Правление второго тронного Романова – царя Алексея Михайловича, прозванного современниками Тишайшим, хотя период его державных забот и монарших хлопот отнюдь не был размеренным и спокойным, – в значительной степени подвело финальную черту под грустно-безвластной порой отечественной истории. Последствия Великого разорения, или, как выражался осевший в Швеции эмигрант Григорий Котошихин, Смутного времени, истерзавшего Русь на заре XVII столетия, уходили из жизни медленно и неохотно. Они отзывались бунтами, интригами, хозяйственными неурядицами и религиозными ересями. Заслугой Тишайшего было не то, что он преодолел все эти невзгоды, а то, что он отчеканил юридическую формулу новой, более размеренной эпохи, создав Соборное уложение 1649 года – своеобразную конституцию обновленной русской жизни. Однако царя Алексея следовало – при всех его недостатках – похвалить и за иные достижения и успехи.

«СО СТРОГОСТЬЮ ХРАНИ УСТАВ ЦЕРКОВНЫЙ…»

Важнейшая реформа была проведена при Алексее Михайловиче в религиозной области. В середине XVII века обнаружилось, что многие православные богослужебные книги полны досадных неточностей. Например, в одних рукописях стояло: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ», а в других – «Христос воскресе из мертвых, смертию на смерть наступив». Или еще: на Руси нередко крестились двумя перстами, а на православном Востоке – тремя. Разнобой по сему поводу господствовал и в русской духовной литературе. Некоторые сочинения славили двоеперстие, некоторые – троеперстие. Возникала путаница, грозившая различными трактовками догматических и обрядовых вопросов и способная привести к зарождению опасных ересей.

Наверху понимали, что нужно привести в порядок духовные книги, а также унифицировать ключевые обряды – «технологии» культового вероотправления. Для этого необходимо сверить книги с греческими подлинниками, ибо отечественное православие происходило из Византии и было принесено на Русь еще в конце Х века, при князе Владимире Святом. Учитывались и политические обстоятельства: хотя главой всех православных церквей считался (и считается) патриарх Константинопольский, Греция уже добрых двести лет находилась под турецким игом, и ее предстоятели фактически не могли руководить не то что общепланетарными духовными процессами, но и собственной христианской жизнью.

Зато Россия освободилась от Орды, обрела государственную независимость и державное могущество, что позволяло ей задуматься всерьез о религиозном лидерстве во всем православном мире. А это диктовало и неизбежную меру – строгое согласование книг и обрядов с греческими образцами. Только тогда можно было обеспечить неоспоримые командные высоты Московской патриархии в православных странах, а заодно избежать возникновения на Руси очередных церковных ересей и брожений. Такую нелегкую задачу царизм решил в середине XVII века руками энергичного патриарха Никона, выходца из простых мордовских крестьян. Он легко поднялся по иерархической лестнице, ибо церковь – как православная, так и католическая, а позднее и протестантская, – в отличие от светско-бюрократического аппарата, ценившего лишь «отечество (отчество)», знатность происхождения, – не смотрела на то, кто чей сын, а руководствовалась фундаментальным христианским принципом «Перед Богом все равны!».

Впоследствии, кстати, тоталитарная Коммунистическая партия соединила на новом уровне и в новых формах – как бы от противного! – оба канона: светский (старобюрократический) и церковный. Простонародью (особенно городским мастеровым) были даны все права, и именно представителям рабочего класса большевистские вожди поручали ответственные посты и должности. Так на смену боярско-дворянской «породе» пришел лозунг «диктатуры пролетариата». Социальная пирамида перевернулась вверх дном, но произойдет это позднее, в ХХ столетии, а за триста лет до того деревенский плебей Никон, увидевший свет под Нижним Новгородом, в селе Вельдеманово, совершит подлинный сдвиг в жизни Русской церкви. Ему помогут греческие и киевские монахи, жившие тогда в Москве и трудившиеся над исправлением духовных книг, да и обучавшие русских священников греческому и латинскому языкам.

Никон повелел уменьшить количество земных поклонов во время молитвы «Господи и Владыко живота моего» и потребовал, чтобы иконописцы создавали лики святых в греческом стиле. Кроме того, было введено крестное знамение тремя, как у греков, а не двумя, как у католиков, перстами. Мероприятия проводились быстро, жестко и неумолимо. Отнюдь не все иерархи и священники одобряли такие действия, и Никон добился специальной грамоты константинопольского патриарха, утверждавшей правильность его новаций. Тем не менее во многих местах не принимали исправленных книг, а в знаменитом Соловецком монастыре вспыхнула вооруженная борьба: монахи категорически отказывались следовать предписаниям Никона. После восьмилетней (!) осады обитель была взята военной силой, и монахи понесли тяжкие кары вплоть до смертной казни.

Возник раскол, который постепенно преодолевался в ХХ веке, когда летом 1971 года православная и старообрядческая церкви отменили взаимные анафемы, отринули неприязнь и стали сотрудничать на началах христианской любви. А вот во времена Никона (вскоре лишенного царем патриаршего сана за чрезмерную властность) раскольников-староверов отлучали от церкви, предавали анафеме, ссылали и даже казнили. Так благое, нужное стране дело оказалось в известной степени искаженным исключительно жестокими способами его осуществления. Процессы церковной жизни были, спору нет, унифицированы, но с использованием государственного карательного аппарата, что помогло позднее Петру I вмешаться в тонкие грани церковного управления и отнять у верующих патриарха, заменив его сан подвластным короне коллегиальным Святейшим синодом.

«СЕЙЧАС ТЫ ЦАРСТВОВАТЬ НАЧНЕШЬ…»

Говоря о правлении Алексея Михайловича, нельзя сосредоточиться только на церковных мероприятиях, присоединении Левобережной Украины и очередном этапе покорения Сибири. Не меньшую роль в развитии страны сыграл, как ни парадоксально, семейный быт Тишайшего самодержца. Государь Алексей, как помним, женился в 19-летнем возрасте на дочери московского стольника Марии Милославской, которая была на три года старше своего венценосного суженого. В монаршей семье царили мир да совет, и любящая благоверная подарила мужу 13 чад. Девятым ребенком стал сын Феодор, родившийся в мае 1661 года и унаследовавший в свой срок гордый отцовский скипетр…

Но Алексею Михайловичу определено было свыше иметь два семейных гнезда, обитатели которых не отличались, увы, нежной любовью и не питали друг к другу теплых родственных чувств. Когда весной 1669-го умерла царица Мария Ильинична, государь искренне, неподдельно скорбел. Похороны, по словам историка Евгения Пчелова, сопровождались щедрыми раздачами милостыни, причем в богадельни посылали дорогие осетровые блюда. Однако скорбь не была бесконечной, и вскоре Алексею опять захотелось вкусить семейного счастья.

Помог ближний боярин Артамон Матвеев, который пригласил повелителя к себе домой, позвав туда свою воспитанницу Наталью Нарышкину, бывшую на двадцать два года моложе будущего супруга. В январе 1671-го под сводами Кремля отшумела веселая свадьба, а 30 мая (9 июня) 1672-го суженая осчастливила монарха сыном, окрещенным в кремлевском Чудовом монастыре. Мальчика назвали Петром, а спустя год с небольшим Наталья Кирилловна преподнесла Алексею еще один «презент» – дочь, Наталью-младшую, которая всегда подставляла плечо своему громко известному брату. Третий ребенок – тоже дочка, Феодосия, прожила всего три года и покинула бренный мир в ноябре 1677 года – уже полусиротой-безотцовщиной. Алексей провел с Натальей ровно пять лет и одну неделю: женившись на веселой красавице 22 января 1671-го, он ушел в приюты небесные 29 января 1676-го. Бразды власти попали в руки его сына – девятого ребенка от первой жены, Марии Ильиничны, – государя Феодора Алексеевича.

Сей монарх являлся к тому же третьим по счету тронным Феодором. Самодержцы, носившие это звучное греческое имя, что переводится на русский как «Божий дар», удивительным образом распределились в течение столетнего отрезка отечественной истории, «начав» с марта 1584-го и «закончив» в апреле 1682-го. Каждая из трех русских владетельных династий – Рюриковичи, Годуновы и Романовы – выдвигала своего Феодора. Первый – Феодор Иоаннович – был младшим сыном Ивана Грозного, взошедшим на престол по смерти деспотичного отца. Правил он, слабоумный, под рукой ближнего боярина Бориса Годунова, брата его жены царицы Ирины, почти четырнадцать лет – вплоть до января 1598 года. На нем и пресеклась прямая ветвь дома Рюриковичей.

Вторым венценосцем с этим именем был Феодор Борисович, отпрыск Бориса Годунова, провозглашенного царем и владевшего Русью около семи лет по смерти Феодора I, своего – по старорусской системе родства – зятя. Феодору Борисовичу, обретшему шапку Мономаха вслед за малопонятной кончиной Бориса Годунова в апреле 1605 года, довелось вознестись над подданными совсем ненадолго. На Москву наступало войско Лжедмитрия, и власть непопулярных в народе Годуновых клонилась к скорому закату. В середине июня Феодора и его мать-вдову Марию Григорьевну (одну из дочерей Малюты Скуратова) задушили присные Самозванца. Шестнадцатилетний повелитель – крепкий и сильный парень (единственный в этом смысле среди всех троих Феодоров!) – оказал отчаянное сопротивление, разбросав по углам четверых головорезов, но в конечном итоге, разумеется, не устоял. Его, по словам летописи, «скрутили и удавили». Династия Годуновых сошла с исторической арены раз и навсегда.

Печальная гибель Феодора II открыла дорогу к заоблачному взлету бояр Романовых, а значит, и третьего в их тронной череде – Феодора Алексеевича. Романовский дом за свои 304 года дал России восемнадцать самодержцев – царей и императоров, – но ни один из них не имел больше такого имени. Оно «всплыло» лишь в 1740-х годах, когда по воле государыни Елизаветы Петровны в Петербург доставили из немецкого Киля мололетнего герцога Карла Петера Ульриха, сына ее старшей усопшей сестры, Анны Петровны. Не обремененная детьми Елизавета решила сделать сего недоросля русским престолонаследником. И вот при переходе из лютеранства в православие мальчугана нарекли Петром Феодоровичем.

Но впредь даже такое отчество «перепадало» только августейшим женам – двум Мариям Феодоровнам, супругам Павла Петровича и Александра III Александровича, и двум Александрам Феодоровнам, дражайшим половинам Николая I Павловича и Николая II Александровича. Правда, еще в конце XVII века, по смерти Феодора, две блестящие дамы – не только по-русски не правившие, но и по-английски не царствовавшие – не чужды были сего отчества: Прасковья и Евдокия Феодоровны – «любезные» двух младших братьев Феодора Алексеевича – родного, Ивана V, и единокровного, Петра I.

«НАУКИ ЮНОШЕЙ ПИТАЮТ…»

Государь Феодор III Алексеевич повелевал Русью на протяжении шести с лишним лет – с января 1676-го по апрель 1682-го. Физическим здоровьем судьба обделила его, уподобив не Феодору II Годунову, а Феодору I Рюриковичу. И прожил он на белом свете очень мало, не дотянув какого-то месяца до 21 года. То есть получилось, что чуть не треть своего прискорбно короткого пути одаренный разнообразными талантами юноша посвятил высокому обету царского служения!

Современники и потомки прохладно оценивали его личность и дела, считая ту недолгую эпоху некоей политической «разминкой» перед жестоким спором между сестрой Милославской и братом Нарышкиным, царевной Софьей и царем Петром. Спором, едва не поставившим огромную страну на грань свирепой гражданской войны. Феодор и впрямь отличался спокойным, незлобивым характером. Он, например, милосердно разрешил низринутому при его отце патриарху Никону (автору и реформы, и раскола!) вернуться из Кирилло-Белозерской обители в свое родное детище – Воскресенский монастырь «Новый Иерусалим» в 60 верстах от Москвы. Никон не успел доехать туда живым – умер по дороге, и воскресенские чернецы с плачем погребали его тело. А над прахом бывшего церковного предстоятеля витала благородная душа его государя…

Подобно отцу, Алексею Михайловичу, Феодора называли Тишайшим. Он вовсе не отказывался от данной обязывающей формулы. Более того, по торжественным дням царь даже именовался «Нашей тихостью». Вдумаемся: суверен, могущий казнить и миловать, объявлять войны и подписывать мирные пакты, нарекал себя не «грозностью», а «тихостью»! Уже одного этого достаточно, чтобы считать Феодора Алексеевича не просто образованным монархом, но прародителем русского просвещенного абсолютизма. Но не только этим исчерпываются наши доводы. Разрабатывался план (из-за ранней смерти царя так и не воплощенный) по учреждению в столице высшей школы. От имени Феодора монах Сильвестр (Медведев) сочинил «Привилегии Московской Академии».

В сем любопытном документе есть незабываемые строки. «Первая и величайшая должность государя – охранение восточной православной веры и о расширении ее помышление. Так же той подобная – о благочинном государства управлении и о защищении иметь тщание. Знаем же едину оных и прочих царских должностей родительницу и всяких благ изобретательницу и совершительницу быть – мудрость». И дальше: «…Мудростью в вещах гражданских и духовных познаем доброе и злое… Ни о чем же так тщание наше составляем, как об изобретении премудрости – с нее же все благое от Бога людям даруется».

В программу академии (так в Московской Руси называли университеты) входили такие предметы, как грамматика, поэтика, риторика, диалектика, философия сразу трех видов – «вразумительная, естественная и нравная» (то есть логика, метафизика, этика) и, само собой, богословие. Основные нормы академического устройства были, бесспорно, заимствованы из Европы. В учебной сетке стояли латынь, древнегреческий и русский языки (два «мертвых» и один родной). В совет «вуза» входили духовные и мирские преподаватели во главе с «блюстителем». Предполагалась судебно-полицейская автономия: даже если студента обвиняли в убийстве, его нельзя было арестовать без «ордера» блюстителя.

Царь Феодор (поставивший свою подпись под академической утвердительной грамотой) передавал потенциальным слушателям свою богатую библиотеку, включавшую нотную коллекцию духовных песнопений. По мнению историка Андрея Богданова, выпускникам гарантировался достойный гражданский статус – «по совершении свободных учений будут милостиво пожалованы в приличные их разуму чины». Да, мысль об академии умерла, едва успев сверкнуть. Но в великих делах зачастую важен не только результат – важен и святой порыв! А он возник именно при государе Феодоре Алексеевиче…

«И ПЕРВЫЙ САН ПО НЕМ В МОСКОВСКОМ ЦАРСТВЕ…»

За шесть звездных лет было сделано немало. Провели общую подворную перепись, что позволило упростить общее налогообложение. Свели воедино многочисленные подати, «сузив» их до стержневого взноса – «стрелецких денег», покрывавших ратные издержки. Утвердили систему разрядов, и отныне все служилые люди (кроме тех, кто находился в Поволжье и Сибири) распределялись по девяти территориальным округам. Ну а главное – было отменено проклятое всеми местничество, сообразно коему государственные и придворные посты поручались по «породе», по «отечеству», а не по профессиональной пригодности. Теперь это рушилось под натиском перемен, особенно в армии, где честолюбивые амбиции московской знати всегда приводили к горьким последствиям.

В январе 1682-го по просьбе служилого элемента, которого поддержал европейски образованный князь Василий Васильевич Голицын, был созван собор высшего духовенства и бояр. Все они, как свидетельствует профессор Сергей Платонов, «согласно и торжественно» осудили «враждотворный и братоненавистный» порядок местничества. Разрядные книги с записями «случаев и дел» были сожжены перед царским дворцом «на сенях». Феодор распорядился уничтожить старый «Государев родословец», заменив его новыми списками, удобными для всего потомственного дворянства. Тогда же правительство впервые озаботилось проблемами моды и фасона: весь придворный штат сбросил старые тяжелые кафтаны и надел «служилое платье» западного покроя.

Разумеется, нормальному развитию государства мешало очевидное нездоровье Феодора Алексеевича. Он страдал таковой напастью сызмальства, но, по верному замечанию историка Евгения Пчелова, в детские годы хворь не слишком терзала его. Он ездил с отцом на богомолье и охоту, с удовольствием катался верхом на лошадях, которых очень любил и холил. Но в возрасте тринадцати лет произошло ужасное несчастье. Вместе с сестрами и тетушками царевич пожелал покататься зимой в Подмосковье. Женщины устроились в санях, а августейший отрок – в седле, и вот тут случилось непоправимое. Конь внезапно вскочил на дыбы и опрокинул своего всадника. Царевич упал прямо под полозья. Возбужденные гнедые рванулись вперед, и «сани, – пишет очевидец сего жуткого происшествия, – всею тяжестью проехали по спине лежащего Феодора, измяв у него грудь».

Понятно, что здоровья это не добавило. По временам Феодор Алексеевич с трудом шевелил ногами и ходил, опираясь на трость. В январе 1676-го он в энный раз занедужил и, когда ему сообщили о смерти отца, Алексея Михайловича, лежал на одеялах. Бояре взяли его, четырнадцатилетнего подростка, на руки и, внеся в Большой зал Кремлевского дворца, усадили на престол. Спустя несколько дней царственный мальчик, расположившись на носилках, сопровождал отцовскую похоронную процессию в традиционную усыпальницу русских монархов – Архангельский собор на территории Кремля.

Тронный взлет слабосильного отрока дал воздух под крылья его материнской родне – боярам Милославским, которые немедленно оттеснили своих кровных конкурентов, Нарышкиных. Из далекой Астрахани в Москву был срочно вызван двоюродный дядя Феодора – воевода Иван Милославский, человек крутого нрава и четких целей. В пригородном поле его встречал весь цвет русской аристократии. Иван Михайлович возомнил себя чуть не патриархом Филаретом при царе Михаиле. Нарышкины же и их друзья подверглись опале. Наталью Кирилловну с детьми удалили от двора, ее братьев сослали, а затем наказали и воспитателя молодой царицы – приближенного Алексея Михайловича Артамона Матвеева. Верного «Сергеича», как окрестил его усопший монарх, лишили боярства и отправили в Заполярье, в Пустозерск.

«НО ОН ИДЕТ НА ЦАРСТВЕННЫЙ ПРЕСТОЛ…»

Упования Ивана Милославского на безграничную власть не оправдались. Около 1680 года возмужавший Феодор отодвинул его от подножия трона и оперся на группу соратников, в которой – за изъятием князя Василия Голицына – преобладали выходцы из невидных фамилий. Летом царь женился. Его избранницей стала молодая дворянка Агафья Грушецкая – «смоленская полька», как нарекли ее придворные. Родители Агафьи – мелкий служака Семен Федорович и некая панна Заборовская – происходили из Речи Посполитой. Сама дева была, естественно, воспитана по-европейски. И именно в угоду ей, любушке, монарх предписал всем дворянам и приказным дьякам с подьячими носить короткие кафтаны вместо длинных охабней и однорядок, причем в старом платье не пускали не только во дворец, но и за Кремлевскую стену.

Дворянская молодежь усердно брила бороды, оставляя лишь усы, и привыкала к табакокурению. Об этом новом заморском обычае служители церкви говорили: у курильщиков, детей диавольских, изо рта вылетают «клубы смрада жупельного и огонь геенны Вельзевуловой». Но уличная чернь рассуждала по-своему: раз такое творится во дворце с ведома самодержца, значит это угодно Господу, ибо царь – помазанник Божий, который никогда не ошибается…

Сам брак, впрочем, не доставил особой радости. Летом 1681-го царица Агафья родила сына Илью, названного так в честь его прадеда, боярина Ильи Даниловича Милославского – тестя государя Алексея Михайловича. Но крошечному Ильюше не посчастливилось попасть в сверкающий сонм русских престолонаследников. Спустя десять дней он скончался – увы, уже наполовину сиротой: за неделю до его смерти неизлечимая по той поре горячка свела в могилу юную мать, Агафью Семеновну.

Царская свита не на шутку закручинилась: истекал лимит времени, поскольку монарх не блистал отменным здоровьем и можно было в любой момент ожидать чего угодно. По настоянию вельможи Ивана Языкова (одного из предков известного поэта) Феодор женился вновь. В феврале 1682 года сыграли вторую свадьбу – невестой избрали семнадцатилетнюю Марфу Апраксину, дочь покойного чиновника (стряпчего) Матвея Васильевича и смутной по «породе» Домны Ловчиковой. Изюминка, однако, заключалась не в этом: колорит придавало то обстоятельство, что Марфуша была крестницей сосланного в Тмутаракань боярина Артамона Матвеева, подложившего некогда в постель к Алексею Тишайшему Наталью Нарышкину.

Могли ли сии дамы не знаться и не общаться? Едва ли! Вероятно, не без влияния Марфы ее супруг, умерший в апреле, всего через два с половиной месяца после свадьбы, постоянно взвешивал внешние возможности обоих своих младших братьев – Ивана, сына Марии, и Петра, отпрыска Натальи. И склонялся-де в последние недели на сторону единокровного Петра.

Смерть талантливого, но хворого – бездетного! – Феодора, даже венчавшегося с Марфой не стоя на больных ногах, а сидя в пододвинутом кресле, вызвала в Москве вспышку придворных междоусобиц. Нашла коса на камень, и перед гневными Романовыми-Милославскими выросли яростные Романовы-Нарышкины…