Мог ли я, восемнадцатилетний мальчишка, предположить, что добрую половину своей только еще начинающейся жизни мне придется провести в практически непрерывном общении с иностранцами? Конечно же, нет, даже несмотря на то, что поступал учиться на филологический факультет. Просто воспитывался я, как и все мое поколение, на переломе сталинской и хрущевской эпох, когда «заграница» перестала быть чем-то крамольным, но настороженное отношение ко всему «не нашему» оставалось в наших душах закрепленным на генетическом уровне. А тут сразу — вокруг кипело море иностранных студентов, понаехавших (как теперь принято говорить) из самых разных, в том числе и весьма экзотических стран мира. Что тут поделаешь? Пришлось привыкать…

Нельзя сказать, что мы в свои школьные годы ничего не знали про «заграницу». Помимо средств массовой информации, источником сведений о жизни за рубежом служили контакты местных граждан с родственниками, проживавшими по ту сторону контрольно-следовой полосы. Как я уже говорил, городок Сороки населяли многочисленные евреи, которые просто не могли не иметь обширных семейных связей. Некоторые из них получали посылки из-за рубежа, но происходило это как-то незаметно, без особой шумихи. Просто время от времени некоторые из моих одноклассников (не сказать, что их было много) появлялись на улице в ярких, непривычных одеждах.

Помнится, один из них вышел на прогулку в странных штанах темно-синего цвета, простроченных ярко-желтой ниткой и с медными заклепками на карманах. Назвал он эту прелесть странным словом — «доки». Конечно же, это были джинсы, в которых ныне ходит едва ли не каждый третий мужчина. А тогда — это было нечто новое, революционное! Мы ведь не видели таких штанов даже в тех редких фильмах, снятых в «дальнем зарубежье», что изредка доходили до нас — годы-то были все еще пятидесятые — страшно подумать! — прошлого века. Кстати, только в зрелом возрасте, износив не одну пару джинсов, я узнал, что «доки» (или «дока») — известная марка рабочей одежды…

Но не только через содержимое редких посылок знакомились мы с заграницей. Так, к родителям одного моего одноклассника, врачам городской больницы, приехали родственники аж из самой Франции! Только теперь я могу себе ярко представить, какой фурор произвел этот визит в местных органах госбезопасности (о наличии которых в городе мы догадывались, но не более того). Родня из Франции пробыла в Сороках совсем недолго, буквально три-четыре дня, но разговоров хватило надолго. Прошло совсем немного времени, и впервые в истории нашего городка семья другого моего одноклассника в полном составе съездила — также к родственникам — в соседнюю Румынию. Все жители сочли эту поездку абсолютно революционной, за каких-то шестнадцать — семнадцать лет до этого сама территория нашего проживания входила в состав королевской еще Румынии…

В Ленинграде, как я уже рассказывал, иностранцев вокруг было хоть пруд пруди — и на факультете, и в общежитии (кстати, забитом под завязку молодыми кубинцами, слушателями подготовительного факультета, на котором они учились говорить по-русски), не говоря уж об улицах и проспектах города. Общаться с ними приходилось почти исключительно на родном языке: в школе нас обучали немецкому и молдавскому (который теперь официально зовется румынским) языкам. Если последний я как-то понимал и мог объясниться на нем, исключительно благодаря «языковой среде», то с немецким у меня дело было просто швах! «Немка», то есть училка немецкого, натянув мне в аттестат зрелости жалкую четверку, торжественно объявила, что у меня нет и быть не может никаких способностей к иностранным языкам. А на вступительных экзаменах я исхитрился все по тому же немецкому опять получить четверку, что позволило мне попасть в число счастливчиков, которые набрали желанные девятнадцать баллов и стали полноправными студентами.

Убедившись в том, что действительно стал студентом дневного отделения, первым делом я отправился на Невский, к гостинице «Европейская»: там в то время был газетный киоск, а в нем — теперь это трудно себе представить — продавалось огромное количество иностранных газет. Правда, в основном это были «органы братских партий», даже работающих в «мире капитала», но все-таки они писали о происходящем в мире… ну, не совсем так, как наши привычные «Правда» и «Известия». Так вот, отправившись на Невский, я закупил пачку газет, в заголовках которых хоть что-то понимал: румынскую «Скынтейю», гэдээровскую «Нойес Дойчланд» и, естественно, югославскую «Борбу», часть кириллических букв которой была для меня полной загадкой. Некоторое время спустя, овладев азами сербохорватского языка (который ныне официально распался на четыре основные части), я прекратил покупать официозную «Борбу» и перешел на более свободную в выражении мнений белградскую «Политику», а также на бульварную загребскую «Арену». В этом киоске паслись и другие мои сокурсники, пачками закупая иллюстрированные издания прочих «веселых бараков нашего лагеря» — Польши, Венгрии, ГДР и ЧССР. Забегая вперед, сообщу: праздник полусвободной прессы длился недолго. Точнее, до 1968 года, когда по Европе прокатилась волна студенческих бунтов, а по Чехословакии железными катками прошлись лучшие в мире танки…

Но все это было еще впереди, а пока на факультете и в стране царил веселый и мирный интернационал. Как-то не хотелось замечать, что с востока, со стороны бывшего братского Китая, движется на нас волна националистической ненависти. Начавшаяся там «культурная революция» казалась нам чем-то далеким и даже немножко смешным. Мы не хотели замечать, как «наших» китайцев-филологов старательно поддерживают африканские студенты из стран, «вступивших на социалистический путь развития», как с большой симпатией общаются с ними наши кубинские друзья: мы и не подозревали о том, что Фидель здорово обиделся на нас за не согласованный с ним вывод ракет с острова Свободы.

А пока что привыкание к общению с разномастными иностранцами шло полным ходом. Самое живое участие в этом процессе приняли наши девушки и женщины — начиная со студенток и кончая вполне взрослыми тетями, которые охотно повыходили замуж за этих самых иностранцев. Первопроходцами в этом славном деле выступили кубинские ребята, которые были вовсе не студентами, а простыми матросами и работягами: на подготовительном факультете их обучали русскому языку с тем, чтобы потом направить в профтехучилища — знаменитые ПТУ. Вскоре пальму жениховского первенства надолго перехватили у них арабы, в основном из Сирии и Ливана, позже подключились и обитатели Черной Африки. А еще через несколько лет наши девушки стали возвращаться на родину, но уже обремененные детьми разных народов. И только наиболее удачливые отправлялись с вновь приобретенными супругами в братские европейские страны. Были случаи, когда и ребята женились на иностранках, но такое случалось крайне редко — видимо, система не позволяла будущим ее защитникам покидать пределы СССР. Впрочем, проблемы международных браков нас волновали меньше всего: мы очень быстро привыкли к иностранцам, и они по-хорошему перестали нас волновать…

Уже на первом курсе у нас, будущих сербистов, появились иностранные преподаватели. Один из них был черногорским поэтом, бежавшим от диктатуры Тито, второй — профессор из славного города Сараево, мусульманин, прекрасно говоривший по-русски и, как потом нам стало известно, подозревавшийся (по крайней мере, нашими педагогами) в чем-то типа подрывной деятельности — то ли у нас, то ли внутри своей социалистической тогда страны. Мы, юные слависты, пока еще практически ничего не знали о том, что Югославию исподтишка раздирают внутренние национальные и религиозные противоречия, на которые странным, но весьма сильным образом наложились напряженные отношения между СССР и СФРЮ.

Мы, как всякие неофиты, были в восторге от всего, что связывало нас с Югославией: охотно пели народные песни, которым нас обучала дочь русского православного священника, возвратившегося из вынужденной в двадцатые годы эмиграции, ходили на все югославские фильмы, даже на самые глупые комедии, заслушивались песнями Джордже Марьяновича и Терезы Кесовии, были завсегдатаями магазина, в котором продавались «книги стран народной демократии», в том числе и югославские издания. А уже к исходу второго курса нас стали приглашать на языковую практику…

Грозная на первый взгляд аббревиатура — БММТ — означала вовсе не какую-то боевую машину, как можно нынче подумать. Так именовалась организация с длиннющим названием — Бюро международного молодежного туризма «Спутник» при ЦК ВЛКСМ (надеюсь, нынешнему молодому читателю не надо объяснять, что такое ВЛКСМ). Контора эта, точнее, ее ленинградское отделение, располагалась бок о бок со зданием ленинградского же телевидения, на улице Чапыгина, 4, и базировалась в гостинице «Дружба» (ныне это трехзвездочный «Андерсен отель»). Вот туда и стали приглашать нас якобы для прохождения языковой практики. На самом же деле там стали готовить из нас обыкновенных (это теперь так кажется, а тогда — вовсе необыкновенных) гидов-переводчиков.

Не буду утомлять читателей излишними подробностями. Скажу только о том, что кому-то из нас предстояло стать простыми экскурсоводами со знанием иностранного языка, а кому-то — настоящими гидами, возящими туристов по всему маршруту, от границы до границы. Вот в эту категорию попал и ваш покорный слуга. На втором курсе, перед самой весенней сессией, мне предстояло выехать сначала в Москву, в центральное бюро «Спутника», получить документы и выслушать инструктаж, после чего отправиться на пограничную железнодорожную станцию Чоп. Там следовало принять группу молодых югославов, прокатиться с ними по маршруту Москва — Ленинград — Киев, после чего вернуть их в Чоп. Затем вернуться в Москву, отчитаться по всем статьям, а затем вернуться в Ленинград и приступить к сдаче весенней сессии. Все это мероприятие должно было занять чуть более двух недель.

Тогда мне еще не было полных девятнадцати, и потому предстоящая работа ничуть не испугала. Напротив, я даже пребывал в некотором восторге. Представьте провинциального юношу, который за свою казавшуюся тогда необыкновенно долгой жизнь сумел побывать только в Ленинграде и Кишиневе, да в глубоком детстве — в Москве, проездом на родину предков в Ивановской области. А тут — почти вся европейская часть СССР!

Приятности путешествия начались с того, что в Москву я отправился на казенный счет, причем впервые в жизни — на знаменитой «Красной стреле». К тому же центральный столичный офис «Спутника» оказался не где-нибудь, а в почти буквальном смысле слова — в тени Боровицкой башни Кремля. В конторе меня, безусого новичка, инструктировали на всех уровнях и на всех этапах — от правильного ведения документации до идеологических вопросов, на которые, кстати, я обратил наименьшее из возможных вниманий. А вот с подотчетными документами пришлось повозиться.

Во-первых, мне была выдана так называемая «книжка подтверждения»: небольшого формата блокнотик с разграфленными листками — кому, за что и сколько приходится — и вложенный в нее листик копировальной бумаги. Если говорить по существу, то это была самая настоящая чековая книжка, вещь не то что непривычная для юного советского гражданина, а просто-таки немыслимая в те наши годы! Я мог лично — своей рукой! — записать в линованные строчки, что мною, скажем, в вагоне-ресторане накормлено столько-то человек на такую-то сумму, которую и следует данному ресторану получить с БММТ «Спутник». И заверена эта сумма была исключительно и только моей подписью. Вдобавок — никаких водяных и прочих знаков защиты: простая шариковая ручка, оригинал — так сказать, контрагенту, копия — для финансового отчета. И — все! И — ничего более! До таких высот финансовой демократии мы, кажется, не дожили и до сих пор…

Забегая вперед, скажу, что никаких других отчетов, включая пресловутый «политический», никто от меня по возвращении в Москву так и не потребовал: видимо, «соответствующим организациям» совершенно не были интересны какие-то там полусоциалисты — полукапиталисты. На это, впрочем, я никому не пожаловался.

Приобретя по «книжке подтверждения» билет в купейный вагон поезда Москва — Прага, я отправился на границу… Начиная со Львова, отлипнуть от окна в коридоре просто не было никакой возможности: в нем, как на экране, разворачивались живописнейшие пейзажи Прикарпатья, Карпат и Закарпатья. Через несколько часов езды с крутыми поворотами железнодорожного полотна поезд опустился в относительную долину и причалил у перронов станции Чоп. Сразу за ним начиналась Восточная Европа.

Меня, молодого (какого еще молодого? — юного!) гида-переводчика встретили весьма доброжелательно. Познакомили с местными порядками и велели ждать до глубокой ночи: поезд из Белграда приходил далеко за полночь. Я прошелся по тихому аккуратному городку, поужинал в вокзальном ресторане, позволив себе выпить бутылку пива и расплатиться все по той же «книжке подтверждения» (за что мне потом сделали мягкий выговор и вычли потраченную сумму из вознаграждения), а ночью, когда уже закончился пограничный и таможенный досмотр, вышел на перрон к вагону, в котором «по линии международного молодежного туризма» ехали мои первые в жизни подопечные иностранные туристы.

Там я впервые увидел «европейские» железнодорожные вагоны второго класса, неприятно поразившие неопрятностью и отсутствием привычного для нас комфорта в виде отдельных изолированных купе и ковриков в коридорах. Но еще больше поразили меня мои «молодежные» туристы — два с небольшим десятка громадных мужиков, самым молодым из которых было слегка за сорок. Вскоре выяснилось, что это была группа так называемых «первоборцев», то есть тех, кто еще летом 1941 года ушел к партизанам и сражался в их рядах до полного освобождения Югославии.

Растерянность прошла довольно быстро, а вскоре и вовсе сменилась глубокой моей благодарностью к этим мужественным людям. Кто знает, как сложилась бы вся моя дальнейшая жизнь, если бы они не приняли меня как младшего брата, который не то что пороха не нюхал — вообще еще не видел жизни и не понимает, что в ней к чему. Теперь-то я понимаю, как молоды еще были тогда эти ветераны великой войны, и как тяжко пришлось им в послевоенное время. Они воевали с фашизмом под знаменем, которое было общим для них и для всего советского народа, а вскоре после победы им объяснили, что теперь СССР во главе с его вождем — главный враг народов социалистической Югославии! Такая перемена отношения к нашей стране, говоря словами Мандельштама, была для них «на разрыв аорты». Взаимная ненависть двух диктаторов привела к многочисленным трагедиям в небольшой стране: кто-то сел в тюрьму, кого-то отправили на каторгу, много бывших партизан, уехавших на учебу в СССР, навсегда остались без родины. А каково было тем, кто сохранил в душе любовь к нашей стране, но вынужден был — ради спасения жизни! — скрывать ее… Вот такими и были мои самые первые туристы из Югославии, бывшие партизаны, обрушившие на меня, мальчишку-студента всю ту любовь, которую были вынуждены были скрывать целых полтора десятилетия.

Несмотря на внешнюю близость к так называемому «свободному миру», в СФРЮ (так называлась тогда Югославия) при жизни Тито была самая настоящая диктатура. Вождь жил и правил по рецептам нашего тридцать седьмого года, охотно карая даже своих ближайших сподвижников, не говоря уж о тех, кто не в силах был отказаться от любви к России (именно так — к России!). Вот и мои первые туристы, открыто демонстрируя весьма приязненное ко мне отношение, только с глазу на глаз отваживались признаваться в своих политических предпочтениях. А один из партизан, самый старый, каждое утро шептал мне на ухо: «Живео Сталин!»

Признаться, меня, воспринявшего оттепельные разоблачения культа личности как нечто должное, несколько коробило от такой откровенности, но со временем я привык к подобным выражениям любви: для многих югославов старшего поколения, будь они сербами, хорватами или боснийцами, не говоря уж о черногорцах, Сталин олицетворял великую русскую державу, населенную воистину братским народом.

Восемь лет жизни я отдал любимому «Спутнику». Говорят, он существует и теперь, но никогда не поверю в то, что ему удалось сохранить тот юношеский задор и очаровательную беспечность, которые отличали его в те годы. Благодаря этим качествам я не только повидал многие города нашей Родины, побывал в таких местах, о которых не мечталось тогда и не мечтается теперь. Характерной чертой того молодежного туризма было разнообразие программ — не только чисто туристических, но и специальных. Подумайте сами: при каких обстоятельствах я, студент-филолог, мог встретиться, скажем, со знаменитым академиком Николаем Николаевичем Семеновым? Разве мог я побывать со своими туристами в знаменитом ГОНе, кремлевском «гараже особого назначения»? И довелось бы мне выслушивать рассказы брата космонавта-4 Поповича о его семье? Я уж не говорю о заводах, рыболовецких колхозах, редчайших музеях и хранилищах, в которых удалось побывать благодаря своим туристам. Все-таки в «Спутнике» частенько бывали так называемые «спецгруппы» — студенты и молодые специалисты, желавшие повстречаться и обменяться опытом со своими советскими коллегами. Соответственно строились и программы их пребывания в СССР.

После пары лет разъездов по стране я стал кадровым сотрудником «Спутника»: ездить приходилось реже, но зато чаще стал общаться с молодежью — не только с югославской — принимать участие в подготовке программ пребывания групп из других стран, участвовать в мероприятиях с ними. Да, бесценный опыт юности…

Но все имеет свое начало и свой конец. Прошло время, и пришлось покинуть любимый «Спутник»: надо было жить дальше, после получения диплома о высшем образовании искать соответствующую ему работу. Тем более, что уже успел обзавестись семьей. И тут вмешалась судьба в лице любимого завкафедрой, Петра Андреевича Дмитриева. С его легкой руки моя жизнь резко изменила курс: на долгие пять с половиной лет я отправился работать за границу. Только можно ли ее было считать таковой? Была ли в семидесятых заграницей Чехословакия, в которой закрепилась Центральная группа войск, прифронтовое, можно сказать, формирование Советской Армии. А это уже совсем другая, серьезная история, тем не менее прекрасно вписывающаяся в годы застоя…