Центр дипломатии на севере России
СССР
«Секретные материалы 20 века» №24(410), 2014
Центр дипломатии на севере России
Олег Дзюба
журналист
Москва
2778
Центр дипломатии на севере России
Дмитриевская набережная. Вологда

В последние дни зимы страшного для России 1918 года тихая провинциальная Вологда внезапно и неожиданно для смиренных горожан на четыре месяца превратилась в город-прибежище иностранных посольств, став, по выражению поздних историков, неофициальной «дипломатической столицей России».

НАЗЛО ЛЕНИНУ С ТРОЦКИМ ИЛИ ПОДАЛЬШЕ ОТ НЕМЦЕВ?!

Но откуда послы, поверенные в делах, советники, секретари, атташе и консулы в неблизком к Петрограду и Москве северном городе взялись? В недавние доперестроечные годы по страницам исследований и учебников, посвященных первым годам советской власти, блуждала версия, что дипломаты перебрались подальше от большевистского правительства, демонстрируя несогласие с сепаратным Брестским миром. Но судя по документам, обнаруженным вологодским историком Александром Быковым, дело было все же не совсем так…

Разумеется, дипломаты стран, воюющих с Германией, Брестскому миру порадоваться не могли и выступали против него по мере сил. Однако в Вологде они появились еще до подписания этого «похабного», как сам Ленин говорил, соглашения. Зимой 1918-го после провала переговоров Троцкого с немцами о перемирии германские войска ринулись к Петрограду. Тогда-то Френсис, как дуайен дипломатического корпуса, высказался в том смысле, что «большевики оставят страну на милость Германии», и задумался о переезде из Северной столицы. Аллергии на новую власть способствовали и соображения собственной безопасности, напрямую не связанные с вероятным германским нашествием на Петроград.

В январе дипломаты побывали на аудиенции у Ленина в Смольном, вручив председателю Совнаркома меморандум с требованием освободить из-под ареста румынского посланника Диаманди. В комментариях к Полному собранию сочинений вождя говорится, что Ленин заявил, что арест был произведен в силу чрезвычайных обстоятельств и что он не считает недопустимым арест дипломатического представителя страны, которая без объявления войны открыла военные действия против русской дивизии. В ответ на утверждение, что арест дипломатических представителей может вызвать войну, Ленин подчеркнул, что наступает время, когда «народы, войны не желающие, сумеют всеми мерами войну предупредить». Румына в конце концов выпустили на волю, но по спорному моменту договориться не удалось, и конфликт обернулся разрывом дипломатических отношений и высылкой всего персонала миссии на родину.

…Некоторые представители британской миссии во главе с послом Бьюкененом успели выехать в свой Туманный Альбион через Финляндию. Другим это не удалось. В получившей от Ленина независимость Суоми полыхали междоусобицы. Бельгийцы, скажем, несмотря на обещания и содействие будущего президента Маннергейма на территорию, контролируемую финскими белогвардейцами, так и не попали и, помыкавшись несколько дней в Таммерфорсе (ныне Тампере), опять же оказались в Вологде. Окошко в Европу на время захлопнулось, и домой им пришлось добираться через Владивосток.

…Первый посольский поезд отправился в Вологду 24 февраля. Сам Френсис прибыл 26-го, заявив в интервью «Вологодскому листку», что время пребывания зависит «от любезности немцев». Очевидец событий утверждал, что «большевики смотрели на отъезд союзнических посольств почти так же, как игрок, теряющий туза».

За американцами последовала, так сказать, вся Антанта — представители Франции, Италии, Сербии, уже упоминавшейся Бельгии, посол которой именовал себя в беседах с вологжанами «другом Плеханова». Подальше от Петрограда устремились дипломаты Сиама, Японии, Китая и представлявший свою страну в единственном лице бразилец. Правда, японский и китайский послы в Вологде задержались лишь на сутки, отбыв затем по Транссибу на восток.

Брестский мир, по которому Германия получила даже то, о чем и не мечтала до начала войны, был заключен 3 марта. Ленинское же правительство вместе с ЦК РКП(б) переехало (или, скорее, бежало) из «колыбели революции» неделей позднее, что стало для дипломатов полной неожиданностью. 15 марта Брестский мир со скрежетом, но все же был ратифицирован, и лишь тогда можно было заговорить о нахождении посольств и миссий вдали от Москвы как о коллективном протесте. С другой стороны, посольства оказались и в несомненной самоизоляции, поскольку, как ядовито писал впоследствии свидетель посольской «эпопеи»: «Вологда была сонным провинциальным городом, где церквей было не меньше, чем жителей. В качестве связующего звена с Москвой Вологда была не полезнее, чем Северный полюс»…

Упомяну, что дипломатическая стезя для Вологды внезапной не была. В городе по сей день почитаем домик голландского купца Гутмана, где ныне располагается Музей Петра I. Голландец, приютивший императора во время одной из поездок царя на Русский Север, исполнял, как считают историки, миссию, сопоставимую с обязанностями консула его страны. Есть и другой эффектный сюжет. Иван Грозный послал своим представителем в Англию вологодского купца Осипа Непею. Так что историческая почва города для прибытия миссий была вполне унавожена.

САМЫЙ ВОЛЬНЫЙ ГОРОД

С точки зрения многих вологжан и, пожалуй, всех заполнявших Вологду беженцев, появление миссий явилось несказанным благом. Особого ажиотажа в местной прессе, впрочем, не было. Изложение одной из бесед с Френсисом «Вологодский листок» поместил на куда более скромном месте, чем рекламу городского кинотеатра о «роскошной, боевой картине» «Дочь гонимого народа Лея Лифшиц». В любом случае с марта и до 26 июля восемнадцатого года, когда последние дипломаты отбыли в Архангельск, Вологда была едва ли не самым вольным городом революционной страны.

Кто только не уповал на дипломатов! Защиты у них искали великие князья, высланные в город из Петрограда. Знаменитому историку Николаю Романову, видному нумизмату Георгию Романову, известному коннозаводчику Дмитрию Романову здесь жилось вполне безбедно. Их расстреляли уже позднее: историка в Петрограде, остальных в Алапаевске… На дипломатические миссии с надеждой поглядывали — и не зря — бывшие офицеры царской армии, а их скопилось в городе более двух тысяч, и притом многие были с семьями. Всех тянуло к Белому морю, куда еще частенько приходили иностранные корабли, тянуло в Мурманск — к незапертым еще наглухо северным воротам рухнувшей империи.

Однако кроме, так сказать, «осколков прошлого» в Вологде имелась весьма агрессивная к гостям революционная власть, которая быстро нашла повод отточить зубы на неприкосновенных дипломатах. Большевикам не нравились сербы, хотя молва о том, что эта миссия частенько выдавала паспорта русским офицерам, готовым повоевать в Европе, документально не подтверждена. Сейчас, правда, нет сомнений, что именно по сербскому паспорту и в мундире сербского военного с эшелоном сербских же солдат проехал из Москвы через Вологду Керенский. А вот в чем сомневаться не приходится, так это в том, что транзиту добровольцев в белую армии постоянно помогало вице-консульство Великобритании, о чем свидетельствуют документы, сохранившиеся в архиве управления ФСБ по Вологодской области. Есть и свидетельства очевидцев, о достоверности которых я, впрочем, судить не берусь, что некоему «бывшему мичману» Якиманскому в консульстве поручили взрывать мосты и склонять к бунту отряд латышей. Бывший командир Якиманского по миноносцу «Лихой» якобы получил британский паспорт на фамилию Толсон.

Вполне вероятно, что здесь бывал и явно не терял времени даром пресловутый агент «Интелидженс Сервис» Сидней Рейли. По мнению Александра Быкова, этот выходец из Одессы действовал под псевдонимом сотрудника британского вице-консульства Гиллесби. Много позднее за уцелевших очевидцев былых событий взялись советские спецслужбы, и в протоколах допроса домовладельца, у которого квартировал Гиллесби, оказалось упоминание, что его постоялец весьма любил переодевания, нередко облачаясь в одежды вологодского простолюдина, играл с детьми в городки, что не вполне соотносится с привычками классического британца, а однажды увиден был на реке в компании неизвестных, один из которых… походил на Бориса Савинкова. Этот Гилесби (Гилезби, Гилэзби) вроде бы даже заплатил две тысячи рублей технику Вологодской губернской управы Тютчеву за подготовку статистических и экономических сведений по… Архангельской, Вологодской, Вятской, Олонецкой и части Новгородской губернии. Остается, правда, непонятным, откуда у скромного техника данные по соседним губерниям, отделенных от Вологодчины сотнями верст бездорожья…

Бывал ли в самом деле разрекламированный шпион в посольской Вологде? Стопроцентных подтверждений нет, но… Савинков уж точно применил свой убийственный талант к мятежам в Ярославле и Рыбинске. От них до Вологды рукой подать. А Борис Викторович новичком для вологжан явиться не мог, поскольку на заре своей революционной и террористической деятельности побывал здесь в качестве ссыльного и даже сделал первые шаги в литературе, именно в Вологде сочинив свой дебютный рассказ. Правда, с тех пор минуло уже лет пятнадцать, а к тому же ссыльные предпочитали общаться в основном друг с другом, не без презрительной заносчивости к остальным. Если у него и оставались какие-то связи или знакомства, то не слишком весомые для реальной поддержки мятежа.

Имелись в городе и свои заговорщики, без контактов с дипломатами наверняка не обходившиеся. О планах антибольшевисткого выступления, например, повествовала знаменитая «Красная книга ВЧК». Последние по счету следы серьезности намерений вологодского подполья отыскались в начале девяностых годов прошлого века. Тогда в одном из старинных особнячков неподалеку от центра Вологды случайно нашли схрон с сотней без малого бомб, как именовали в начале XX столетия круглые метательные снаряды — те самые, которыми в поэме Маяковского матросы играли «как в мячики». Но этот заговор (многие детали его раскрытия столь напоминают сцены из бульварных романов, что трудно отделаться от мысли о фальсификации или приукрашивании реалий) все-таки тема другого повествования. Кое о чем (хотя бы юмора ради) упомяну. Заговорщики якобы метили своих золотыми пуговицами, по которым прибывающие в Вологду могли сразу опознавать нужны людей. Интересно, кого в первую очередь привлекала такая маркировка — прибывавших на вокзал офицеров или тех, кто их обслуживал? Потом якобы золотые пуговицы заменила трость. Конспираторы на том же вокзале салютовали друг другу тростями, как шашками. Существовал при этом и пароль с вычерчиваемой в воздухе буквой «П». При этом надо было изобразить тройную дату дня и опять же утроенное число месяца. Интересно, как мог быть воспринят такой «дирижер» на вологодском вокзале? Нет сомнения, что для подобно размахавшегося была прямая дорога в «чрезвычайку».

Из более серьезных замыслов упомяну о планах формирования «британско-славянских легионов». В любом случае до открытого выступления дело не дошло, хотя — сошлюсь на современника — «Вологда даже больше, чем Лондон и Париж, жила чудовищными антибольшевисткими слухами». И куда смиренной Вологде было деваться, если власти даже запретили с восьми часов вечера оставлять свет в окнах под угрозой стрельбы по ним. Беспечные горожане поначалу не приняли это всерьез, но вскоре принялись понадежнее задергивать шторы и обзаводиться ставнями, так как патрули и впрямь принялись за пальбу, хотя стекла вроде все же щадили, стреляя в воздух или по звездам.

СЕМЕЙНЫЙ ПОДРЯД НАРКОМА КЕДРОВА

«Я много раз думал, — писал многими десятилетиями позднее писатель-мученик Варлам Шаламов, юные годы проведший в Вологде, — почему в… таком традиционном свободолюбивом городе не было ни одного восстания, ни одного мятежа против новой власти…

Объяснение это в жестоком терроре, осадном положении, в котором город находился, в видах предварительной цензуры, что ли.

Человеком, возглавившим и организовавшим этот террор, был Кедров, командующий Северным фронтом, председатель известной «Ревизии»…

Странный человек был Кедров — Шигалев (имеется в виду персонаж романа Достоевского «Бесы», высказывавшийся за уничтожение миллионов людей ради достижения революционных целей. — О. Д.) нашей современности, Шигалев — в таком невероятном сочетании, явившийся на вологодскую, русскую, мировую сцену… Кедров был не только Шигалевым. Tyт было нечто пострашнее… Врач, учившийся в Брюсселе, где учат не только лечебным знаниям, но и гуманизму. Музыкант, окончивший консерваторию по классу рояля, сам вдохновенный пианист, развлекавший Ленина глубочайшим исполнением «Аппассионаты» еще на швейцарских вечеринках…

Знаменитый военный руководитель, командующий Северным фронтом, а когда его сняли, через месяц после командования, он уже успел расстрелять немало людей.

Кедров был снят через полтора месяца после назначения — за перегибы…

Именно Кедрову принадлежит идея регулярных обысков, облав, проверок…

В 1918 году в Вологде аресты шли день и ночь…

Рыночная площадь была переименована в площадь «Борьбы со спекуляцией». Там шла борьба со спекуляцией. Но не только она.

Я — десятилетний мальчик — торговал пирожками и заметил, что особенно много скоплялось людей вокруг самодельной рулетки… Хозяин портативного Монтекарло был всегда настороже, чтобы подхватить табуретку и сигать через забор при тревоге. Действительно, не проходил и день, как свисток звенел, раздавался крик: «Облава!» — и всех загоняли в подворотню ярмарочного дома и процеживали по человеку. Вскоре я с удивлением заметил, что рулеточника, во всяком случае, не ищут — он возвращался после каждой облавы на то же место. Возможно, он давал взятки… Но возможно и другое. Рулетка была постоянной приманкой, развлечением приезжих, которых-то и ловила кедровская ревизия, — бывших офицеров и прочее.

С помощью табуретки Монтекарло Кедров пытался нащупать и прервать связи с дипломатическим корпусом, который жил тогда в Вологде.

Возвратить дипкорпус в Москву Кедрову не удалось. Корпус уехал в Архангельск…

Конечно, я видел знаменитый вагон Кедрова, стоявший на запасном пути у вокзала, где Кедров творил суд и расправу.

Я не видел лично расстрелов, сам в кедровских подвалах не сидел. Но весь город дышал тяжело. Его горло было сдавлено».

«Советская ревизия», о которой идет речь, была явлением страшноватым даже по меркам тех лет. Полномочия ее членов были воистину безграничными, разрешения казнить или миловать они никого не спрашивали, а для исполнения приговоров и прочих карательно-охранных надобностей «Ревизии» был придан отряд из тридцати трех латышских стрелков. Эти тридцать три, так сказать, небогатыря так запомнились вологжанам, что вошли даже в фольклор: среди рассекреченных документов управления ФСБ по Вологодской области имеется нечто вроде апокрифической поэмы, в которой перечисляются напасти тех лет и в том числе «изуверы латыши, не имевшие души».

«Советская ревизия» появилась в Вологде 5 июня и пробыла в городе до 6 августа 1918 года. Весьма интересен ее основной состав. Секретарем этого организационно-карательного органа Кедров назначил собственного племянника Артура Фраучи, в том же году взявшего фамилию Артузов и несколько позднее ставший активным разработчиком и осуществителем «Операции «Трест», пышно разрекламированной в одноименном телесериале 60-х годов XX века, где в роли Артузова блистал Армен Джигарханян. Впереди у Артузова-Фраучи была служба в разведупре РККА, когда он успел даже поруководить Рихардом Зорге и Шандором Радо. Но в пору труженичества под началом Кедрова он только-только оставил инженерную стезю и, пожалуй, не предвкушал прославившей и погубившей его впоследствии чекистской карьеры. А вот фельдъегерем «Ревизии», доставлявшим отчеты прямо в руки Ленина, был родной сын председателя от первого брака Бонифатий Кедров (по-домашнему — Боня), ставший через несколько десятилетий академиком АН СССР, директором Института философии, известным толкователем философского наследия Ильича.

Итак, на четырнадцать человек приходилось три близких родственника. Но кроме них в том самом вагоне обитала и гражданская жена Кедрова Пластинина, о жестокости которой по сию пору в Вологде ходят легенды. Этому-то семейному подряду и предстояло вершить суд и расправу, проводить мобилизацию, изыскивать еще не разграбленные после октября 1917 года ресурсы, добиваться стабилизации фронта и прочая, прочая, прочая.

Одной из первоначальных задач, в чем-то превосходившей все остальные, была, так сказать, самогонноспиртовая. В Череповце (120 километров от Вологды) оставались почти неразграбленными огромные запасы спирта. Не будем забывать, что советская Россия в ту пору практически ничего не производила, проедая остатки достояния, унаследованного от николаевской России и России Временного правительства. Дело дошло до «пьяного бунта». Читатели старших поколений, может быть, вспомнят довольно старый (1960-е годы) фильм «Кочубей», в одной из сцен которого лихие красноармейцы палили из маузеров по цистерне со спиртом, подставляли под струйки хмельного зелья котелки и потребляли неразбавленным. Что-то подобное было и в Череповце. По свидетельству самого наркома, на вокзале Вологды редкий эшелон оказывался неспоенным. Пьяные дебоши, стрельба, аресты командиров были в порядке вещей. Латыши с алкогольной темой вели себя приличней, но об одном из начальников отрядов Кедров отозвался как о человеке, готовом идти на всякое предательство, лишь бы ему хорошо заплатили».

Кедров-младший в отличие от отца, родного брата Игоря и двоюродного брата Фраучи-Артузова, расстрелянных в пору «Большого террора», дожил до сентября 1985 года. За полгода до кончины академика редакция одной из ведущих центральных газет, где я в ту пору работал, поручила мне подготовить за его подписью статью о «Философских тетрадях» Ленина.

Бонифатий Михайлович уже перешагнул восьмой десяток, а потому и подвержен был хворям. Часа через полтора упорных перезвонов с Академией наук я выяснил, что со здоровьем знатока ленинской диалектики наметился очередной сбой, вследствие чего ветерана материалистической философии госпитализировали в номенклатурную больницу на задах столичного универмага «Москва».

В регистратуре у меня проверили документы, остались недовольны временной аспирантской пропиской и пригласили для окончательного решения насчет допуска в палату мрачного, объемистого товарища в черном пиджаке с дырками от снятых по скромности или ненадобности каждодневного ношения наград.

Консультант, комплекция которого сопоставима была с двумя зачем-то объединившимися телефонными будками, поизучал на просвет страницы моего паспорта, с лупой поразглядывал удостоверение и со вздохом приказал пропустить.

В академической палате с персональным телефоном, подсобкой для секретаря и ванной было весьма многолюдно. Сам изучатель «Философских тетрадей» восседал на венском стуле посреди своих больничных апартаментов в окружении синевласой дамы, в которой я угадал жену, девицы в оранжевых гольфах и нескольких женских особей в белых халатах.

Юная в сравнении с другими «гольфистка» чиркала карандашиком в блокноте, записывая академические наставления по поводу торга из-за гонорара с Политиздатом, а моложавая супруга с отрепетированной за долгие годы озабоченностью, доверительно внимала молодой, однако же солидной врачихе, объяснявшей ей тонкости толкования только что полученных анализов. Две остальные медички тоже пребывали при деле. Одна только что замерила кровяное давление и упрятывала в коробку потребную для этого медицинскую канитель, а другая набирала в стеклянный цилиндрик шприца какую-то бесцветную жидкость.

Толкователь ленинского наследия, с ненавистью глянув на экзекуторшу, не прекращая инструктировать секретаршу и не вставая со стула, но прикрывшись полой халата, подставил ягодицу под удар иглы, крякнул от мимолетной боли и счел, что пришло время поинтересоваться моей персоной.

«Вы насчет статьи? — поинтересовался он после дежурных приветствий. — Нет у меня времени, его вообще мало осталось, слушайте и запоминайте, потом запишете и принесете!»

Выпалив эту тираду, он пересел к столу, встряхнул седой гривой и повелительно ткнул пальцем в сторону расчехленного мной диктофона.

«Вот эта рука, — воскликнул академик с выражением, — касалась руки Ильича! Ленин шел к балконным дверям того дома, где сейчас Моссовет. Был митинг, и все ждали его речи. Мой отец тоже ждал, но не речи, а паузы, чтобы доложить, как же дела обстоят на Севере. Владимир Ильич приостановился, чтобы выслушать его, заметил меня и всерьез, словно взрослому, пожал мне руку.

Я неделю рук не мыл после этой минуты, — продолжил бывший Боня гордо, — не мыл бы и больше, но мать заметила и, как я ее ни убеждал, ни плакал, ни заклинал: «Мама, Ленин так велик, что обеззаразит что угодно», она заставила меня их мыть, и даже с мылом! И не насильно, нет, а убеждением. Красноречием она не уступала эсерам. Какие они были говоруны, особенно в Вологде, где отец наводил порядок в городской думе… Там без красноречия было не обойтись, особенно когда он имел дело с иностранными посольствами. С каким трудом их удалось выжить...»


1 ноября 2014


Последние публикации

Выбор читателей

Владислав Фирсов
8370545
Александр Егоров
940827
Татьяна Алексеева
775904
Татьяна Минасян
319186
Яна Титова
243109
Сергей Леонов
215717
Татьяна Алексеева
179142
Наталья Матвеева
176557
Валерий Колодяжный
171204
Светлана Белоусова
157271
Борис Ходоровский
155356
Павел Ганипровский
131006
Сергей Леонов
112002
Виктор Фишман
95617
Павел Виноградов
92450
Наталья Дементьева
91736
Редакция
85313
Борис Ходоровский
83213
Станислав Бернев
76847