Имя выдающегося российского политического деятеля и военачальника Николая Николаевича Муравьева (1794–1866) тесно связано с Лужским уездом Санкт-Петербургской губернии. Нельзя сказать, что эта незаурядная личность отечественной истории осталась без внимания исследователей. Однако у ряда историков, поставивших беспристрастную науку в зависимость от сиюминутных политических установок, образ Муравьева выглядит сильно искаженным из-за навязывания несвойственных ему взглядов и идей, что имело своим итогом провозглашение этого крепкого русского патриота и государственника чуть ли не теоретиком-основателем декабристского движения.

Первым, кто попытался дать описание дел и судьбы этой личности, исходя из ее якобы революционных устремлений, был писатель-документалист Николай Алексеевич Задонский, перу которого принадлежит повествование «Жизнь Муравьева», выходившее под различными названиями (одно из них «Горы и звезды») многотысячными тиражами в 70–80-е годы XX века. Вот как начинает свой роман автор: «Самые ранние детские воспоминания Николушки Муравьева, как звали его родные, связывались с отцовской родовой деревенькой Сырец. Расположенная недалеко от города Луги в болотистой низменной местности, захудалая неприглядная эта вотчина, насчитывавшая всего три десятка дворов, совершенно оправдывала свое название. Мокротой отдавало тут всюду, лужи на дорогах не просыхали и летом. В господском доме чуть ли не весь год в комнатах ощущалась сырость. Кругом тоже ничего не привлекало. Поля, да болота, да овраги, да низкорослые березки на погостах. Окрестные помещики славились поразительным невежеством, проводили время праздно, процветали картежная игра и пьяный разгул, вечные распри, ссоры и сплетни».

Ну что сказать, читая такие описания лужской природы? Видимо, автор, никогда не бывавший в этих краях, просто освежил в своей памяти гоголевские «Мертвые души» и перенес «плюшкинские места» в места лужские. И невдомек ему было, что Сырец назван так по большому числу чистейших родников, вытекающих из земли в этом месте. Да и весь остальной «природный антураж» по описанию Задонского не похож на «Крым на Севере», как именовали уже в XIX веке лужские края. А ведь что стоило автору, кстати, одним из первых исследовавшему неопубликованный архив Муравьева, заглянуть в воспоминания Сергея Дмитриевича Шереметева, описавшего Сырец тех времен так: «Сырецкий дом с виду небольшой, но поместительный, на нем лежит какой-то особый отпечаток прошлого. Комнаты обшиты деревом, на стенах портреты. Местоположение живописное. Сад расположен по скату к большому пруду, около усадьбы большой фруктовый сад, за которым березовая роща, славящаяся грибами». Не думаю, что всех братьев Муравьевых – Николая, Александра и Михаила тянуло бы из Москвы, в которую семья перебралась в 1801 году, в места детства, если бы они соответствовали описанию Задонского. Однако же в 1812 году, перед отъездом в армию, они побывали в Сырце, оставив рукой Александра трогательные строки в дневнике: «Захотелось нам посетить… отцовское имение Сырец, лежащее по пути, в 15 верстах от Луги. Мы пробыли там три дня и посетили соседа Петра Семеновича Муравьева в деревне Родгостицы, в четырех верстах от Сырца. В Сырцах осматривали все памятники нашего младенчества».

Впрочем, оставим на совести автора процитированные и другие ляпы, ибо речь здесь пойдет не о Задонском и его романе-хронике, а о самом Николае Муравьеве. И все же откуда у некоторых историков появилось мнение о том, что Николай Муравьев примыкал к преддекабристскому движению? Речь идет о весьма вольной трактовке следующего факта из его биографии.

Будущий полководец в свои пятнадцать лет загорелся желанием создать вместе с товарищами «государство всеобщего равенства людей»… на острове Сахалин. Была даже придумана одежда для создателей «нового государства»: синие шаровары, куртка и пояс с кинжалом, а на груди две параллельных полоски из меди в знак равенства. Свое выдуманное государство недоросли назвали «Чока» и использовали это слово как пароль. И вот на этой основе маститый историк, академик Милица Васильевна Нечкина в фундаментальном труде «Движение декабристов» писала: «Налицо было стремление усвоить развитые формы общественной организации. Кружок русских энтузиастов мечтал о том, чтобы создать истинных граждан из жителей далекого Сахалина. Из всего видно, что общество было тайным».

«Гроза двенадцатого года» стала водоразделом для дворянской молодежи. В отличие от некоторых своих сверстников, дошедших до Франции в войсках антинаполеоновской коалиции и идеализировавших порядки, царившие в стране-завоевательнице, Николай Муравьев записал в своем дневнике: «Я не встретил во Франции того, чего ожидал. Жители были бедны, необходительны и ленивы. Француз в состоянии просидеть целые сутки у огня без всякого занятия. Скряжничество здесь доходит до крайней степени; нечистота же отвратительная, как у богатых, так и у бедных людей. Народ вообще мало образован, немногие знают грамоте, и то нетвердо и неправильно пишут, даже городские жители. Многие, кроме своего селения, ничего не знают, не знают местности и дорог далее пяти верст от своего жилища. Дома поселян выстроены мазанками без полов. Я спрашивал, где та очаровательная Франция, о которой нам гувернеры говорили, и меня обнадеживали тем, что впереди будет, но мы продвигались вперед и везде видели то же самое». Как эти слова разнятся со словами тех русских офицеров, которые, проникнувшись внешне красивыми масонскими идеями, составили основу тайных заговорщицких организаций.

Судьба Николая Муравьева сложилась так, что он постоянно находился в центре важнейших событий истории России первой половины XIX века. Отбыв в 1817 году в чине штабс-капитана с посольством генерала Ермолова в Персию, Муравьев совершил полную опасностей и приключений поездку в Хиву, после чего написал книгу «Путешествие в Туркмению и Хиву в 1819–1820 гг.», не утратившую своей познавательной ценности и сегодня. В 20-е годы позапрошлого столетия ему пришлось принять участие в русско-иранской и русско-турецкой войнах и отличиться при штурме крепостей Тавриз, Ахалцых и Эрзерум. Император Николай I, уважавший Муравьева за прямодушие и отсутствие низкопоклонства перед кем бы то ни было, не раз поручал ему защищать интересы России не только на полях сражений, но и в «тихих дипломатических войнах». Так, во время турецко-египетского конфликта полководец выполнял сложнейшую миссию в Александрии и Константинополе, добившись заключения Ункяр-Искелесийского договора. Ясно, что у такого человека всегда были завистники и недоброжелатели, нашептывавшие императору о переписке Николая Муравьева со своим братом Александром, сосланным в Сибирь после событий 1825 года. Замечу, что Николай Муравьев, действительно, никогда не отрекался от своего брата, отошедшего от тайных обществ еще в 1819 году и сосланного без лишения чинов и дворянства. Так же как и Николай, Александр стал одним из выдающихся политических деятелей николаевской России, управлял Вятской и Архангельской губерниями, а в 1851 году вернулся в Генеральный штаб в чине генерал-лейтенанта, догнав по чинам и званиям своего брата.

Однако все это как бы предыстория. «Звездный час» наступил для Николая Муравьева во время Крымской войны (1853–1856). Напомню, что эта война разворачивалась на двух театрах боевых действий. И если об обороне Севастополя и подвигах его защитников читатели помнят из «Севастопольских рассказов» Льва Толстого, то о военных действиях на границе России и Турции, у стен крепости Карс, знают не многие.

Крепость Карс считалась твердыней Оттоманской Порты, как именовалась тогда Турция. Крепостная линия, состоявшая из редутов и окопов протяженностью более пяти километров, впечатляла. Крепостной гарнизон состоял из тридцати трех тысяч человек, на вооружении которых находилась современная европейская артиллерия. Защитников Карса номинально возглавлял Вассиф-паша, а на самом деле – английский военный советник Вильямс, предусмотревший все – от четырехмесячного запаса продовольствия до отходных путей.

Вот против такого сильного противника 24 мая 1855 года повел войска Отдельного Кавказского корпуса генерал от инфантерии Николай Муравьев, назначенный еще при жизни императора Николая I наместником на Кавказе. Своей задачей полководец видел следующее: посредством регулярной осады крепости истощить вражеский гарнизон и взять Карс генеральным штурмом. Первая задача выполнялась с 18 июня по 17 сентября 1855 года. На этом этапе русские войска сумели отрезать осажденных от помощи извне и не дали им пополнить запасы продовольствия. К тому же вышедшая из крепости кавалерия, числом в две тысячи пятьсот всадников, предприняла попытку прорваться в Эрзерум на соединение с прибывающими турецкими войсками и была уничтожена. К дальнейшим активным действиям Николая Муравьева подтолкнуло сообщение о падении Севастополя. Теперь противник, при поддержке соединенного флота Британии и Франции, воспрянул духом. Вот почему на 17 сентября 1855 года Николай Муравьев назначил штурм. В течение всего дня, под непрекращающимся огнем противника, колонны русских войск шли на стены Карса. Не описывая бой в целом, скажу, что, несмотря на захват доминирующих высот и взятие штыковой атакой ряда крепостных бастионов, войскам все же пришлось отступить. Осада продолжилась…

Наступила глухая осень. В осажденном Карсе на топливо были вырублены все деревья и кустарники. Каждый день из крепости сбегали по 100–150 дезертиров. Самыми стойкими защитниками оставались поляки и венгры, подавшиеся в Турцию после разгрома революций 1830 и 1848 годов. Многие из них приняли мусульманскую веру и сменили христианские имена. Борьба с русскими войсками стала для них делом всей оставшейся жизни. Муравьев рассудил мудро: дни крепости сочтены, и несмотря на протесты фанатиков из числа поляков и венгров, ее гарнизон вот-вот должен сдаться. В скором времени к такому неутешительному для себя выводу пришел и английский советник Вильямс. 15 ноября он прибыл в расположение ставки Муравьева и просил принять капитуляцию Карса, которая была назначена на 16 ноября. Турецкие войска в составе 16 тысяч человек под дулами русских пушек выстроились за рекой Карс-чай и сложили двенадцать полковых знамен. По случаю капитуляции карского гарнизона генерал Муравьев отдал следующий приказ: «Поздравляю вас, сотрудники мои. Как наместник Царский, благодарю вас. Кровью вашею и трудами повержены к стопам Государя Императора твердыни Малой Азии. Русский флаг развевается на стенах Карса, в нем является торжество Креста Спасителя. Исчезла, как прах, вся 30-тысячная Анатолийская армия. В плену главнокомандующий ее со всеми пашами (всего 8 пашей), офицерами и английским генералом, управляющим обороной, со своим штабом. Тысячи пленных турок отправляются на родину нашу (пленные отправлялись в Россию. – А.О.) свидетельствовать о подвигах ваших. Не сочтены еще приобретенные наши большие запасы оружия и казенного имущества, оставшиеся в Карсе; но, кроме отбитых вами в течение кампании орудий и знамен, еще 130 орудий обогатят арсеналы наши. Множество знамен украсят святые соборы России, на память постоянных доблестей ваших».

За одержанную победу полководец получил почетную приставку к фамилии и стал именоваться Николаем Муравьевым-Карским. Взятие русскими войсками турецкой крепости Карс отрезвило «горячие головы» в правительствах Англии и Франции. Как известно, итоги Крымской войны были подведены во время переговоров в Париже. За столом этих переговоров крепость Карс была обменена на морскую крепость Севастополь.

Что же касается героя этого повествования, то в 1856 году он навсегда простился с Кавказом, вышел в отставку и переехал в свое имение Скорняково, расположенное недалеко от города Задонска (ныне районный центр в Липецкой области). Здесь, в Задонске, рядом с Владимирским собором Задонского Рождество-Богородицкого монастыря возвышается монолитный надгробный памятник из серого финляндского гранита с краткой надписью:

«Николай Николаевич Муравьев. Начал военное поприще Отечественной войной 1812 года, кончил Восточной 1856 года под Карсом».

Лучше всего, на мой взгляд, сказал о личности Николая Муравьева один из офицеров, сражавшийся в частях Кавказского корпуса: «Его имя светлыми чертами отмечено в летописях России. Служить на пользу Отечества личным трудом многие десятки лет с такой любовью и самоотвержением едва ли всякий может!»