Эта история началась совсем недавно — несколько лет назад. Свинцово-пасмурным январским днем, не располагавшим к досужим прогулкам по Петербургу, возле одного из редких ныне букинистических магазинов можно было наблюдать такую сцену. В дверях «Старой книги» стоял мафусаиловых лет гражданин не слишком блестящего вида и, явно раздосадованный, почем свет костерил кого-то непечатными фразами. По всему чувствовалось, что его здесь нешуточно обидели. Что же произошло? Оказалось, в этом магазине пожилому библиофилу отказали в покупке книг, принесенных им в надежде выручить какие-то рубли. Неудача сильно огорчила и даже возмутила старика. «Глянь, мужик, — с надеждой протягивал он каждому прохожему небольшую стопку. — Чего это они? Нормальные ведь книженции… Может, тебе что сгодится?» Но его предложениями никто не искушался. И только один из проходивших мимо «мужиков» снизошел к жалобам, остановился и посмотрел. Оказалось — все вздор. Взлохмаченные издания советской поры, ни одного стоящего экземпляра. Хотя… Что это?

Среди откровенного неликвида обнаружился не слишком приметный с виду альбом — наподобие школьного, для рисования. Твердый серый переплет, шнурочки тщательно завязаны. Внизу обложки некрупно подписано черным: «Долговъ, 1889 г.».

Такая надпись — даже не столько надпись, а дата! — вызывала интерес. Старинная вещь! Развязав туго затянутые тесемки, прохожий начал бегло пролистывать содержимое. Та-ак… Рисунки карандашом, тушью. Какие-то, что ли, чертежи?.. «Антаблеманъ гробницы Авессалома». Этого еще не хватало! «Иерусалимские стены»… Что-то начертано по-древнегречески… Или вот: «Раскопки в Тиренте (Шлиман)». Шлиман — это на слуху. Это, кажись, связано с раскопками Трои и, кстати, золотыми находками. И дальше — Ближний Восток, Малая Азия. Выполнено все не только профессионально, но и с очевидным художественным мастерством. В общем, долго ли, коротко ли, но серый альбом, не торгуясь, «мужик» у ветерана купил и, едва переступив домашний порог, принялся свою покупку рассматривать и изучать подробнее.

…Альбом сей числился под номером 568 в личной библиотеке некоего Павла Ивановича Долгова. Сразу вопрос: кто таков? Этого имени никогда и нигде не слышал! И, главное, номер: 568! Значит, библиотека Долгова насчитывала самое малое 567 предыдущих номеров, и не все же сплошь рисовальные тетради. Наверное, имелись и книги… Приличное собрание, ничего не скажешь! А данный экземпляр был не просто абы какой, но имел собственное название: «История Искусств в рисунках. Иудея в памятниках искусства». Начат 19 ноября 1889 года. Тридцать один лист. Под каждым рисунком — дата. Ближневосточные эскизы помечены числами осени 1889 года, а древнегреческие (в тетради имелись зарисовки не только Иудеи) — весны 1890-го. Некоторые листы заботливо переложены папиросной бумагой. И во всем остальном присутствовал какой-то несовременный, несоветский стиль. Хотя чему удивляться — восемьдесят девятый год позапрошлого века!

Каждая страница альбома увенчана штампом (владельческим?), в коем отчетливо прочитывались литеры Б и Ш. То есть с инициалами Павла Долгова — ничего общего. И все же настойчивый обладатель принялся искать имя Долгова в литературе, в профильных справочниках… Словом, въедливый оказался товарищ, хоть не художник и не искусствовед; тот продавец с книжной паперти, окликнув его, не ошибся. И что б вы думали? Эврика! Нашел! Беглое упоминание о каком-то Долгове — предположительно, бывшем владельце, а может, и авторе рисунков — обнаружилось в брошюре, рассказывающей о музее при бывшем Училище технического рисования барона Штиглица, а в новые времена — Высшем художественно-промышленном училище имени Мухиной, или попросту ленинградской «Мухе». Некий Павел Долгов фигурировал в списке выпускников данного заведения, участвовавших в строительстве музея и для поиска архитектурных решений направлявшихся училищем в так называемые пенсионерские поездки по историческим местам Европы и Ближней Азии.

Стоп, стоп!.. Так что же получается? Загадочные буквы Б и Ш, которые ни к чему не подходят, — это, часом, не инициалы ли Барона Штиглица?

…С первых дней существования Петербурга местность близ истока Фонтанки была в центре внимания властных структур и находилась под пристальным взором государя. На правом берегу речки раскинулся Летний сад — роскошный царский «огород», а напротив, на противоположной стороне Фонтанки, в 1715 году в ознаменование первой годовщины Гангутской победы была заложена Партикулярная верфь, призванная строить гребно-парусные суда для бытовых и транспортных нужд петербуржцев. Тогда же при верфи была заложена деревянная церковь во имя Святого Пантелеймона, в сентябре 1722 года освященная Вологодским епископом Павлом.

В начале царствования Екатерины Великой обветшавший Пантелеймоновский храм перестроили в каменный, и поныне высящийся на улице Пестеля. И в тот же самый период с Васильевского острова и Петербургской стороны сюда, на Фонтанку, были перенесены соляные амбары, занявшие место пустовавших строений Партикулярной верфи, к тому времени упраздненной. В течение многих десятилетий соль являлась важным источником государственной прибыли — в виде ли прямой продажи или в форме акцизов. Но в 1880 году ввиду насыщения рынка соль перестала быть дефицитом и, соответственно, доходной статьей бюджета. Акциз отменили, и необходимость соляных учреждений при истоке Фонтанки отпала. И только на карте Петербурга в память о былом осталось название: Соляной городок.

Во второй половине XIX столетия Соляной городок все больше стал принимать облик учебно-просветительский. На освобождавшихся от складов площадях начали строиться и открываться музеи — Технический, Сельскохозяйственный, Педагогический, а в 1876 году первых воспитанников приняло Центральное училище технического рисования, основанное на капиталы барона Штиглица и в силу этого после смерти завещателя получившее его имя.

Александр Людвигович фон Штиглиц был петербургским немцем, родившимся и умершим в городе на Неве. Петербуржец до мозга костей, без устали и корысти служивший России, хоть и фон-барон, он являлся поистине выдающимся человеком, каковыми столь богата была наша Отчизна. Обладавший многогранным талантом, Штиглиц на протяжении семидесятилетней жизни ревностно служил чиновником-финансистом и в течение ряда лет даже возглавлял Государственный банк России. Он был промышленником, главой частного банкирского дома, успешным предпринимателем, железнодорожным строителем, а также страстным садоводом, коллекционером и меценатом. Высшие степени императорских орденов, чин действительного тайного советника — далеко не все, чем был отмечен и пожалован сей незаурядный человек. Железнодорожные линии Петербург — Петергоф и Гатчина — Луга — детища Штиглица, и всякий следующий ныне этими путями, минуя Дивенскую или Стрельну, имеет случай добрым словом вспомнить их создателя.

Непременно стоит указать, что наше любезное Отечество, как ни ряди, умело-таки быть трогательно признательным. После известных событий начала ХХ века имя барона Штиглица — выдающегося сына России — было стерто с отечественных скрижалей и предано забвению. Изваянную Антокольским беломраморную статую барона вынесли из центрального зала Училища технического рисования и сослали в провинцию, правда, недалеко — в Новгород.

В советской истории, равно как в летописи города-героя, барону Александру Людвиговичу места не нашлось. Тайные советники, особенно действительные, казенным историкам были чуждо-враждебны, тем более что таковые не вписывались в новые социальные шаблоны. Да и рассудить: какой-то воротила да еще и барон.

В общем, о персоне Штиглица, от греха подальше, постарались забыть. И это получилось. О нем и об основанном им училище не имеется упоминаний в фундаментальных многотомных «Очерках истории Ленинграда», где изрядно абзацев отведено даже совсем малозначительным и никому не известным личностям. Правда, имя барона раз или два мелькает среди тысяч исторических страниц, но не как таковое, не само по себе, а только в связи с замечательными зданиями, первым из которых числится Училище технического рисования в Соляном городке, а вторым — принадлежавший Штиглицу прекрасный особняк итальянского ренессанса, возведенный архитектором Кракау и по сей день украшающий собой блестящую шпалеру Английской набережной.

Учрежденное же Штиглицем рисовальное училище не просто утратило имя своего благодетеля, но получило другое, постороннее — скульптора Веры Мухиной, с данным заведением связи пусть и не имевшей, но зато лауреата пяти Сталинских премий, народного художника страны и автора «Рабочего и Колхозницы». А с художествами промышленного профиля эту скульпторессу, говорят, связывало лишь одно: изобретение популярной в народе тары — овеянного славой граненого стакана для советского общепита.

Шутка ли! Граненый стакан! Можно сказать, квинтэссенция всего социалистического! Было за что и было кого увенчивать стипендией генералиссимуса!

Так ли, нет ли, но сама постановка вопроса красноречива и ярка. И, наверное, некий символ кроется в том, что в период петербургского губернаторства Валентины Матвиенко случилось возвращение Художественно-промышленной академии имени Штиглица вместо Мухиной. Но рано или поздно (чаще — поздно) приходит время собирать утраченное и рассеянное. В силу этого закона в недавнее время рядом с Петергофским вокзалом установили бронзовый бюст барона Штиглица (авторы Нейман и Одновалов), а Художественно-промышленное училище из новгородской ссылки истребовали и возвратили на законное место мраморную статую его основателя. Правда, нелегко судить, как к данному акту отнесся бы сам барон, имей он такую возможность. Известно, дворяне — народ спесивый, особенно титулованные, и, может статься, Александр Людвигович предпочел бы в назидание потомкам на своем исконном месте видеть какое-нибудь творение Мухиной — скажем, «Урожай» или, без лишних терзаний, мутный нарпитовский стакан. В конце концов, что — дважды переименованное училище? Или подвергнутая остракизму скульптура? Эка невидаль! Зато на протяжении всех безумных лет в самом сердце империи — во втором этаже Зимнего дворца, по соседству с Александровским залом, по праву красовался иссеченный в мраморе бюст барона Штиглица. И по сей день так.

В 1880-е годы при Училище технического рисования решено было возвести музей, сооружение которого доверили зодчему Месмахеру. Монументальное здание музея Штиглица заняло пространство — от стены до стены! — между училищем и Пантелеймоновской церковью, фасадом на Соляной переулок. Со стороны Летнего сада и Фонтанки местонахождение музея легко угадать по огромному стеклянному куполу, заметному издалека. Торжество открытия нового храма искусств состоялось весной 1896 года в присутствии государя и высочайших особ.

Цель создания музея при учебном заведении заключалась в формировании у воспитанников художественного вкуса, основанного на изучении мировых шедевров. Разнообразные памятники искусства, по преимуществу античные и средневековые, призваны были украсить собою залы вновь создаваемого музея — гобелены, скульптура, орнаменты, живопись, предметы быта и религиозного культа… Для архитектурного решения внутренних пространств будущего музея был создан коллектив выпускников училища и организованы пенсионерские поездки для зарисовок разного рода античных древностей, дабы какие-то из них впоследствии воспроизвести в музее.

Что же получается? По случаю купленный с рук альбом относится к периоду организовывавшихся училищем Штиглица заграничных командировок рубежа 1880–1890-х годов? Похоже, что так… Действительно, даже сейчас, после многолетнего небрежения, обходя залы музея Штиглица, нетрудно заметить, что архитектурно и по своему убранству они исполнены в различных стилях — языческом, древнехристианском, венецианском, помпейском, византийском… Особое место в данной череде занимает древнерусское искусство.

Когда изучение нечаянно приобретенного альбома близилось к завершению и уже установлено было, кто автор рисунков и бывший владелец, в самом конце долговской тетради, между последним листом и обложкой, обнаружился затасканный почтовый конверт, пустой: письмо, разумеется, отсутствовало. Ну, в конце концов, конверт себе и конверт, ничего особенного. Никчемная вещь; видимо, в свое время его попросту забыли выбросить. И, наверное, здесь, в рисовальном блокноте, он оказался случайно, поскольку письмо адресовывалось не Долгову или кому-то из его потомков с такой же фамилией или по отчеству Павлович, а неизвестному и, скорей всего, постороннему Ивану Лукьяновичу Шепелеву: в Ленинград, на набережную Черной речки, дом и квартира такие-то. На почтовом штемпеле — конец января 1946 года. Отправлено было это письмо из Москвы неким Феоктистовым Д. Н. Имелся, соответственно, и московский адрес отправителя. В общем, все формальные сведения наличествовали, кроме главного: связь с Павлом Долговым, с вновь обретенным альбомом его чертежей и рисунков отсутствовала.

Конверт действительно посторонний. Да и то сказать!.. Ведь полвека минуло и какие все годы! Где конец победоносных сороковых и где рубеж последних десятилетий императорского XIX века? Ночь и день! Да и какой, в самом деле, может быть ветхозаветный Долгов с его иерихонскими стенами? Старорежимный Павел Иванович — он одно из двух: либо вовремя унес ноги куда подальше, либо его здесь «оприходовали».

Но все это, к сожалению, только версии. А вот где и как на самом деле завершил жизненный путь Павел Долгов, оставалось загадкой. Нешуточно заинтриговавшись, новоявленный обладатель альбома за долговскую тему взялся всерьез. Засучив рукава, он принялся выискивать в интернете все, что как-либо касалось людей с именем Павел Иванович Долгов. Таковых, между прочим, оказалось немало — спортсменов и их тренеров, красноармейцев и их командиров, расстрелянных и расстреливавших, раскулаченных и раскулачивавших… Среди терриконов всякого лишнего и постороннего настойчивому изыскателю по крохам и крупицам все же удалось собрать кое-что полезное. Прежде всего это были разрозненные сведения о самом Павле Долгове — выпускнике училища Штиглица и в соответствии с квалификацией многие годы подвизавшегося в области технического рисования. Она в судьбе Долгова была главной и не ограничивалась одними зарисовками для училищного музея. В первые годы наступившего двадцатого столетия мы имели бы шансы застать Павла Долгова преподающим в училище Штиглица технику и искусство акварели. В то время в своей alma mater он отправлял должность помощника преподавателя, то есть, по-нынешнему, ассистента, у знаменитого профессора архитектуры Альфреда Парланда, автора «Храма во имя Воскресения Христова на месте смертельного поранения в Бозе почившего императора Александра II» — так, полным чином, официально именовался собор, более известный как Спас на Крови. Этот храм был заложен на Екатерининском канале в начале 1880-х и строился порядка четверти века. При его открытии и освящении присутствовал Николай II в сопровождении августейшей фамилии, служили высшие сановники церкви. Правда, многими отмечалось, что исполненный в старинных традициях московского и ярославского зодчества, Спас на Крови своим обликом дисгармонирует с городским стилем и с трудом вписывается в архитектурное пространство Петербурга. Однако богатое мозаичное убранство фасадов и интерьера, создававшееся по эскизам Васнецова, Нестерова и Рябушкина в мастерской братьев Фроловых, тончайшие камнерезные работы и подлинная россыпь самоцветов сделали этот собор архитектурной жемчужиной Петербурга и одним из наиболее посещаемых мест в городе. В то же время не следует забывать, что в продолжение ряда десятилетий заколоченный Спас на Крови мрачно чернел, окруженный именами убийц царя-освободителя: мост Гриневицкого, улица Желябова, бульвар Софьи Перовской… Бесы, называл таких Достоевский. Однако общенародное государство жаловало бесов. Что поделать, оно предпочитало душегубов их жертвам — один Степан Халтурин, чье имя носила ближайшая к Зимнему дворцу улица, насчитывал за собою добрый десяток человеческих жизней. А то как бы не побольше. При государственных преференциях такого рода барону ли Штиглицу сетовать на всего лишь неблагодарное забвение?

По тем лоскутным фрагментам, что удавалось выудить из различных источников, конечно, трудно было составить нечто цельное, характеризующее жизнь Долгова. Тем не менее можно с уверенностью говорить, что в 1907 году Долгов получил место в ювелирной мастерской Карла Фаберже — нешуточное признание заслуг и возможностей художника, пусть и промышленно-технического! Сейчас трудно гадать, стал ли Павел Иванович причастным к сотворению всемирно известных шедевров великого Карла вроде знаменитых пасхальных яиц, зато с большой степенью вероятности допустимо предположить, что к производству всякого рода золотых и серебряных изделий (портсигары, шкатулки, солонки, ложки, вилки), равно как и других предметов массового спроса, Павел Долгов свои силы и талант приложил.

Но то ли имя Фаберже не слишком очаровывало Долгова своей магией, то ли еще что, только он не ограничивался работой лишь на фирме прославленного мэтра. Не без успеха применял он дарование художника на Императорском фарфоровом заводе. Надо думать, немалое число работ Павла Ивановича как составителя рисунков — так именовалась на предприятии его профессия — нашло свое отражение в экземплярах посуды и в других товарах ширпотреба, ибо известно, что на заводе Долгов занимался созданием образцов художественной росписи фарфоровых и стеклянных изделий.

И только на вопрос, не приходилось ли ему иметь дело со столовского образца стаканами, можно уверенно ответить: нет! — поскольку граненый дизайн еще ждал своих создателей-лауреатов. К тому же стеклотара не расписывается.

В революционном 1917 году Павел Иванович был избран членом Русского художественно-промышленного общества. Об этой ассоциации имеется крайне скудная информация, и та косвенная, и, соответственно, никаких сведений о жизни Долгова в 1920–1930-е годы — да более того: был ли он еще жив в это время? — до поры получить не удавалось.

Как вдруг… Фильтруя информацию о многих Долговых, пытливому исследователю в числе прочего довелось прикоснуться к скорбным спискам погребенных на Пискаревском кладбище в блокаду. В данном мартирологе также числился Павел Долгов — да не один, не один, не один!.. Но из всех умерших и легших на Пискаревке блокадников Долговых лишь один вплоть до своей гибели жил на Черной речке, по уже знакомому адресу — аккурат тому самому, куда после войны было отправлено московское письмо, конверт от которого обнаружился в долговской тетради. И помимо года рождения похороненного в пискаревских свитках значилась дата смерти.

То была информация поистине огромного значения! Устанавливались временные границы жизни художника.

Хотя и с меньшей достоверностью, пытливому исследователю удалось установить гипотетическую личность отправителя письма — того самого Феоктистова. Во всяком случае, тот, сведения о коем имелись в Сети, по профессии был живописец, и не рядовой, а народный — что твоя Мухина! — художник, различной степени лауреат, а также творец эпического полотна «В. И. Ленин с сельскими школьниками», что само по себе говорило о многом. О том, например, что титулованный столичный вельможа от искусства запросто мог поддерживать переписку с потомками художника питерского и вряд ли подобное могло оказаться простым совпадением. Действительно, не стоило отбрасывать вероятность продолжавшихся и после смерти Долгова профессиональных, творческих или бытовых связей с жившими в долговской квартире близкими покойного. В частности, указанный на конверте адресат: Иван Шепелев (не от этой ли фамилии литера Ш на печати? — еще одна версия!), не исключено, являлся хоть и некровным, но все же родственником Павла Долгова — возможно, его зятем или племянником. Как бы то ни было, но собранные факты подтверждали гипотезу о том, что завалявшийся в альбоме конверт не был посторонним и что Долгов с Черной речки — тот самый!

Так, через случайную уличную покупку, возможность которой сам покупатель не предполагал и за минуту до того, открылась вдруг судьба соотечественника, да не простого, а художника, имевшего перед родиной заслуги, своими трудами и самой жизнью связанного со знаменитыми людьми России — бароном Штиглицем, архитектором Парландом и ювелиром Фаберже, но прочно забытого и едва упоминаемого в перечислениях. Единственное, альбом его рисунков дожил до сегодняшнего дня. Именно он да нечаянно оставленный меж страницами старый конверт обозначили направление поиска сведений о русском художнике Павле Ивановиче Долгове и позволили через семь десятилетий после смерти худо-бедно восстановить основные вехи его жизни.

А сколько еще подобных судеб сокрыто в складках нашей истории! И сколько раз тот, кто мог бы что-то открыть или даже рассказать, не оказывался в важный момент в нужном месте, не проходил мимо своего книжного магазина. Оттого по-прежнему в тени пребывают заслуженные, но мало кому известные люди и их имена, быть может, навсегда останутся неведомыми для потомков. А Павлу Долгову повезло. С ним, по счастью, отныне не так. Благодаря череде случайностей его труды и его жизнь теперь словно под прозрачным куполом — вроде того, что господствует над музеем Штиглица. И, собрав воедино все узнанное о Долгове, новый владелец серого альбома попытался составить биографическую справку — наверное, первую в прижизненной и посмертной судьбе художника.

А может, и не первую. Не исключено, что где-то в тайных казематах отчизны мрачный мужчина с пристальным взглядом, звякнув несгораемым железом, извлечет из небытия «Личное дело Долгова», заведенное, когда, топоча сапогами, за ним пришли. И фото: фас, профиль…