«Предисловие всегда, по существу, есть послесловие» — так начинал одну из своих книг Лев Шестов. Сегодня эти слова обнажают и второй потаенный смысл: публикации из истории русской философской мысли стали для нынешнего читателя прологом к познанию озвученных истин ранее запрещенного пласта культуры и одновременно послесловием к судьбе русской философии, которая, наконец-то, обрела «прописку» в нашем культурном обиходе. Прочно «возвратились» в научный, философский ряд современности Бердяев, Флоренский, Соловьев, Булгаков, в том числе и украинский философ — герой нашего повествования.

Лев Исаакович Шварцман (Шестов) родился 31 января (13 февраля по н. ст.) 1866 года в Киеве. По свидетельству биографов, отец будущего философа, талантливый коммерсант Исаак Шварцман отличался широтой натуры, разумеется, в рамках семейно-национальных традиций, и дал превосходное образование своим детям, которых уже можно было считать вполне ассимилированными евреями: например, Льву не пошли впрок уроки древнееврейского.

РЕВОЛЮЦИОНЕР, НО НЕ БУНТАРЬ!

В биографии Шестова было приключение, достойное авантюрного романа, — похищение его, 12-летнего, группой анархистов, у которых возникла ощутимая брешь в партийной кассе, восполнить которую они попытались (впрочем, безуспешно) за счет эдакого робингудовского киднэппинга.

Отдав в молодости дань революционным настроениям, но не швырнув ни в кого бомбу и не посещав марксистские кружки, молодой Лев Шестов обратился к написанию финансово-экономических, литературоведческих и, наконец, философских работ. Отрывался он от этих занятий либо для обстоятельного чтения, как это было во время изучения Кьеркегора или Хайдеггера, либо для ведения коммерческих дел отцовского предприятия, разросшегося в один прекрасный день в акционерное общество.

В 1888 году Лев Шестов поступил в Московский университет и учился сначала на физико-математическом, а затем на юридическом факультете. Его диссертация о новых рабочих законах в России оказалась, как бы сегодня сказали, «труднопроходимой», а Московский Цензорный Совет «похоронил» все надежды автора на ее публикацию: по мнению докладчика Совета, диссертация могла бы послужить сигналом к революции в России.

ПЕРВОПРОХОДЕЦ РУССКОЙ ФИЛОСОФСКОЙ МЫСЛИ

В юности Шестов был связан с народовольцами, в частности, с Михайловским, и был одним из первых толкователей Маркса в Киеве. Мыслитель прошел традиционный для русского философа путь от марксизма к собственному философскому учению, причем именно он, Шестов, был здесь первопроходцем: за ним последовали Бердяев, Булгаков, Струве…

Молодой автор, прошедший через искушение литературой, не получивший систематического философского образования, снискавший славу талантливого литературного критика (первой по-настоящему значительной работой Шварцмана была книга «Шекспир и его критик Брандес», подписанная им псевдонимом Шестов), стал мыслителем, создавшим собственную парадоксальную систему, основанную, как тонко подметил один мемуарист, на «попрании разума разумом».

По предложению Сергея Дягилева, Лев Шестов некоторое время сотрудничает с журналом «Мир искусства» и публикует книгу «Достоевский и Ницше».

АВАНГАРДИЗМ ВО ВСЕМ

После выхода в 1905 году его книги «Апофеоз беспочвенности» Шестов приобрел скандальную известность и стал своего рода авангардистом в русской философии — именно в том аутентичном смысле, в каком мы разумеем и понимаем авангард в живописи. Если композиции дадаистов вызывали возмущение публики, то Шестов и вовсе превратился в пугало для мелкого обывателя. А вот его работа превратилась в бестселлер, была читаема в интеллигентных, научных кругах и обсуждаема всеми. И. Корвин-Хорватский вспоминал одно из таких «азартных» обсуждений: «Но больше всех слушал, как завороженный, Боря Пастернак. Он мне шепнул, расширяя свои прекрасные глаза: «Тебе не понять этого! А я весь дрожу!..»

При поверхностном знакомстве с его трудами, Лев Шестов мог бы показаться многим изящным стилистом, циником и «производителем» эффектных афоризмов.

Дошло до того, что Лев Толстой в беседе с Горьким как-то высказал предположение о том, что Шестов (на самом деле глубоко религиозный человек) — безбожник. Тем не менее, Толстому его книга «Добро и зло в учении Ницше и графа Толстого» показалась «забавной», «форсисто» и «интересно» написанной. Беседуя с Горьким, «зеркало русской литературы» удивительно точно отметил существо подлинной философии — и в этом его мысли перекликались почти текстуально с идеями Шестова: «Если человек научился думать, про что бы то ни думал, — он всегда думает о своей смерти. Так все философы. А какие же истины, если будет смерть».

НРАВСТВЕННЫЙ ПОРТРЕТ

Не был Шестов и циником, как предполагал Лев Толстой... Все его работы проникнуты глубоко гуманистическим пафосом. «Реакционеру» и «белоэмигранту», как его не раз называли, принадлежат пророческие слова о развитии русской революции: «Многие, особенно из старых революционных деятелей, надеются, что из настоящего хаоса родится светлое будущее. Но это — заблуждение. Из настоящего хаоса родится отвратительная реакция… Темная народная масса уже и теперь потеряла всякое понимание происходящего… чувствуется, что все лучшее, что несла с собой революция, все ее высокие и свежие идеи втаптываются в грязь… Горничные, кухарки, швейцары, дворники — пока потихоньку — об одном и говорят: царя бы нам». С добросовестностью естествоиспытателя философ регистрирует тягу народа к «твердой» руке, к богатству от свободы, возможность трагического развития событий.

Нравственная позиция Шестова будет ясна из отрывка его письма Шлецеру (11 сентября 1938 года): «Знаю хорошо, что пророкам и апостолам мало кто придает значение. Все ценят только физическую силу, превосходство крепких мышц. Для всех громы Апокалипсиса не из тучи, а из навозной кучи. Но когда «не делаешь», когда думаешь — то что представляется последней, окончательной реальностью, вдруг превращается в фантасмагорию. Разве эти Сталины, Гитлеры, Муссолини вечны? И разве их победы не призрачны? Чем больше они торжествуют, тем более явно обнаруживаются (в иной перспективе) их ничтожность».

ДРУЖБА И ПОМОЩЬ

Сугубо личные качества Льва Шестова были привлекательны для многих его современников. Философ бескорыстно помогал своим знакомым даже в финансовом отношении, принял по просьбе Бердяева деятельное участие в устройстве на Западе высланных из Советской России в 1922 году русских философов — Карсавина, Лосского, Франка, Ильина и других, «хлопотал» о Нобелевской премии по литературе для Ивана Бунина. Необычайно трогательна его переписка с родственниками и друзьями, письма Цветаевой и ее ответы.

Особо следует сказать о дружбе с Бердяевым. Философы познакомились на новогодней вечеринке в 1903 году и, начиная с безобидной ссоры и последовавшего за ней брудершафта, до самой смерти Шестова поддерживали дружеские отношения. Философские позиции двух мыслителей никогда не совпадали, однако каждый из них внимательно следил за творчеством другого и взаимная критика отдельных положений их работ всегда была глубоко мотивированной.

В статье Пьера Паскаля «Бердяев — человек» упоминаются бердяевские «воскресенья» — журфиксы в Кламаре (пригород Парижа), которые посещал и Шестов, вообще говоря, не любивший шумных литературно-философских сборищ и «кружковщины»: «Самой интересной для слушателей бывала дуэль Бердяев — Шестов… Чего-то не доставало, когда Шестов отсутствовал». По признанию самого Бердяева, в 1924 году, когда он разошелся со многими друзьями, но остался, по-прежнему, близок с другом-философом Львом Исааковичем и между ними «бывали наиболее значительные разговоры».

ФИЛОСОФ «ВТОРИЧНОЙ КУЛЬТУРЫ»

Может быть, кому-то этот мыслитель покажется заурядным историком философии. Однако обилие цитат из авторов, писавших на всех достигнутых образованному европейцу живых и мертвых языках, формирует иллюзорное представление о Шестове лишь как об интерпретаторе не самых простых философских учений, парадоксалисте и талантливом ниспровергателе устоявшихся истин. На самом деле в его главных работах все эти цитаты и реплики из трудов разных философов служат иллюстрациями к движению мысли самого русского мыслителя и орнаментом для его собственных выводов. Об этом в одном из своих писем говорит сам Лев Шестов, вспоминая обстоятельства своего знакомства с Бердяевым: «Никогда мы не были согласны. Мы всегда сражались, кричали, он всегда упрекал меня в «шестовизации» авторов, о которых я говорю. Он утверждал, что ни Достоевский, ни Толстой, ни Киркегард никогда не говорили того, что я заставляю их говорить».

Шестов, действительно, в известном смысле философ «вторичной культуры», культурного пласта христианской цивилизации, питающегося соками более древних напластований. Однако это не отменяет значения этого удивительного мыслителя как самостоятельной и самоценной философской величины, имеющей для культурного пласта будущего такое же значение, какое имело для самого Шестова, к примеру, учение Блаженного Августина. Лев Шестов по сей день остается, быть может, лучшим толкователем Серена Кьеркегора, не просто его комментатором талмудистского склада, а мыслителем, составляющим гармоничную мозаику своей философии. Причем каждый из этих выводов трудов древних философов он просвечивает собственной мыслью так, что они обретают цвета, дотоле им самим неведомые, не присущие им при их рождении в трудах того же Сократа или Спинозы. В своих работах Шестов разыгрывает драму идей. Его философия — это подлинная драматургия, где действующие лица — апостол Павел, Платон, Лютер…

До конца своих дней украинский мыслитель остался добросовестным и внимательным читателем, штудировал труды Хайдеггера и Гусседля, с которым подружился; в течение последнего года жизни упорно «штудировал» труды Кьеркегора, завороженный его философией и личной драмой (Кьеркегор умер в 1938 году в клинике Пуало с раскрытой книгой по древнеиндийской философии).

Лев Шестов, по сути, всю жизнь изучал проблему разума и веры и навсегда остался между Афинами и Иерусалимом, человеком, пытающимся рассудочными, «греческими» средствами доказать непререкаемость беззаветной веры, очищенной от разума. Эта проблема легла в основу фундаментального труда «Афины и Иерусалим» и самой интимной его книги «Sola fide» — «Только верою», которая стала, по замечанию комментаторов, единственной в русской религиозной философии духовной автобиографией.

Вера способна демифологизировать господствующую псевдоистину, которая захватывает воображение многих и руководит их действиями: «С толпой нужно считаться. Над ней нужна истина, признанная, доказанная, санкционированная. Только перед такой истиной она склоняет свою непокорную голову… Здесь, на земле, нужна властная, не допускающая возражений, повелевающая истина». Неподдельная, объективного порядка, истина не нуждается в утверждении ее «авторитетами» и выдуманными на злобу дня «критериями» — «истина для того, чтобы быть истиной, вовсе не нуждается в общем признании». В письме Н.Бердяеву от 9.05.1930 года Шестов утверждает: «Нужно только приучиться к свободе мыслить без всяких a priori и не думать, что для нашего разумения кажется возможным».

Вне всякого сомнения, проецировать мысли Шестова на сегодняшний день — занятие никчемное. Философская система Шестова — это суверенная область религиозной философии, менее всего характеризуемая словосочетанием «актуально и по сию пору». Тем не менее, устремляясь вслед за тенью новой (а на самом деле старой и хорошо забытой) псевдоистины, иной раз следует остановиться, оглянуться назад и прислушаться к мудрым, в самом обыденном смысле, словам украинского философа: «Я хорошо понимаю, что, отнимая у истины ее основную, считавшую до сих пор неотъемлемой прерогативу, ее право на высшую санкцию, на всеобщее признание — я дискредитирую ее в глазах людей… И все-таки я не могу иначе думать и говорить».