Внезапная смерть государя Ивана Грозного 18 (28) марта 1584 года создала на Руси двойственную политическую ситуацию. С одной стороны, сохранилась внешняя линия престолонаследия – к власти пришел младший сын покойного деспота, Феодор I Иоаннович (брат убитого отцовской рукой царевича Ивана). С другой – возникла некая весьма тревожная перспективная пустота: новый монарх, физически хворый и психически неполноценный, не имел детей, и русскую придворную элиту крайне беспокоили судьбы отечественного трона…

«ПОРЯДКА Ж НЕТ, КАК НЕТ…»

Оснований для беспокойства и впрямь было достаточно. И чем дальше – тем больше. В мае 1591 года в Угличе при невыясненных обстоятельствах погиб девятилетний сын Ивана IV от его последней (седьмой по счету!) супруги – дворянки Марии Нагой. Спустя несколько лет, в январе 1598-го, умер и его венценосный единокровный брат Феодор Иоаннович. Умер бездетным, а вдова – Ирина Годунова, родная сестра ближнего боярина Бориса Годунова, фактического правителя бескрайней державы, – постриглась в Девичий монастырь под именем инокини Александры. Почти 740-летняя, длившаяся с 60-х годов IX века династия Рюриковичей пресеклась за отсутствием каких бы то ни было законных наследников. Оставалась, правда, боковая ветвь – князья Шуйские, – но представители этой фамилии не имели серьезного веса в русском обществе.

Съехавшиеся в Москву посланцы разных русских городов образовали Земский собор (или, как тогда выражались, Совет всея земли). На нем прозвучал голос патриарха Иова (на Руси к тому времени во главе Церкви стоял уже не митрополит, а патриарх), призвавшего поскорее избрать нового повелителя. Среди реальных кандидатов выделялись двое – бывший шурин царя Феодора Иоанновича Борис Федорович Годунов и двоюродный брат Феодора (племянник первой жены Грозного – Анастасии Романовны) Федор Никитич Романов. Патриарх поддерживал Годунова, и собор единогласно – невзирая на деланые отказы вчерашнего временщика – выбрал его на царство. Это произошло в феврале 1598-го, но венчался Борис лишь 1 сентября, когда, по словам историка Сергея Платонова, убедился в прочности народной поддержки.

Однако семилетнее правление Бориса не принесло счастья ни стране, ни ему самому. Впервые на русский трон взошел не наследственный венценосец, достойный сын достойного отца, а человек, избранный подданными. То есть – в глазах простонародья, да и знати, – не совсем настоящий помазанник Божий! Кроме того, на Годунова падал мрачноватый отсвет угличской гибели царевича Дмитрия: многие, не стесняясь отсутствием следственных доказательств, обвиняли нового самодержца в причастности к сей детской смерти. Все это создавало негативный психологический фон, тот, который столетия спустя обрисовало вещее пушкинское перо: «Нельзя молиться за царя Ирода – Богородица не велит!» И когда Русь постигла страшная беда – трехлетний неурожай, вызвавший невиданный дотоле голод, народ открыто говорил, что страна испытывает кару Божию за избрание на престол злодея – цареубийцы и детоубийцы.

В подобных условиях, разумеется, недалеко было до тяжелой «безурядицы», нареченной впоследствии Смутным временем. В течение многих лет после непонятной – шептались о выпитом яде – кончины Бориса Феодоровича державу терзали всевозможные горести. Распад государственного аппарата, губительная самозванщина, иностранная интервенция, измена некоторых аристократов, экономический коллапс, повсеместные разбои и грабежи, переплетавшиеся с крупными народными бунтами вроде восстания Ивана Болотникова, пленение поляками патриарха Гермогена, умершего в Кремле под шляхетской стражей, – все это терзало Русь. Но главным несчастьем люди считали отсутствие на троне истинного богопомазанного царя, чей могучий скипетр вызволит Русь из бездны неописуемых страданий.

И сия сокровенная мысль все больше и чаще обращалась именно к этому заветному сюжету. Созданное на Волге массовое ополчение, которым руководили стольник князь Дмитрий Пожарский и нижегородский земский староста Козьма Минин-Сухорук, подошло осенью 1612 года к оккупированной Москве и после долгих, нелегких усилий 22 октября освободило от польского гарнизона Китай-город. Над русскими полками торжественно плыл образ Казанской Божией Матери, и с той поры 22 октября ежегодно праздновалось как память этой иконы и этой победы. Сейчас такая дата, переведенная на современный, григорианский календарь (4 ноября), отмечается у нас как День народного единства. Чуть позднее польский воевода Николай Струсь сдал князю Пожарскому и кремлевские палаты. Тысячи поляков угодили в плен, а Русь вновь обрела державную независимость.

«О БОЖЕ МОЙ, КТО БУДЕТ НАМИ ПРАВИТЬ?..»

Тотчас по занятии Первопрестольной было учреждено временное правительство под началом двух князей-тезок, двух Дмитриев – Пожарского и Трубецкого. Своей важнейшей задачей «кабинет» счел восстановление в стране законной и преемственной монархии. Во все закоулки Русской земли полетели конные гонцы с грамотами, приглашавшими немедленно посылать в столицу выборных людей – человек по десять от каждого города или «по скольку пригоже» – для «государева обиранья» (избрания самодержца). Замечательна скорость организационных мер – с учетом, естественно, тогдашних транспортных возможностей. Созывные грамоты разошлись по Руси где-то около середины ноября 1612-го, а уже в декабре и январе в Москву съехались делегаты от пятидесяти городов, которые вместе с коренными москвичами составили избирательный Земский собор (Совет всея земли, или Великую земскую думу).

Прежде всего обсудили вопрос об иноземных соискателях шапки Мономаха. Кое-кто из чрезмерно патриотичных бояр склонялся к польскому королевичу Владиславу. Еще более многочисленный контингент высказывался за шведского принца Карла Филиппа, чей старший брат Густав Адольф уже короновался на родине. Сам Дмитрий Пожарский не исключал пользы от такого избрания: иноземный природный государь, потомок скандинавских викингов, некогда поучаствовавших в создании Древнерусской державы, будет чужд внутримосковских интриг и пожелает заботиться о благе вверенного ему царства, а не о клановых интересах враждующих боярских партий.

Той же точки зрения придерживались новгородцы, вдохновляемые местным архиепископом Исидором. Иные делегаты, вспомнив приятную, очевидно, для них эпоху золотоордынского ига, выкрикивали звучные имена ханских сыновей. Но подавляющее большинство не отступало от русского курса. С особой силой это проявилось в ту минуту, когда ретивый новгородец Богдан Дубровский в очередной раз похвалил августейшего шведа Карла Филиппа. Отовсюду послышались яростные выкрики: «У нас того и на уме нет, чтобы выбирать иноземца! Мы с Божьей помощью готовы хоть сегодня идти биться за очищение новгородских пределов». Чаша весов психологически склонилась на сторону русских кандидатов.

Среди таковых глас народный – глас Божий! – выделил несколько родовитых фамилий. То были Мстиславские, Воротынские, Голицыны и Романовы. Кое-кто упомянул и имя «мимолетного» царя Василия Шуйского, свергнутого с престола в июле 1610-го и вывезенного потом в Варшаву, где он томился под сводами крепкого Гостынского замка. Упоминавшие не знали, что несчастный старик уже умер, а может, и погиб насильственной смертью почти полгода назад, в сентябре 1612-го. В любом случае мысль о возвращении венца жалкому повелителю никакого энтузиазма не вызвала. Серьезное внимание привлек к себе князь Василий Голицын, сидевший, увы, в польском плену. Человек разнообразных талантов, он мог бы в иных условиях сыграть не просто важную, но и выдающуюся роль в развитии русской государственности. Ему сочувствовали храбрые братья Ляпуновы, а Дмитрий Пожарский отзывался о нем как о столпе, за который держались бы все и каждый. Однако человек предполагает, а Бог располагает. Шляхетский полон послужил непреодолимой преградой августейшему возвышению славного потомка Гедимина Литовского!

Другой соискатель – Федор Мстиславский, будучи человеком пожилым, бездетным и, по всей видимости, не очень амбициозным, уклонился от соблазнительного, но несладкого жребия. Князья Иван Воротынский и Дмитрий Трубецкой – знатнейшие из знатных – не пользовались тем не менее, по оценке историка Дмитрия Иловайского, «любовью народной». Отсюда и краткий итог: они вынуждены были волей-неволей снять свои «парсуны» с доски исторического почета. На плаву остался фактически один клан – бояре Романовы. Ветвь сия – древняя, но сперва не слишком заметная – пошла вверх с середины 1540-х годов, когда юный Иван Грозный женился на дочери своего покойного окольничего, Анастасии Романовне Захарьиной-Юрьевой.

Как рассказывал исследователь Сергей Платонов, невеста вела корни от рода Федора Кошки (поименованного так за житейское проворство). В этом семейном гнезде существовал незыблемый обычай – превращать имя или прозвище деда в фамилию внуков. Поэтому одна и та же кровная линия последовательно носила фамилии Кошкиных, Захарьиных, Юрьевых и, наконец, Романовых. Но фамильной «ориентации» было недостаточно: надлежало определить, кто из оного «остатка Господня» смеет посягнуть в гордыне ума на священную шапку Мономаха?

«ДА СОНМ ДВОРЯН, ДА ВЫБОРНЫЕ ЛЮДИ…»

Конкретную фигуру нашли не вдруг. Глава семьи, Федор Романов (в монашестве Филарет), подобно князю Голицыну, томился в плену у ясновельможных панов. Был жив, правда, его родной брат Иван Никитич – мужчина во цвете лет, но обделенный, по общей оценке, политическими дарованиями. Не случайно, гетман-оккупант Станислав Жолкевский не воспринимал боярина Ивана в качестве опасного соперника королевичу Владиславу. Но кое-кого дальновидный пан из поля зрения все-таки упустил. И это логично отразилось на работе Земского собора в освобожденной Москве. Сторонники романовской группировки остановили свой взгляд на несовершеннолетнем сыне Филарета и племяннике Ивана Никитича – Михаиле Феодоровиче.

Звездному мальчику – по воле Божией! – споспешествовали разные счастливые моменты – объективные и субъективные. Он – по возрасту – не был причастен к темным и мрачным событиям Смуты, не знался с врагами и не якшался с предателями, принадлежал к уважаемой в народе семье, жестоко претерпевшей при Борисе Годунове и при польских захватчиках. Он был породнен – и в глазах многомиллионных низов это имело едва ли не сакральное значение – с последними Рюриковичами, государями из дома Владимира Равноапостольного, крестившего Русь в святую православную веру. Важность сего факта (того, что Михаил приходился внучатым племянником жене Грозного Анастасии Романовне и двоюродным братом ее сыну, царю Феодору I Иоанновичу) перевешивала в эгалитарном массовом сознании все иные истинные и возможные плюсы и преимущества Михаила Феодоровича.

В пользу богоугодного отрока высказывалось и высшее духовенство. Упорная тысячеустая молва приписывала одному из присутствовавших на Совете всея земли иерархов (не то Ефрему, митрополиту Казанскому, не то Кириллу, митрополиту Ростовскому) фразу о некоем горнем откровении, во время которого Господь объявил святому отцу свой твердый зарок – видеть русским царем Михаила Романова, и никого иного. Народ рукоплескал таким чудесным слухам. Помимо священства, за перспективного кандидата ратовали и деятельные миряне – служилый люд из дворян, «детей боярских» и казаков, а равно купцы, ремесленники и особенно московские городские обыватели, издавна почитавшие добродетельное и рассудительное романовское семейство. Все это значительно облегчало труды организатора подобного прорыва на Олимп – боярина Федора Шереметева, женатого, кстати, на княжне Ирине Черкасской, племяннице заточенного в плену Филарета.

Но сколько бы ни судачили по церквам и на улицах, судьбоносную задачу следовало решать не там, а на Земском соборе, «огранив» таковое решение в присущие эпохе правовые формы. Князь Дмитрий Пожарский, совещаясь с духовенством, боярами и прочими «выборными» (то есть делегатами – «всяких чинов людьми»), задал ключевой вопрос: «Есть ли у нас царское прирождение» (достойная венца Мономахова отрасль царского рода. – Я. Е.)?» Присутствовавшие замолчали, а духовенство, гласит легенда, попросило сроку до утра. Искренняя молитва поможет-де узнать помыслы Божии, после чего на заре будет дан ясный ответ.

Наутро перед собором действительно вырос некий муж – но не духовное лицо, а мирянин, служилый из Галича. Он протянул Пожарскому родословную выписку, в которой чуть не аксиоматически обосновывалась кровная близость Михаила Романова с умершим пятнадцать лет назад государем Феодором Иоанновичем. Отсюда вытекал твердый вывод: молодой Михаил обладает бесспорными правами на русский престол, Рюриком воздвигнутый. Но этим, однако, дело не завершилось. Недоброжелатели Романовых подняли шум: кто таков галичский дворянин и откуда принес он в кремлевские палаты свою бесчинную рукопись?

Ни сам служилый, ни князь Пожарский не успели даже отозваться на такой вопль, как перед столом возник еще один ходатай – донской атаман с бумагами в руках. Знаменитый полководец поинтересовался:

– О чем, атаман, рассуждение твое?

– Как о чем? – нахмурил брови бравый оратор. – О природном государе Михаиле Феодоровиче!

Сравнили оба документа – и дворянский, и казачий – и нашли их сходными, чуть не синхронными. Под впечатлением подобного чуда собор единодушно проголосовал за царя Михаила, знаменосца новой, романовской династии, но этот эмоциональный всплеск был только предварительным решением тронной дилеммы.

«ЕГО СТРАШИТ СИЯНИЕ ПРЕСТОЛА…»

Окончательный вердикт депутаты вынесли 21 февраля (3 марта), в первое воскресенье Великого поста, в Неделю православия, на заседании в Успенском соборе. После сей церемонии на Красную площадь отправилась группа доверенных представителей Совета всея земли – архиепископ Рязанский Феодорит, архимандрит Новоспасский Иосиф, келарь (хозяйственный руководитель) Троице-Сергиевой обители Авраамий Палицын и боярин Василий Морозов. Они, взойдя на Лобное место и не сообщая еще толпе о Соборном «приговоре», громогласно спросили необозримое человеческое море, кого желает народ наречь русским царем. Ответ поразил единством национальной воли. «Михаила Феодоровича!» – бушевал над Красной площадью ураган ликующих возгласов.

Делегация вернулась в Кремль, и в Успенском соборе был немедленно отслужен благодарственный молебен. Тотчас – под колокольный звон – начали служить молебны по всем храмам и монастырям Первопрестольной Москвы. Затем народ и знать стали повсеместно – от Москвы до самых до окраин – приносить присягу по крестоцеловальной грамоте, утвержденной («уложенной») участниками совета. За Михаила высказались более семисот человек, и эта цифра, внушительная даже для нынешних конгрессов и форумов, производила, надо полагать, неизгладимое впечатление четыреста лет назад, во времена простодушных и доверчивых простолюдинов, измучившихся за долгие годы безвластия и неопределенности…

Новоизбранный царь-отрок вместе со своей матерью инокиней Марфой пребывал в те дни в Костромском уезде, где обосновался в родовом селе Домнине, в семидесяти верстах от уездного центра, в глухом лесном краю. Места оказались неспокойными: польские отряды, потерявшие после краха в Москве централизованное управление, вкупе с казацкими воровскими шайками свирепствовали на дорогах и возле поселков. Одна банда даже пограбила город Солигалич, а другая напала на Железноборовский Предтеченский монастырь. Какой-то бесхозный польско-литовский «дивизион», живший по принципу «Добычу нам дает война!», узнал об августейшем возвышении боярина Михаила и задумал пленить его. Затем, по обстоятельствам, или отослать в Польшу, как совсем недавно Василия Шуйского, или убить, или назначить за него баснословный выкуп.

Головорезы завернули в село Деревнищи, тоже принадлежавшее Романовым, и схватили там старосту – крестьянина Ивана Сусанина, потребовав от него показать кратчайшую дорогу на Домнино. Крепкий мужик, сразу смекнув, в чем дело, согласился повести дорогих гостей, но незаметно отослал зятя, Богдана Собинина (мужа своей дочери Антониды), к инокине Марфе с настоятельным советом поскорее уезжать в Кострому. Дальнейшее хорошо известно: старица Марфа (в миру – Ксения Ивановна Шестова) и ее царственный отпрыск спаслись – увы, ценой жизни самоотверженного храбреца. Мать и сын укрылись за мощными стенами Ипатьевского монастыря, отделенного от города лишь течением реки Костромы – в той точке, где она сливается с Волгой.

Сюда-то, в этот исторический, основанный в XIV веке, оплот православной веры и приехало в середине марта многочисленное «посольство» от Великой земской думы с вестью о державном выборе всей земли Русской. Возглавляли депутацию те же люди, которые беседовали с народом на Лобном месте 21 февраля. Среди них были архиереи Феодорит, Иосиф и симоновский архимандрит Авраамий, рядом с которым шел его знаменитый тезка – келарь Троицкого монастыря Палицын. Светская часть тоже вызывала приязнь уличной толпы – к монастырю двигались князь Владимир Бахтеяров-Ростовский, боярин Федор Шереметев и окольничий Федор Головин, а также дьяк Иван Болотников – тезка и однофамилец шумно известного бунтовщика, чье восстание захлебнулось в крови еще при царе Василии Шуйском.

Привезенная из Москвы весть повергла романовское семейство в подлинный шок. Михаил даже прослезился, заявив, что никогда не помышлял о столь высокой чести. А Марфа в гневе воскликнула, что сын ее не достиг пока совершенных лет, и его-де подталкивают к самым суровым и тяжелым, не по возрасту, испытаниям. «Московского государства всяких чинов люди, – возмущалась старица, – по грехам измалодушествовались и, дав свои души прежним государям (то есть поклявшись в верности и Годунову, и Самозванцу, и Шуйскому. – Я. Е.), служили им не прямо, а изменяли».

Депутаты возразили, что те монархи, которые правили страной по смерти царя Феодора Иоанновича, садились на трон либо силой, либо обманом. А теперь все будет иначе: «Московского государства люди наказалися (были покараны Небом. – Я. Е.) и пришли в соединение во всех городах – за христианскую веру хотят умереть, Михаила выбрали всею землею и крест целовали служить ему, и прямить, и кровь за него проливать». Вслед за тем архиепископ Феодорит поднял икону Феодоровской Богородицы, а Авраамий Палицын – образ почивших святых московских митрополитов Петра, Алексея и Ионы. Священники и народ стали «с великим воплем» бить челом шестнадцатилетнему избраннику Руси.

«НО ВОТ – НАРОД ПРИВЕТСТВУЕТ ЦАРЯ…»

Строго взглянув на Марфу и Михаила, архиепископ пригрозил, что всесильный Господь – в случае отказа от престола – взыщет с Романовых за грядущее конечное разорение страны, за поругание православных церквей, честных икон и многоцелебных мощей. Уговоры продолжались, по свидетельству очевидцев, с третьего часа дня до девятого. Слова высокопреосвященного мужа возымели действие: Марфа побледнела и, преклонившись перед образами, благословила своего отпрыска «на Владимирское, Московское и все государства Российского царства». Феодорит немедленно осенил Михаила Романова крестным знамением и вручил ему монарший посох. Духовенство отслужило общий благодарственный молебен, провозгласив молодому царю «многая лета». Вскоре двое уполномоченных – зарайский протопоп Дмитрий и дворянин Иван Усов – устремились в Москву с «радостной отпиской». Так 14 (24) марта 1613 года Михаил Феодорович Романов дал прилюдное согласие занять русский трон.

Но поездка в Москву – по условиям того беспокойного времени – оказалась небыстрой. 19 (29) марта Михаил вместе с матерью, соборными депутатами и свитой, составленной из служилых людей, отбыл из Костромы в Ярославль. Там он, подобно князю Пожарскому, провел почти месяц, проживая в Спасском монастыре. Путешествие в столицу задерживали и весенняя распутица, и опасное во всех смыслах состояние дорог, и неполная готовность самой Москвы к встрече нового повелителя. Лишь 16 (26) апреля Михаил Феодорович изволил покинуть Ярославль и на другое утро, 17-го, приехал в Ростов Великий. Здесь он гостил несколько дней, потом остановился в Переславле-Залесском и Троице-Сергиевой обители. Везде совершались многочисленные молебны.

По пути самодержец направлял в Москву недовольные письма с упреками в том, что власти не приняли еще надлежащих мер против всевозможных воров, кто грабит и убивает неповинных обывателей. Земский собор всячески оправдывал свои действия и даже прислал к Михаилу очередное верноподданное посольство, просившее его поспешить в царствующий град. Депутация приветствовала государя буквально на заре – 1 мая в селе Братовщине. А 2 (12) мая, в воскресенье, Михаил триумфально вступил в Первопрестольную.

За городом его чествовали несметные толпы простолюдинов во главе с митрополитом Ростовским Кириллом. Царская семья поехала в Успенский собор, где звучали величавые молебны. В Архангельском соборе Михаил поклонился гробам усопших русских государей, а в Благовещенском – домовой церкви московских царей – просил благодати Божией. Практически сразу встал вопрос о резиденции юного монарха. Сначала предполагалось (во всяком случае, свита настаивала на этом в депешах из Ярославля), что Михаила временно «испоместят» в хоромах бывшей царицы Ирины Феодоровны, вдовы Феодора Иоанновича и сестры Бориса Годунова, а старице Марфе предоставят палаты Марии Петровны Буйносовой-Ростовской, супруги обездоленного Василия IV Шуйского.

Но вышло иначе: Совет всея земли сообщил, что в тех роскошных некогда жилищах нет пока кровель, полов, дверей, окон и даже лавок. Скорая починка невозможна, ибо казна пуста, а плотников и строительного леса под рукой не имеется ни в Москве, ни поблизости от нее. Августейших гостей удовольствовали по-другому: Михаила – кремлевским теремом царицы Анастасии Романовны, жены Ивана Грозного (сей ветхий дом еле-еле привели в относительный порядок), а Марфу – келейными покоями в Вознесенском девичьем монастыре. Вот как пострадала Москва в разгар смутного лихолетья!

11 (21) июля 1613 года в Успенском соборе состоялось государево престоловенчание. Перед входом в дом Божий Михаил сел в Золотой палате (расписанной по золотому полю) – на царском месте. Было объявлено о пожаловании боярским чином двух стольников – князей Ивана Черкасского и Дмитрия Пожарского. Сам обряд венчания совершили три митрополита – Ефрем Казанский, Иона Крутицкий и Кирилл Ростовский. Им помогали знатные миряне: боярин Иван Романов подносил шапку Мономаха (игравшую в ту пору роль короны), князь Дмитрий Трубецкой – скипетр, князь Дмитрий Пожарский – державу («яблоко владомое»), а дьяк Васильев – блюдо с золотыми монетами.

После венчания князь Федор Мстиславский, из старейших бояр, трижды осыпал венценосца денежным дождем – в Успенских соборных дверях, потом на выходе из Архангельской церкви и напоследок на Золотой лестнице подле Грановитой палаты, куда властелин поднялся, покинув Благовещенский храм. Праздник был ознаменован обильными пирами и застольями. Через сутки, 12 (22) июля, государь отметил день своего ангела и по сему поводу высочайше пожаловал нижегородского земского старосту Козьму Минина в думные дворяне.

Над Россией взошло солнце третьей (и последней!) владетельной царской династии.