НЕКТО 1917
РОССIЯ
«Секретные материалы 20 века» №25(463), 2016
НЕКТО 1917
Наталья Дементьева
журналист
Санкт-Петербург
11507
НЕКТО 1917
Петроград, 1917 год. Демонстрация работниц Путиловского завода в феврале 1917 года

«Каждый год 31 декабря ровно в 12 часов ночи мы поднимаем бокалы и, порывая со всем старым, радостно приветствуем Новый год. Мы с холодным равнодушием отворачиваемся от всего прожитого. Хорошо ли это? Ведь люди с каждым годом становятся все хуже и хуже. Человеческие души черствеют, чувства притупляются, радость иссякает. По мнению Максима Горького, «Человек – это звучит гордо», но этот гордый человек принизился и стал машиной. Машина – она и есть машина. Мы не желаем ничего лучшего, только жалуемся и кого-то в чем-то виним. А виноваты мы сами! Бесстыдники! Души у людей коротки стали!» Такими горькими упреками начинается редакционная статья в популярной газете «Петроградская копейка» за 1 января 1917 года.

Московские журналисты тоже отнеслись к наступлению Нового года весьма скептически. «Чему радоваться? – спрашивал обозреватель газеты «Русское слово». – 1916 год умер. Глупый был покойничек и бестолковый, а поздравлять с 1917-м – это все равно что говорить: «Крепко вас целую и от души поздравляю: у вас пожар в доме и тетка зарезалась!»

Согласитесь, неподходящие размышления для веселого новогоднего праздника, но если просмотреть российскую прессу за январь 1917-го, то отыскать что-либо жизнерадостное просто невозможно. На первых полосах публиковались сообщения с фронтов, которые обычно заканчивались дежурной фразой «Ничего существенного не произошло», и ура-патриотические комментарии: «В новый год мы вступаем с верой в светлое будущее. Год 1916 доказал грозную мощь России и ее союзников. Новый год окончательно приблизит победу над Германией». Дальше шли статьи о неустроенности быта и ожидании перемен к худшему.

«Что-то даст нам наступивший 1917 год? Надо надеяться, что война закончится и хотя бы часть года будет мирной, – писал известный историк Михаил Богоявленский. – Всякие ползучие слухи отравляют и приводят в подавленное состояние. Все время ждешь, что вот-вот должна совершиться какая-то катастрофа. Я хочу даже у себя в квартире вывесить объявление: «Просят не сообщать непроверенных известий».

ХВАТИТ ЖРАТЬ!

С 1 января 1917 года в Петрограде электричество подавалось в половину мощности, в полнакала. Называлось это нововведение «полусвет». Однако полумрак не помешал богатой публике встретить Новый год с лихорадочным размахом. Веселились так, словно вскоре Нева проломит лед, выйдет из берегов и затопит город. Девиз «После нас – хоть потоп» буквально витал над пьющими и жующими рябчиков завсегдатаями ресторанов. Однако, несмотря на внешнюю веселость, британский консул и тайный агент Брюс Локкрат нашел атмосферу в Петрограде «более удручающей, чем когда-либо. Шампанское лилось рекой. Два лучших столичных отеля «Астория» и «Европа» переполнены офицерами, чье место должно быть на фронте, но уже не считалось зазорным уклоняться от службы и искать теплое местечко в тылу».

Сухой закон запрещал торговлю спиртным до окончания войны, но в Новый год в дорогих ресторанах коньяк, вино и шампанское подавали открыто, а не наливали для маскировки в кофейники и чайники, как в обычные дни. Распитие спиртных напитков грозило крупным денежным штрафом или тюремным заключением, но буржуи ели ананасы и запивали их шампанским по 17 рублей бутылка. За 16 рублей можно было с комфортом доехать из Петрограда в Москву в купе первого класса, а на оставшийся рубль плотно пообедать в трактире. Бутылка спирта шла по 25 рублей – ни много ни мало месячное жалованье школьного учителя. Для нарушителей сухого закона празднование Нового года закончилось плачевно. 12 января 1917 года начальник Петроградского военного округа приказал посадить на три месяца в тюрьму владельцев фешенебельных ресторанов «Медведь», «Вилла Родэ» и «Кюба» за продажу спиртных напитков.

Страшная дороговизна алкоголя и ресторанных блюд вовсе не означала, что они были высочайшего качества. Сказывалась нехватка продовольствия, в ход пошел, как мы говорим сегодня, фальсификат. Любимый петроградцами журналист, писавший под псевдонимом Дядя Саша, даже сочинил по этому поводу стихотворную шутку: «Вот в роскошном ресторане, поместившись на диване, барин важный чинно ждет, чтоб подали антрекот. А на кухне повар славный бойко принялся за дело, и, чтоб вышел антрекот, был зарезан старый кот. Вы такого не видали? Полно, сами вы едали расчудесных поросят из ободранных котят».

Чтобы сгладить остроту продовольственной проблемы, россиян убеждали умерить свои аппетиты. В газете «Копейка» появилась статья о правильном питании. Журналист гневно осуждал людей, которые не мыслят праздника без застолья: «Питаться – это значит принимать столько пищи, сколько нужно для деятельности организма. Есть – это значит бухать в себя пищу, сколько влезет, набивать утробу, угождать жадному вкусу. В современном обществе слово «есть» означает «жрать»! Мы почти все – не обижайтесь – жрем, даже не отдавая себе отчет, что поглощаем в четыре раза больше пищи, чем это нужно для организма».

Интересно, с каким чувством читали эту статью в Кременчуге, где исчез с прилавков хлеб? Жители Житомира и Сум очень хотели питаться правильно, но в магазины не завезли ни одного мешка муки. В веселой Одессе прекратилась сладкая жизнь: сахара невозможно было достать ни за какие деньги. Население роптало повсеместно:

– Много ли человеку нужно? Бутылка молока, фунт мяса, фунт сахару… и тех нету!

«Рабочие, отдавая труд и здоровье Отечеству, не находят чем утолить голод, их жены и дети проводят дни и ночи на грязных мостовых из-за куска мяса и хлеба, и в то же время взяточники, блистая безумными нарядами, оскорбляют гражданское чувство отвратительным пиром во время чумы», – сетовал корреспондент московской газеты. Однако богачам, «проживающим за оргией оргию, имеющим ванную и теплый клозет», было не до нравоучений. Москва бесновалась. В канун Нового года открылось множество новых ресторанов и кафешантанов. В праздничную ночь в увеселительных заведениях не было ни одного свободного места. Началась какая-то вакханалия роскоши и разгула. По ценам на спиртное Москва переплюнула Петроград: кислую бурду, именуемую вином, продавали по 20 рублей, бутылку коньяка – по 80 рублей. Мужчины пытались перещеголять друг друга толщиной кошелька, а дамы – оглушить нарядами, мехами и драгоценностями. О прожигательницах денег и жизни рассказывали такой анекдот:

Заходит дамочка в ювелирный магазин и спрашивает:

– У вас есть хорошие бриллианты?

– Сколько угодно, сударыня! Вот, извольте!

– Отвесьте полфунта, – приказывает дамочка. – Вот жалуются, что хлеба нет, так пусть покупают бриллианты!

Очень популярны были шутки про «откаты». Глубоко ошибаются те, кто думает, что «откат» – это изобретение нынешнего времени. При царе-батюшке дельцы тоже требовали свою долю с каждой заключенной сделки, только неблагозвучный «откат» называли «куртажными деньгами». Вот такой анекдотец:

Коммерсант говорит молодому человеку:

– Дорогой жених! Я даю вам за своей дочерью триста тысяч приданого, но из этой суммы, как полагается, за сделку удерживаю себе шесть процентов куртажных!

В кабаре «Летучая мышь» репортер подслушал разговор богатой домо­владелицы, которая хвасталась своей подруге, что для праздника купила новые ботинки за 700 рублей. За эти деньги можно было приобрести десять ломовых лошадей! «Есть люди, которые стынут от холода, обмерзают и лишаются ног, стойко отражая на кровавых рубежах врага. Надо понимать и помнить, что каждая трата поддерживает дороговизну и падает на простых людей, – пытался урезонить распоясавшихся богачей репортер. – Ширится чувство обиды – молчаливое только до поры до времени».

КРИЗИС КРИЗИСОВ

В кризисные времена обязательно возникают словесные новообразования. В 1917 году привычными стали словосочетания «Дровяной голод», «Керосиновый кризис» и корявое слово «продразверстка». Согласно разверстке, каждая губерния должна была поставить определенное количество зерна по ценам, установленным государством. Проще говоря, крестьянам предлагалось продавать зерно по ценам ниже рыночных. «Крестьяне, явившиеся с нагруженными возами, заворачивали оглобли и с ругательствами уезжали с базара», – констатировала газета «Новое время». И такая картина наблюдалась повсеместно. К примеру, в январе 1917 года Воронежская губерния обязана была засыпать в закрома родины 13,45 миллиона пудов зерна. Некоторые из крестьян согласились продать зерно по 1 рублю 40 копеек за пуд, а другие хлебушек припрятали. Решили поднять государственную цену до 2 рублей 50 копеек. Что тут началось! Хозяева, продавшие зерно по дешевке, кричали, что начальство их обмануло и что они больше ни зернышка не продадут. Разверстка потерпела полный крах, а следовательно, по всей России усилился мучной и хлебный кризисы.

Так мало этого! В начале 1917 года обнаружился еще один кризис – духовный. «Общая атмосфера наших дней слишком тяжела для творчества, гнетуща для души поэта, – жаловался архитектор Фома Райлян. – Кругом дикость и столпотворение, разрушено прошлое, настоящего нет». Под этими словами могли бы подписаться многие деятели искусств, хотя Москва и Петроград буквально захлебывались от множества художественных впечатлений. Театры предлагали зрителям зрелища на любой вкус. В Петрограде 1 января 1917 года в Александринском театре давали пьесу Льва Толстого «Плоды просвещения», в Мариинском шел балет «Спящая красавица», а 2 января в опере «Жизнь за царя» пел Федор Шаляпин. Правда, билеты были не всем по карману – места в партере стоили от 25 до 30 рублей. Небогатые кавалеры приглашали барышень в кинематограф – билет всего трешка, а сколько удовольствия от просмотра фильма с Верой Холодной в главной роли.

В январе 1917 года в московских галереях демонстрировалось около тридцати выставок художников разных направлений. Правда, критики заметили «обилие ничтожных, никому не нужных вещей». По-другому смотрели на картины коммерсанты: «Публика лихорадочно покупает картины. К выставочным залам все время подкатывают автомобили, какие-то никому не ведомые, неизвестно откуда появившиеся ценители искусства буквально набрасываются, как голодные, на картины и раскупают их». Случалось, что картины были еще не развешены в залах, но вместо них уже висели особые белые билетики. Знатоки объясняли:

– Продано то, что здесь будет висеть. Независимо от автора. Независимо от жанра.

В искусстве толстосумы ни бельмеса не понимали, это ведь не чугун, не солдатское сукно, не дрова или сахар, на которых зарабатывались миллионы. Как бараны на новые ворота, смотрели скупщики на странные картины, похожие на детскую мазню: какие-то кубики, полоски, цветные пятна. Однако услужливые консультанты убеждали:

– Покупайте! Покупайте не раздумывая! Пройдет время, и за эту пачкотню будут давать хорошие деньги!

Художники почувствовали, что надо пользоваться моментом: некоторые выставляли по 30–40 наспех созданных шедевров. Живопись продавалась по невиданно высоким ценам. Только за один день художники-передвижники продали картин на 40 тысяч рублей. «Проклятые деньги делают небывалый успех художникам: они теперь все продают. Но такой успех не есть успех искусства – это скорее успех кокоток военного времени, проституция времени в искусстве». Безумный ажиотаж начался на аукционах предметов старины. Тут тоже хватали все подряд без разбора, лишь бы «покрасивше» и подороже. Своеобразный рекорд поставила ничем не примечательная фарфоровая супница, которая была продана за 909 рублей. Даже для депутата Государственной думы, который в ту пору получал в месяц 350 рублей, было дороговато.

В книжных магазинах ажиотажа не наблюдалось, хотя выходили очень интересные новинки. В начале января 1917 года любители и хулители поэ­зии Маяковского могли приобрести первый большой сборник его стихов, названный «Простое как мычание». В книге вместо некоторых поэтических строчек были напечатаны длинные черточки, что означало «вычеркнуто цензурой». Конечно, одно из лучших произведений молодого бунтаря, стихотворение «Вам!» в сборник не вошло:

Знаете ли вы, бездарные, многие,

Думающие нажраться лучше как, –

Может быть, сейчас бомбой ноги

Выдрало у Петрова поручика?

Цензура отлично умела затыкать глотки агитаторам, горланам-главарям: за «возбуждение к прекращению войны», то есть за антивоенную пропаганду, можно схлопотать от двух до восьми месяцев тюрьмы. Читатели часто находили в газетах пустые белые колонки изъятого цензурой текста. Журналисты сатирических журналов издевательски предупреждали, что в следующем номере НЕ будут напечатаны статьи о внутренней политике, продовольственном вопросе и другие злободневные материалы. Цензура, как обычно, доходила до полного идиотизма. Из рассказа Аркадия Аверченко о войне была вычеркнута фраза «Небо было синее».

– Если небо синее, значит действие рассказа происходит где-то на юге, – объяснил цензор, – следовательно, раскрывается тайна расположения русских войск.

Аверченко так оценил умственные способности членов Петроградского цензурного комитета: «Какое-то сплошное безысходное царство свинцовых голов, медных лбов и чугунных мозгов. Расцвет русской металлургии». Приходилось сатирикам улыбаться сквозь слезы. В январском номере журнала «Новый Сатирикон» журналист Исидор Гуревич представил свои предсказания на февраль 1917 год: «Торговцы маслом пожиреют. Сыру не будет ни со слезою, ни без слезы. Со слезами будут блины».

Предсказывал будущее и поэт Велемир Хлебников, только его пророчества были нешуточными. Хлебников считал, что ему удалось открыть правило крушения государств. Согласно его историко-математическим изысканиям, распад империй происходит через закономерно повторяющееся количество лет. В 1912 году Хлебников опубликовал таблицу, где приводились даты распада величайших империй. В последней строке значится: «НЕКТО 1917». Под словом «НЕКТО» Хлебников подразумевал Россию, но цензура не пропустила бы мрачных пророчеств.

НЕПЕЧАТНЫЕ НОВОСТИ

Начальник Петроградского охранного отделения генерал Глобачев тоже занимался прогнозами. Предсказателем политического будущего он был по долгу службы. В охранное отделение стекались донесения тайных агентов, результаты слежки за важными персонами – в общем, все новости, которые в газетах не прочтешь. Проанализировав данные за январь 1917 года, генерал Глобачев написал в отчете правительству: «Население открыто критикует в недопустимом по резкости тоне все правительственные мероприятия. Слышатся речи, затрагивающие даже священную особу государя императора. Правительству, возможно, предстоит бороться не с ничтожной кучкой членов Думы, а со всей Россией».

Неизвестно, знал ли генерал Глобачев об опасных речах, которые велись в британском посольстве, а там говорили об убийстве Николая II и его жены как о деле уже решенном. Британский посол Джордж Бьюкенен вспоминал: «За обедом в посольстве один из моих русских друзей, занимавший высокое положение в правительстве, сообщил мне, что вопрос заключается лишь в том, будут ли убиты и император, и императрица или только последняя».

В начале января 1917 года в Петрограде состоялся очень важный разговор, содержание которого долгое время хранилось в тайне. Беседовали двое: мужчина и женщина. Дама горячо говорила о создавшемся внутреннем положении, о бездарности правительства без программы, без реформ, без доверия, без плана действия и вообще без руля и без ветрил. Сильно разволновавшись, она заговорила об императрице. Женщина находила вредным вмешательство Александры Федоровны во все дела, говорила, что жена Николая II губит страну, что такое положение нельзя терпеть, что надо изменить, устранить, уничтожить...

Мужчина спросил:

– То есть как устранить?

– Да я не знаю... Надо ее уни­чтожить.

– Кого?

– Императрицу!

– Позвольте мне считать этот наш разговор как бы не бывшим, – заключил мужчина.

Кто же были эти люди? Террористы-эсеры? Приверженцы ленинских идей? Нет. Беседовали председатель Государственной думы Михаил Владимирович Родзянко и великая княгиня Мария Павловна, тетка Николая II. Тетушка была не единственной близкой родственницей царя, считавшей, что «устранение» императрицы Александры Федоровны необходимо для спасения династии. Младший брат Николая II великий князь Михаил Александрович говорил: «Вся семья сознает, насколько вредна Александра Федоровна. Брата и ее окружают только изменники. Все порядочные люди ушли… Но как быть в этом случае?»

В сложившейся обстановке каждый из многочисленных членов клана Романовых выбрал свой путь: кто-то интриговал, кто-то находился в растерянности, кто-то выжидал, но были трезвомыслящие люди, которые пытались предупредить Николая о бедственных последствиях его бездействия. Великий князь Георгий Михайлович после посещения фронта написал: «Милый Никки! Если в течение ближайших двух недель не будет создано новое правительство, ответственное в своих действиях пред Государственной думой, мы все погибнем». Великий князь Александр Михайлович обратился к Николаю II с обстоятельным письмом, в котором, в частности, говорилось: «Как это ни странно, но мы являемся свидетелями того, как само правительство поощряет революцию. Их преступные действия, их равнодушие к страданиям народа, их беспрестанная ложь вызовут народное возмущение. Я не знаю, послушаешься ли ты моего совета, или же нет, но я хочу, чтобы ты понял, что грядущая русская революция 1917 года явится прямым продуктом усилий твоего правительства. Впервые в современной истории революция будет произведена не снизу, а сверху, не народом против правительства, но правительством против народа». Николай отвечал всем советчикам одно и то же: «Пусть будет, как Богу угодно».

1 января 1917 года Николай записал в дневнике: «В 6 ч. поехали ко всенощной. Вечером занимался. Без 10 м. полночь пошли к молебну. Горячо помолились, чтобы Господь умилостивился над Россией». Жизнь императорского семейства шла своим чередом. Императрица и великие княжны Ольга и Татьяна прослушали курсы для медсестер и работали в госпитале для раненых воинов, который был открыт в Зимнем дворце. Почти ежедневно, вернувшись из Петрограда в Царское Село, они меняли белую форму медицинских сестер на черные одежды и отправлялись к могиле Распутина, который был похоронен недалеко от царского дворца. В первые дни нового года по Петрограду разнесся слух, что какой-то офицер стрелял в императрицу, когда она шла к могиле Распутина. История покушения на Александру Федоровну обросла невероятными подробностями. Революционный запал до поры до времени находил выход в едкой критике, в фантастических слухах и откровенной ругани.

7 января 1917 года Николая II встретился с председателем Государственной думы Родзянко, который говорил о необходимости нового правительства, об императрице, о неудачах на фронте. В своих воспоминаниях «Крушение империи» Родзянко писал: «Государь сжал обеими руками голову, потом сказал:

– Неужели я двадцать два года старался, чтобы все было лучше, и двадцать два года ошибался?..

Минута была очень трудная. Преодолев себя, я ответил:

– Да, ваше величество, двадцать два года вы стояли на неправильном пути».

9 января 1917 года забастовало около 114 тысяч рабочих. Рабочие с красными флагами и революционными песнями вышли на улицы, чтобы почтить память жертв Кровавого воскресенья 1905 года, когда была расстреляна мирная демонстрация горожан. Под окнами Зимнего дворца начался митинг. Николай II не видел демонстрантов. Он пребывал в Царском Селе, где так любил стрелять по воронам. В общем, проворонил свое царство...


30 ноября 2016


Последние публикации

Выбор читателей

Владислав Фирсов
8370545
Александр Егоров
940827
Татьяна Алексеева
775904
Татьяна Минасян
319186
Яна Титова
243109
Сергей Леонов
215717
Татьяна Алексеева
179142
Наталья Матвеева
176557
Валерий Колодяжный
171204
Светлана Белоусова
157271
Борис Ходоровский
155356
Павел Ганипровский
131006
Сергей Леонов
112002
Виктор Фишман
95617
Павел Виноградов
92450
Наталья Дементьева
91736
Редакция
85313
Борис Ходоровский
83213
Станислав Бернев
76847