на земли, которыми был награжден генерал Вревский.

Баронесса ничего не просила у царя для себя, но монарх позаботился о вдове погибшего героя. Юлия Петровна была приглашена ко двору в качестве фрейлины императрицы Марии Александровны. Баронесса Вревская засияла на петербургском небосклоне, ее считали женщиной пленительной, чарующе грациозной, беспредельно доброй, но недоступной, как звезда. Возможно, виной тому была не проходящая грусть о безвозвратно утраченной любви, и мужчины, с которыми Юлию Петровну сводила судьба, проигрывали в сравнении с ее покойным мужем. Однако, несмотря на восторги великосветского общества, баронесса Вревская северную столицу невзлюбила, по ее мнению этот город «полон нравственного разложения». В одном из ее писем есть такая строчка: «Оттого я так не люблю Петербурга, что несдобровать мне в нем». В Царском Селе она чувствовала себя спокойней и уверенней. Тенистые аллеи, извилистые дорожки, крошечные мостики и роскошные павильоны - хоть и искусственная красота, но все же столь любимая ею природа. А еще, гуляя по Царскосельскому парку, можно мечтать, мечтать о том, как она поедет в таинственные восточные страны, в Китай или в Индию. Екатерина Великая повелела украсить Царское Село забавными домиками Китайской деревни, крошечной пирамидой и галерей в греческом вкусе. Глядя на достопримечательности в миниатюре, баронесса представляла, как увидит гигантскую пирамиду, настоящие пагоды и древние храмы. Ей, действительно, удалось попутешествовать. В свите императрицы Марии Александровны она объездила почти все европейские страны, побывала в Александрии и Палестине.

Безмятежное существование длилось десять лет и закончилось неожиданно: баронесса получила отставку. Точная причина придворной опалы неизвестна. Вообще судьба этой необычной женщины окутана тайной. Так захотела она сама. Архив Вревской согласно ее завещанию был сожжен. Уцелела лишь одна фотография и несколько писем. Однако по иронии судьбы, послание, которое немного приоткрывает завесу над мимолетным увлечением Юлии Петровны, сохранилось. Это письмо адресовано великому князю Константину Николаевичу, родному брату Александра II: «Ваше Императорское Высочество, вот уже два месяца, как я в Петербурге, и до сих пор не имела счастья ни встретить Вас, ни увидать даже издали. На первой неделе поста я была один раз в церкви, в Мраморном дворце, но на следующий день письмом получила запрещение когда-либо приходить туда. Не умею выразить, как мне было это больно, обидно, грустно; тем более что в этот день именно я горячо молилась о счастье всех, которые близки Вашему сердцу. Простите неуместность этих строк и ненужную, к несчастью, преданность». Репутация Вревской была безупречна, и вот мгновенная вспышка привязанности к женатому мужчине – и в ответ она получила ошарашивающую отповедь. Жена великого князя Константина Николаевича, почувствовав опасность со стороны баронессы, запретила ей бывать в своем дома, и, вполне возможно, поспособствовала тому, что Вревская покинула придворную службу. Как говорит персонаж чеховской пьесы: «Жена есть жена», и добавить к этому нечего...

Странный, странный Тургенев

Классики... Они смотрят на нас с портретов - такие мудрые, спокойные и серьезные. И трудно себе представить, что великий русский писатель Тургенев не раз приглашал на обед великого русского поэта Некрасова и специально уходил из дома. А еще Тургенев панически боялся холеры, даже это слово не мог слышать без ужаса. Однажды Иван Сергеевич вскочил на подоконник и закричал петухом. У автора «Отцов и детей» было много странностей, и главной из них была его любовь к Полине Виардо. Сорок два года Тургенев числился другом этой замужней дамы, по его собственным словам сидел на краешке чужого гнезда. Считалось, что Тургенева и знаменитую оперную диву связывали платонические отношения, основанные на духовных интересах. Какими они были на самом деле, знали только сами участники этого тройственного союза. «Я так люблю эту женщину, что готов по ее приказанию плясать на крыше, нагишом, выкрашенный желтой краской», - говорил Тургенев своим друзьям, а они задавались вопросом, что Иван Сергеевич нашел в этой жгучей брюнетке, которую прозвали «сажа и кости»? Виардо была испанской цыганкой, и мать Тургенева считала, что она просто околдовала ее сына и держится за него ради своих меркантильных интересов.

В 1873 году баронесса Вревская познакомилась с Тургеневым. Он был не единственной знаменитостью среди ее приятелей, Юлия Петровна дружила с поэтом Яковом Полонским, с художниками Верещагиным и Айвазовским, с писателем Виктором Гюго и композитором Ференцем Листом. Но в ее отношениях с Тургеневым сразу зазвучали романтические нотки, становившиеся со временем все сильней и ярче. Иван Сергеевич признавался Вревской: «Я почувствовал живую симпатию к Вам, как только первый раз увидел – и она с тех пор не умаляется». В июне 1874 года Тургенев сообщил Юлии Петровне, что заболел: «У меня припадок подагры в колене – и, сколько пролежу, Бог весть. Это третий раз сряду родина моя меня так награждает. Вот и люби ее после этого!» Узнав, что Иван Сергеевич не может вставать и сильно страдает, Юлия Петровна, пренебрегая светскими приличиями, бросилась на помощь, она приехала в Спасское и провела в имении Тургенева пять дней. Обычно Иван Сергеевич заканчивал свои письма к баронессе общепринятой фразой «Преданный Вам», но после ее визита он стал подписывать свои послания словами «Искренне Вас полюбивший Тургенев». Но эта любовь была странной, безвольной, он словно хотел, чтобы Юлия Петровна сделала первый решительный шаг, взяла и увела бы его в другую, прекрасную, их общую жизнь:

«Париж, среда 7 февраля 1877 год

Милая Юлия Петровна. С тех пор, как Вас встретил, я полюбил Вас дружески – и в то же время имел неотступное желание обладать вами; оно было, однако, не насколько необузданно (да уж и немолод я был) – чтобы просить Вашей руки. Вы пишете, что ваш женский век прошел; когда мой мужской пройдет – и ждать мне весьма недолго – тогда, я не сомневаюсь, мы будем большие друзья – потому что ничего нас тревожить не будет. А теперь мне все еще пока становится тепло и несколько жутко при мысли: ну, что если бы она меня прижала бы к своему сердцу не по-братски?»

Но Вревская в свои тридцать девять лет считала себя «отпетым человеком», для которого личное счастье невозможно, возможно только самопожертвование...

Смерть русской розы

12 апреля 1877 года во всех городах и весях Российской империи был оглашен манифест императора Александра Второго об объявлении войны Турции. Этот шаг стал неотвратимым после того, как все дипломатические просьбы об улучшении участи восточных славян, которые были подданными Турции, были отклонены. Экзарх Болгарии Антима писал в Петербург: «…Если Его величество Всероссийский император ни обратит внимание на положение болгар, не защитит их теперь, то лучше их вычеркнуть из списка славян и православных, ибо отчаяние овладело всеми».

Как только была объявлена мобилизация, в правительственные учреждения, славянские комитеты хлынул поток писем: женщины просили, требовали, умоляли, чтобы их отправили на войну сиделками или медсестрами. В действующую армию на Балканы отправились около 300 «доброволок». Конечно, это была капля в море, но женское присутствие сразу сделалось заметным, в госпиталях, где была хоть одна сестра милосердия, и белье было чище, и в палатах больше порядка, и даже больные, казалось, меньше страдали. Весной 1877 года Тургенев написал баронессе Вревской письмо, которое оказалось последним в их четырехлетней переписке:

«Сейчас получил Ваше письмо, милая сестра Юлия! А каков ваш костюм! Костюм сестры милосердия? Посмотрел бы я на Вас…и, вероятно, тоже был тронут. Знаете ли Вы, по крайней мере, Ваших будущих товарок? Я даже не могу себе представить: как это так – 22 женщины вместе? Господи!

С великой нежностью целую Ваши милые руки, которым предстоит делать много добрых дел.

Искренне Вас любящий Иван Тургенев»

Тургеневу так и не удалось увидеть баронессу Вревскую в костюме сестры милосердия. «Тургеневская барышня» ушла на войну. Светская дама, привыкшая спать в благоухающей постели, шесть раз в день переодеваться с помощью горничной, гулять под кружевным зонтиком и ездить в собственном экипаже, не испугалась страшных реалий войны: «Я, конечно, не спала всю ночь от дыма и волнения, тем более что с четырех часов утра хозяйка зажгла лучины и стала прясть, а хозяин, закурив трубку, сел напротив моей постели на корточках и не спускал с меня глаз. Обязанная совершить свой туалет в виду всей добродушной семьи, я, сердитая и почти не мытая, уселась в свой фургон. Раненые страдают ужасно, и часто бывают операции. Недавно одному вырезали всю верхнюю челюсть со всеми зубами. Я кормлю, перевязываю и читаю больным до семи часов вечера. Затем за нами приезжает фургон или телега и забирает нас. Я возвращаюсь к себе или захожу к сестрам ужинать; ужин в Красном Кресте не роскошный: курица и картофель — все это почти без тарелок, без ложек и без чашек». Ее просили остановиться, передохнуть, поехать в Петербург в отпуск, но сестра Юлия была счастлива, что наконец-то нашла свое место в жизни, была по-настоящему нужна и делала полезное дело. Она самозабвенное ухаживала за сумасшедшим солдатом, который был болен тифом, и радовалась, что он стал узнавать ее. Но скоро слегла. Узнав о ее смерти, Виктор Гюго произнес: «Русская роза сорвана на болгарской земле сыпным тифом».

Тургенев написал стихотворение в прозе «Памяти Юлии Петровны Вревской».

«На грязи, на вонючей сырой соломе, под навесом ветхого сарая, на скорую руку превращенного в походный военный госпиталь, в разоренной болгарской деревушке – с лишком две недели умирала она от тифа. Больные солдаты, за которыми она ухаживала, пока еще могла держаться на ногах, поочередно поднимались со своих зараженных логовищ, чтобы поднести к ее запекшимся губам несколько капель воды.

Она была молода, красива; высший свет ее знал. Дамы завидовали ей, мужчины за ней волочились… Два-три человека тайно и глубоко любили ее.

Жизнь ей улыбалась, но бывают улыбки хуже слез.

Нежное, кроткое сердце…и такая сила, такая жажда жертвы! Помогать нуждающимся в помощи…она не видела другого счастья, не видела и не изведала. Всякое другое счастье прошло мимо. Но она с этим давно помирилась – и вся, пылая огнем неугасимой веры, отдалась на служение ближним.

Жертва принесена – дело сделано. Но горестно думать, что никто не сказал спасибо даже ее трупу – хоть она сама и стыдилась и чуждалась всякого спасибо.

Сентябрь 1878 года»

«Два-три человек тайно и глубоко любили ее...». Был ли Тургенев среди этих тайно и страстно любящих? Думается, что был…

«Но я боюся вам наскучить,
В забавах света вам смешны
Тревоги дикие войны;
Свой ум вы не привыкли мучить
Тяжелой думой о конце;
На вашем молодом лице
Следов заботы и печали
Не отыскать, и вы едва ли
Вблизи когда-нибудь видали,
Как умирают. Дай вам Бог,
И не видать...»