1712 год стал своеобразным водоразделом русской государственной жизни – и державно-политической, и монархо-семейной. Первый «пункт» состоял в том, что столица России – практически на официальном уровне – была перенесена с берегов Москвы-реки на неторопливые невские приплесы. Сюда переехал царский двор, и здесь уже успели принять иноземное посольство: персидский шах бил челом Петру Алексеевичу, поднеся ему через своих дипломатов ценный подарок – величавого слона. Второй момент заключался в том, что могучий самодержец – победитель шведов и создатель морского флота – сочетал себя узами церковного брака с простолюдинкой из пленных прибалтов, бывшей горничной Мартой Скавронской, перекрещенной на православный лад в Екатерину Алексеевну.

В отечественной (престольной!) истории – ни при Рюриковичах, ни при Годуновых, ни при Романовых (как до, так и после Петра) – не встречалось еще подобного бьющего в глаза мезальянса. В некое оправдание Преобразователю можно, пожалуй, привести страстную любовную связь под сводами великокняжеского киевского терема где-то в середине Х века – в далекую языческую пору. Неустрашимый Святослав-Барс проводил – понятно, без особых матримониально-юридических формальностей – хмельные ночки с юной ключницей Малушей, родившей ему сына Владимира, который впоследствии, по смерти отца, крестил Русь в православное христианство. Но о происхождении княжеской любушки ходят самые разные версии, и причислять сию диву лишь к «черному люду» не совсем уместно. Лучше, наверное, умолчать о ее родовых корнях, нежели разносить досужие сплетни. А посему следует смело считать 1712 год и переломным этапом, и оригинальной вехой сразу в нескольких смыслах…

У Петра и Екатерины была бы, вероятно, большая семья, если бы все их дети – 11 мальчиков и девочек – выжили на радость августейшим родителям. Но Бог сохранил им только двух дочерей – старшую, Аню, и младшую, Лизу. О них, разумеется, прежде всего и пеклась «подлородная» мать, отлично сознававшая, что в случае скоропостижной смерти ее венценосного мужа – бранной, на поле боя, либо естественной, от болезни или бытовых излишеств, – к власти способен прийти (да неизбежно придет!) первенец царя Петра от брака с Евдокией Лопухиной – истинно законный престолонаследник Алексей Петрович. А тогда для второй, «сомнительной» семьи государя-реформатора настанут черные дни: откроется ящик Пандоры, который выплеснет наружу неисчислимые и грозные бедствия.

На волю из монастыря выйдет любимая мать Алексея – царица Евдокия Феодоровна, у которой нет ни малейших резонов щадить «гулящую девку» Марту Скавронскую и ее привенчанное потомство. Все трое – Екатерина, Анна и Елизавета – могут без лишней суеты и за казенный счет поменяться с Евдокией местами: та переедет в светлые палаты, а они – в сумрачные кельи. Причем резиденцией молодого, горько обиженного в детстве монарха (а значит, и многострадальной Евдокии) будет, скорее всего, не Зимний дворец, а стародедовский Кремль. Недаром Алексей Петрович, сидя в узком кругу за стаканом хорошей водки, тяжело вздыхал: «Из-за какого-то гнилого болота да православный народ губить? Кому это нужно? А Москва-красна на что? Разве хуже стала? Вздор! Вот воздвигнусь я – так люди в добром здравии заживут. Спокойно… На болото питерское с лягушками не взгляну даже!» А иногда, словно обретая пророческий дар, предсказывал: «Скоро, скоро установится на Руси бабье царство. Батюшкина работа… Но ничего: страшен сон, да милостив Бог».

Екатерина частенько подумывала о возможных неутешительных перспективах. Особенно тревожной для нее стала обстановка с осени 1711 года, когда почти 22-летний Алексей женился – по воле отца! – на 17-летней принцессе Шарлотте Кристине Софии Брауншвейг-Вольфенбюттельской. Красавица, по словам историка Евгения Пчелова, вела корни от древней германской династии Вельфов, которые, в свою очередь, происходили из славных феррарских герцогов Эсте. Любопытно: примерно за 240 лет до марьяжа Алексея и Шарлотты, осенью 1472 года, великий князь Московский и всея Руси Иван III Васильевич, дед Ивана Грозного и избавитель Отечества от ордынского ига, сочетался вторым браком с принцессой Софьей Палеолог – византийской царевной по августейшему отцу и герцогиней Феррарской по благородной матери. Эту сермяжную правду пытался некогда втолковать вечно недовольному и угрюмому боярину Ивану Беклемишеву-Берсеню известнейший инок Максим Грек.

Шарлотта Вольфенбюттельская тоже отличалась именитой родней. В 1708-м ее старшая сестра, Элизабет, вышла замуж за австрийского кайзера Карла VI. Сей монаршей чете наследовала позднее их дочь, императрица Мария Терезия, одним из чад которой была окончившая свой путь, увы, под ножом революционной гильотины французская королева Мария-Антуанетта. Через несколько лет после свадебных пиров обеих сестер, в 1714-м, ветвь Брауншвейгского дома (Люнебург-Ганноверы) в лице Георга I заняла британский престол. Потомки этого венценосца – Виндзорская династия – и сегодня правят в Лондоне. Правда, по женской линии – через Викторию I и Елизавету II. Женитьба царевича Алексея на Шарлотте Кристине Софии была плодом довольно сложной дипломатической игры между Петром I, Карлом VI и польским королем Августом II Сильным.

Царский двор отнесся к такому марьяжу с нескрываемым интересом. После брака Ивана III с Софьей Палеолог это был первый чуть не за четверть тысячелетия альянс русского монархического «олимпийца» с представительницей европейского имперского истеблишмента. Причем в 1472-м в Первопрестольной принимали несчастную греческую беглянку-униатку, приехавшую на Русь из Рима (Византийская держава уже почти двадцать лет лежала в развалинах под кованым османским сапогом), а в 1711-м брачный договор подписывался с женщиной из «живого» австрийского имперского дома, из единственной на тот момент в Европе императорской фамилии. Россия еще не была тогда провозглашена империей – до этого оставалось ровно десять лет, и злополучному царевичу Алексею суровый рок не судил увидеть такое торжество своими глазами. Ну а пока, в октябре 1711-го, союз с принцессой Шарлоттой как бы поднимал рейтинг царского трона, постепенно перебиравшегося из Москвы в Петербург, где Россия заявит о себе как империя.

Новая царевна – впервые после жены Самозванца Марины Мнишек – не изменила отцовской религии и не приняла православие. Шарлотта сохранила верность лютеранству. В ту бурную тектоничную эпоху никому не пришло в голову требовать от заморской дамы перекрещивания и переименования. Однако отношения между молодыми супругами, мягко говоря, не складывались. Алексей не очень-то любил «повешенную на шею жену», а она даже не желала учить русский язык и постигать русские обычаи. Летом 1714-го Господь наградил семью дочкой Натальей, а через год с небольшим, в октябре 1715-го, увидел свет сын Петр, названный так в честь грозного деда (как, впрочем, и самого царевича Алексея Петровича нарекли во славу его дедушки – Алексея Михайловича Тишайшего).

Царица Екатерина (кстати, в энный раз беременная) была весьма встревожена подобным ходом событий. У Алексея, сына Евдокии, родился свой отпрыск – мальчик со всеми правами престолонаследника. А она, как будто венчанная избранница повелителя, до сих пор не сумела подарить монарху ребенка мужского пола. Беда! Тем паче если государевы покои вновь огласит крик новорожденной девочки. И тут Небеса смилостивились над вчерашней прачкой. Подумать только: 12 октября появился младенец Петр Алексеевич, спустя десять дней умерла от послеродовой горячки принцесса Шарлотта, а по прошествии еще пяти суток, 27 октября, в постели Петра I и Екатерины подал голос сын. Само собой, тоже Петр! Петр Петрович, которого могучий отец ласково окликал Шишечкой и Потрошенком.

Именно этому звездному дитя и замыслил передать свои бразды неукротимый Преобразователь. Естественно, в обход царевича Алексея и крошечного Петра Алексеевича. Над нелюбимым сыном, которому пока еще не обреталось достойной генетической замены, теперь, поздней осенью 1715 года, навис страшный дамоклов меч. «Заботливый» родитель направил Алексею письмо с запредельным требованием «переменить нрав»; в противном же случае ни в чем не повинному наследнику угрожали лишением трона. «Лучше будь чужой добрый, неже свой непотребный!» Алексей отвечал с максимальной уступчивостью: он, мол, потерял память, утратил силы, не обнаруживает в себе властительных способностей и посему охотно отрекается от шапки Мономаха в пользу рожденного «братца». Петр, однако, не удовлетворился этакой политической ретирадой. Он добродушно посоветовал своему первенцу уйти – по стопам матери – в монастырь. Алексей – что тут делать? – согласился, но в августе 1716 года царь, находившийся в Копенгагене, срочно вызвал сына в Данию, предложив ему, правда, - если уж не в охотку трястись в коляске по европейским дорогам, – указать точную дату иноческого пострижения. И вот здесь до Алексея – не без помощи видного вельможи Александра Кикина – дошел весь ужас его положения.

Царевич решился на побег за границу, где можно было бы iпереждать трудные времена, а потом, по смерти Петра I, вернуться домой, как за сто с небольшим лет до него «вернулся» Лжедмитрий («сын» Ивана Грозного), но, разумеется, в качестве настоящего, а не фальшивого венценосца. Место прибежища определилось само собой – Австрийская империя, где правил свояк Алексея кайзер Карл VI, женатый на сестре покойной Шарлотты. Австрийцы проявили чуткое понимание и традиционное гостеприимство, приютив у себя и Алексея, и его возлюбленную – крепостную Евфросинью Федорову (вернее, Федоровну, ибо у тогдашних крестьян фамилий практически не было). Евфросинья происходила не то из финнов или карелов, не то, как допускает историк Дмитрий Иловайский, из лифляндцев – жителей покоренной Латвии.

Помимо этой девицы царевич «прихватил» с собой ее брата Ивана и трех слуг. Беглецов поместили под Веной, и Алексей слезно жаловался хозяевам, что отец стал чрезмерно обижать его с тех пор, как родился «братец Петр Петрович», в коем почему-то зрят истинного престолонаследника. Мачеха Екатерина вместе с князем Меншиковым всячески натравливают на него царя, даже старались споить Алексея вином и водкой. Невольный гость умолял не выдавать его Петру ни при каких обстоятельствах. Власти перебросили всю компанию в крепость Эренберг в Верхнем Тироле, а позднее – в горный замок Сент-Эльмо близ Неаполя. Но это не помогло: тут его оперативно нашли опытные русские «поисковики» – тайный советник Петр Толстой и капитан Александр Румянцев. Лаской и таской «полупрестолонаследника» вернули – не сказать, конечно, домой, но в привычные условия, в Россию…

31 января 1718 года карета Алексея Петровича въехала в Первопрестольную. Переворачивалась последняя страница жуткой династической трагедии, которая, собственно, и прервала мужскую ветвь дома Романовых, пустив дальнейшее его движение по женскому руслу. Царевича заставили торжественно – в кремлевском Успенском соборе, где всегда осеняли молодых владык шапкой Мономаха, бармами и скипетром, – отречься от тронных претензий и присягнуть маленькому «братцу» Петру Петровичу. В специальном монаршем манифесте подробно излагались высшие государственные резоны этакой процедуры: Алексей обвинялся в неспособности к державному руководству, в дерзких прегрешениях против августейшего родителя и в греховной амурной связи с крестьянкой Евфросиньей – «некой бездельной и работной девкой».

Все разговоры о «милостивом прощении» пресеклись спустя несколько месяцев – 24 июня, когда назначенный суд приговорил Алексея к смертной казни, а 26-го царевич загадочным образом скончался в Трубецком бастионе Петропавловской крепости. Вероятнее всего, Петр I, не решившийся публично пролить голубую кровь, попросту велел запытать сына до смерти. Как лаконично сообщает «Записная книга Санкт-Петербургской гарнизонной канцелярии», в восьмом часу пополуночи 26 июня в каземате «учинен был застенок». Враги царевича, особенно Екатерина и Меншиков, ликовали чуть не до умопомрачения: освобождалась дорога к престолу для малолетнего Петра Петровича. Дорога светлая и просторная!

Но человек предполагает, а Бог располагает. Не прошло и года по смерти Алексея, как весной 1719-го мальчик Шишечка, на кого родители буквально молились, как на икону, захворал и ушел в лучший мир 25 апреля, невзирая на усиленное лечение и едва дотянув до трех с половиной лет. Государева семья испытала настоящий шок – и человеческий, и политический. Впрочем, придворные эскулапы были настроены безальтернативно: «При вскрытии оказалось, – отмечали медики, – что царевич страдал такою болезнью, от которой никогда не мог бы излечиться». Колесо Фортуны вновь повернулось в противоположную – теневую! – сторону. У ступеней трона опять не стало «надежи-наследника».

Петр I, сознавая остроту ситуации, подписал в феврале 1722 года «Устав о наследии престола», отменявший прежний алгоритм по переходу верховных полномочий от отца к старшему сыну. Отныне вводилось иное, невиданное ранее правило: монарх сам, по своему усмотрению и изволению, мог избирать преемника из числа родственных ему особ. «…Заблагорассудили Мы сей устав учинить, дабы сие было всегда в воле правительствующего государя, кому оный хочет, тому и определит наследство, и определенному (лицу. – Я. Е.), видя какое непотребство, паки отменит, дабы дети и потомки не впали в такую злость… имея сию мзду на себе… Всяк, кто сему будет противен или инако как толковать станет, тот за изменника почтен – смертной казни и церковной клятве (проклятию с амвона. – Я. Е.) подлежать будет».

По мнению многих вельмож и иностранных дипломатов, громкий акт был направлен втихую против внука Преобразователя от убиенного царевича Алексея – шестилетнего мальчика Петра Алексеевича. Хмурый деспот, провозглашенный незадолго до того, осенью 1721-го, всероссийским императором, категорически не хотел видеть его на престоле после своей смерти. В 1724-м повелитель завещал власть жене Екатерине Алексеевне, обвенчанной с ним не в качестве супруги-царицы, а в качестве «контр-адмиральши». 7 (18) мая того же года в кремлевском Успенском соборе, где скрепя сердце отрекался от барм и скипетра горемычный Алексей, Петр собственноручно возложил на свою Марту-Катю императорский венец. То была первая в истории России имперская коронация. Шапка Мономаха отошла в прошлое.

С той поры Екатерина – простая баба – как бы сравнялась с мужем-монархом по державному статусу и легализовала свои «права» на империум Всероссийский. Однако, как гласит мудрая русская пословица, не все коту (в данном случае кошке) Масленица – будет и Великий пост. Внезапно отношения между супругами повернулись на 180 градусов: уже осенью Петр узнал об адюльтере любимой жены. Она, не боясь греха, изменяла самодержцу с дворцовым камергером – Виллимом Монсом, родным братом Анны Монс. Словно сама судьба покарала властелина этой интимной связью. Как Анна Монс подтолкнула Петра к разводу и монастырскому заточению благородной Евдокии, так Екатерина, ускорившая убийство августейшего отпрыска – царевича Алексея, посрамила его жестокого отца своей порочной близостью с младшим братом Анны Виллимом – игривым, беззаботным щеголем-стихотворцем, который ни на минуту не выпускал из пальцев верной подруги-мандолины. Житейский круг замкнулся…

Виллима, конечно, казнили – безжалостно и при всем честном народе. Разумеется, за взятки и казнокрадство. Об адюльтере никто и слова не молвил. Завещание же в пользу Екатерины Петр разорвал в мелкие клочки. На склоне дней – а чувствовал он себя все хуже и хуже – император ощутил щемящее одиночество. 28 января (8 февраля) 1725 года он скончался в возрасте неполных 54 лет. Скоропостижная смерть деспотичного повелителя разогрела политические страсти. Схлестнулись, как и на пике борьбы между Петром и Софьей, две группировки – только не фамильные, а придворно-вельможные. Обе были нацелены на победу.

Одна – «птенцы гнезда Петрова»: Александр Меншиков, Гавриил Головкин, Алексей Макаров, Павел Ягужинский и иные – поддерживала кандидатуру Екатерины. Вторая – потомки знатных боярских линий князья Голицыны, Долгорукие и прочие, не воспринимавшие всерьез «подлородную чухонку», – стояли, естественно, за девятилетнего Петра Алексеевича, сына убитого Алексея. Спор разрешили бравые гвардейцы – скромные офицеры-дворяне, опасавшиеся реванша крупной аристократии. Они неожиданно, как тени, выросли в комнате Зимнего дворца, где шли прения: светлейший князь Меншиков постарался на славу. Бедовые парни шумно, в голос говорили, что разобьют черепа всем боярам, выступающим против царицы Екатерины. «Батюшка наш смежил очи, – кричали служилые, – но осталась матушка. Ей, родимой, и быть государыней!»

На этом пререкания завершились. Прачка Марта Скавронская воссела на престол под именем самодержицы Екатерины Алексеевны. Ее эпоха, длившаяся около двух с небольшим лет, отличалась безусловным своеобразием. «Во все короткое царствование Екатерины, – размышлял историк Василий Ключевский, – правительство заботливо ласкало гвардию. В официальной газете («Ведомости». – Я. Е.) не раз появлялись сообщения о том, как правительство печется о гвардии. Императрица на смотрах в своей палатке из собственных рук угощала вином гвардейских офицеров. Под таким прикрытием Екатерина процарствовала… благополучно и даже весело, мало занимаясь делами, которые плохо понимала.

Она вела беспорядочную жизнь, привыкнув, несмотря на свою болезненность и излишнюю полноту, засиживаться до пяти часов утра на пирушках среди близких людей. Распустила управление, в котором, по словам одного посла, все думают лишь о том, как бы украсть, и в последний год жизни истратила на свои прихоти до шести с половиной миллионов рублей на наши деньги, между тем как недовольные за кулисами на закрытых сборищах пили здоровье обойденного великого князя, а тайная полиция каждый день вешала неосторожных болтунов…»

Единственным конструктивным действом сей славной поры стало создание «при боку ея величества» Верховного тайного совета (или, на модный тогда немецкий манер, Совета оберратов – верховников), который управлял громадной державой вместо безграмотной и полупьяной мариенбургской пленницы, попущением Божиим залетевшей под высокие своды Зимнего дворца. В состав сей структуры вошли знатнейшие – князь Дмитрий Голицын, канцлер Гавриил Головкин, граф Федор Апраксин (брат усопшей царицы Марфы Матвеевны), барон Андрей Остерман, но главное кресло захватил вездесущий Данилыч. Так называемая царица не осчастливила совет своим частым присутствием, и все вопросы обсуждались без нее. Весной 1727-го Небесам, видимо, наскучило наблюдать за едкой политической сатирой. В девять часов вечера 6 (17) мая простудившаяся где-то Екатерина Алексеевна, захворав двусторонней пневмонией, навсегда покинула наш мир. Накануне смерти она поведала сановникам, что ей приснился покойный Петр, который вошел в комнату вместе с придворной свитой и поманил неверную жену к себе.

Светлейший князь Меншиков в энный раз не терял времени даром. Незадолго до кончины самодержицы составили высочайшее завещание («тестамент»), устанавливавшее дальнейший порядок престолонаследия. По одним данным, его подписала умиравшая Екатерина, по другим – это сделала за нее дочка Лиза. Трон переходил теперь к внуку Петра I от Евдокии Феодоровны – отроку Петру II, коему осенью исполнялось уже 12 лет. Мальчонку обрекали обручиться с дочерью «счастья баловня безродного» – Марией Меншиковой. Полуграмотный выскочка примерял на себя одежды Бориса Годунова, любуясь предстоящей ролью царского тестя. Но документ предусматривал, казалось бы, все варианты – от радостных до грустных.

Если, гласил один из пунктов, брак Петра II и Марии будет бездетным и великий князь «без наследников преставится», то престол должен перейти к старшей дочери Петра I и Екатерины – Анне Петровне, недавно бракосочетавшейся с герцогом Гольштейн-Готторпским Карлом Фридрихом, а затем – к чадам от этого союза. Коли и сей альянс не принесет добрых плодов, то корона призвана осенить младшую дочь Преобразователя от царицы-прачки – Елизавету Петровну с отпрысками. Ну а если легкокрылые аисты не доставят вожделенных младенцев Лизе и ее супругу, то спасать страну и династию обязана старшая сестра Петра II – Наталья Алексеевна со своими наследниками. Стало быть, трон – хочешь не хочешь – вернется к потомкам Петра I от ненавидимой им Евдокии и ее сына царевича Алексея.

Так на вершине «государственного гранита» воссел самодержец-мальчик, властелин-ребенок – Петр II Алексеевич, неизбежно ставший, по детскому возрасту, игрушкой в руках всесильного диктатора Александра Меншикова. Тот переселил царственного отрока из Зимнего дворца в свои личные палаты на Васильевском острове, выходившие прямо к невскому берегу. Лейб-учителем Петра светлейший князь назначил вице-канцлера Андрея Остермана, который совсем недавно намеревался женить 11-летнего племянника на его 17-летней тетушке Елизавете. Но даже избегавшая чересчур высокой морали царица отвергла на смертном одре этот дикий проект. Учил Андрей Иванович так же, как и воспитывал, – через пень-колоду. В итоге мальчик не получил и минимума необходимых знаний и навыков. А искушенные вельможи, глядя на этакие расклады, называли отрока карманным императором.

Меншиков явно терял чувство меры. 13 мая, спустя неделю по смерти Екатерины, он провозгласил себя российским генералиссимусом. А Машенька («невеста-государыня принцесса», чье имя уже громогласно поминалось на церковных службах наравне с членами императорской фамилии) направила кайзерин Элизабет, племянником которой был ее, Маши, жених Петр II, приятное сообщение об августейшей помолвке. И на страницах сего опуса, ничтоже сумняшеся, назвала супругу «величайшего государя христианского мира», как принято было тогда нарекать австрийского императора, «дорогой тетушкой». Фривольная реплика вызвала глухой ропот чопорного венского двора.

Но все бы ничего, если бы Данилыч не заболел и долго не провалялся в постели. А когда выздоровел, осознал, что дело, за которое боролся и которому отдавал все силы, рухнуло и разбилось вдребезги, без остатка. Стараниями хитроумного Остермана и заносчивых князей Долгоруких позиции светлейшего были подточены и подорваны. В сентябре князя арестовали по обвинению в многочисленных злоупотреблениях и преступлениях. Помолвка с Машенькой «отменилась», а все богатства и усадьбы меншиковского клана были отписаны в казну. Семья отправилась в Раненбург Рязанской губернии (сейчас – железнодорожная станция Чаплыгин в Липецкой области). По пути бедолаг нагнал фельдъегерь, изъявший у красавицы забытое в спешке обручальное кольцо с царской монограммой…

При дворе начались хлопотные приготовления к государевой коронации, и после Нового года весь придворный штат перебрался в Москву. Перебрался, чтобы не только провести достойное престоловенчание, но и, вдохновляясь капризной фразой царя-мальчика: «Не хочу по морю ходить, как дедушка!», не возвращаться уже на берега Невы. Столица вновь переехала в Москву.