Переезд монаршего двора – под предлогом коронации юного Петра II – в Москву мог знаменовать (во всяком случае, для людей старого закала) возвращение прежних, порушенных при суровом преобразователе державных и бытовых порядков. Но времена, конечно, изменились, и об абсолютном повороте назад не могло идти и речи. Бюрократическая машина оставалась петровской – действовали все эти коллегии (аналог европейских министерств), Наш (то есть принадлежащий самому венценосцу) Сенат, который занимался подготовкой и обсуждением законов, а также Святейший синод – коллективный церковный орган, коему велено было заменять православного патриарха. Повелитель (с осени 1721-го) именовался уже императором, а слово «царь» хотя и сохранилось в официальном титуле, но отошло по значимости на второй план. Обрушить укорененные почти за 35 лет порядки было, разумеется, немыслимо, но замедлить ход государственно-политического развития уставшая от бурных сдвигов элита могла.

«УМЕР ВЧЕРА СЕРОГЛАЗЫЙ КОРОЛЬ…»

24 февраля (8 марта) 1728 года великий князь Петр Алексеевич, которому шел тогда 13-й год, короновался в Успенском соборе Московского Кремля, став императором Петром II. Власть над Россией попала в руки внука Петра I и сына злополучного царевича Алексея. Но юный самодержец, само собой, мало занимался делами, а вернее, и вовсе не касался их. Под влиянием своего нового друга 19-летнего повесы гоф-юнкера Ивана Долгорукого (сына князя и сенатора Алексея Долгорукого) монарх пристрастился к развлечениям и удовольствиям, в том числе и в приятном дамском обществе. Он был высок, строен, красив и явно опережал по физическому уровню своих сверстников.

Подлинной страстью Петра II стала охота. Подсчитано, что за 20 месяцев 1728–1729 годов коронованный мальчик пропадал в подмосковных угодьях около восьми месяцев. В этих забавах его часто сопровождала единокровная тетушка – цесаревна Елизавета Петровна, которая была шестью годами старше венценосного племянника. Они сблизились настолько, что в придворных кругах засудачили даже о возможной женитьбе внука Петра Великого от его первой супруги Евдокии Феодоровны на дочери Петра от его второй половины – Екатерины Алексеевны. Пока, впрочем, дело не шло дальше теоретических набросков.

Охотничьи туры смотрелись масштабно и впечатляюще. Скакали лошади, реяли соколы, заливались лаем собаки, мерным шагом ступали экзотические верблюды. Императорская псарня насчитывала тогда до 600 гончих и борзых. Осенью 1729-го царь-отрок отправился под Тулу, где провел в бесконечных молодецких забавах более пяти недель. В Первопрестольную юный «Юлиан Отступник», забывший о граде Петровом в угоду Москве-красе, привез богатые лесные трофеи. Среди них – туши пяти медведей, пятнадцати рысей, полутысячи лисиц и четырех тысяч зайцев. В Кремле закатили пир горой.

Однако клан Долгоруких не захотел ограничивать своего влияния на неопытного государя одними конными прогулками с ружьем и патронташем. На горизонте появилось нечто изысканное и эфемерное – обворожительная дочь сенатора княжна Екатерина Алексеевна. Иван Долгорукий делал все, чтобы привлечь к ней симпатии августейшего женолюбца. Сама Катя склонялась к союзу с австрийским дипломатом графом Альбертом Миллезимо, но воле деспотичного родителя и честолюбивого братца возражать не смела. 30 ноября 1729 года в Лефортовском дворце состоялось обручение двух благородных суженых. Свадьбу назначили на следующий январь.

Но Всемогущий судил иначе. Незадолго до бракосочетания, 6 января 1730-го, в праздник Водосвятия, приуроченный к Крещению Господню, жених и невеста приехали на Москву-реку: царь стоял на запятках саней, в которых сидела прекрасная Екатерина. Будущая чета, приветствуемая народом, священством и войсками, с удовольствием взирала на пышное торжество. Однако спустя четыре часа Петр пожаловался на головную боль. Высочайшую пару немедленно перевезли в Лефортовский дворец, что на реке Яузе. Там веселье обернулось печалью.

Врачи обнаружили у царя сильную простуду. И почти сразу на теле самодержца выступили зловещие пятна. Черная оспа! Петр сгорал от высокой температуры, бредил, не узнавал сановников и прислугу. Медицина оказалась немощной перед грозной болезнью, которая выкашивала тогда целые селения. Развязка наступила очень быстро. В ночь с 18 на 19 января 14-летний император покинул сей мир ради теплых приютов небесных. За год до него умерла от чахотки старшая сестра Наталья, и последние слова монаршего отрока были обращены к ее памяти: «Запрягайте сани, – шептал он, – хочу ехать к сестре моей…»

Петра II похоронили в городе, который он искренне любил и почитал. В отличие от его непосредственных предшественников (Петра I и Екатерины I, да и родителей – отца, царевича Алексея Петровича, и матери, принцессы Шарлотты Вольфенбюттельской), похороненных в петербургском Петропавловском храме на Заячьем острове, звездного мальчика погребли в кремлевском Архангельском соборе. Он – единственный повелитель имперского периода, лежащий рядом со старомосковскими царями. Остальные самодержцы, правившие уже после Петра II, покоятся, подобно Петру Великому, в стенах Петропавловской крепости…

«ЦАРИЦА, Я ПЛЕНЕН ТОБОЮ…»

Смерть Петра II озадачила русскую верхушку даже больше, чем кончина его олимпийского деда. Тогда, в январе 1725-го, у России оставалась все-таки тронная альтернатива. Да, пришлось – под штыками гвардии – усадить на престол безродную прачку Марту-Екатерину. Но за кулисами скрывался законный преемник-мальчик, являвшийся голубокровным Романовым, да еще по мужской линии. Теперь, в январе 1730-го, «Адамова ветвь» пресеклась: царь не успел и жениться, не говоря уже о том, чтобы завести милых чад. Отныне представителей сильного пола, имевших виды на корону, не существовало в природе, и убитый царевич Алексей, отец усопшего Петра II, словно тень отца Гамлета, грозил пальцем из могилы трусоватой элите, которая побоялась некогда защитить его от гнева могучего деспота.

Было, правда, одно исключение – в далеком Киле проживал сын умершей от послеродовой горячки царевны Анны Петровны (старшей дочери Петра I) – двухлетний герцог Голштинский Карл Петер Ульрих. Но возраст, а главное, иностранное рождение и местожительство сего младенца пугали собравшуюся в Лефортовском дворце знать – членов Верховного тайного совета, созданного еще при Екатерине I для надзора за всем, что происходило или обещало произойти на бескрайних просторах России.

Верховников представляли четыре аристократа – канцлер граф Гаврила Головкин, князь Дмитрий Голицын и родственники князья Долгорукие: Алексей Григорьевич и Василий Лукич. Кроме того, были приглашены гости: сибирский губернатор князь Михаил Долгорукий и фельдмаршалы из княжеских родов – Михаил Михайлович Голицын и Василий Владимирович Долгорукий. Расклад сил, таким образом, получился внушительным: из семи небожителей, решавших в роковую ночь с 18 на 19 января 1730 года судьбу великой России, двое принадлежали к фамилии Голицыных и четверо – к клану Долгоруких. Граф Головкин был как бы сам по себе.

После ожесточенных перепалок поднялся многоопытный вельможа – князь Дмитрий Голицын. Он заявил, что очередную тронную фигуру надлежит выбрать из прославленной семьи Романовых, и никакой другой. Поскольку мужская линия этого дома полностью прервалась в лице Петра II, ничего не остается, кроме как обратиться к женской линии и позвать одну из дочерей царя Ивана (почившего брата Петра I)». Расторопный князь, обдумавший, видимо, свою речь, предложил пригласить среднюю дочь Ивана Алексеевича – герцогиню Курляндскую Анну Иоанновну. То есть прозябавшую в далекой Митаве (сейчас это латвийская Елгава) вдову герцога Фридриха Вильгельма, за которого ее выдали еще осенью 1710 года по воле могучего венценосца.

Кандидатура Анны, которой через полторы недели исполнялось 37 лет, устроила практически всех. Сия дама, оценивал почтенный Дмитрий Михайлович, находится еще в брачном возрасте и в состоянии произвести на свет престолонаследников. Но главное в том, что «она родилась среди нас от русской матери в старой хорошей семье; мы знаем доброту ее сердца и прочие прекрасные достоинства».

Сделав, таким образом, понятный всем обидный выпад в адрес безродной прибалтийской мужички Екатерины I, князь сразу обрел симпатии собравшихся. «Виват наша императрица Анна Иоанновна!» – закричал в порыве искренних сердечных чувств бравый фельдмаршал Василий Долгорукий. «Виват!» – дружно поддержали его прочие «бояре».

Но на этом заседание не завершилось. Креативный князь Голицын присовокупил нечто потрясшее даже бывалую аудиторию. Надо, пояснил он, «себе полегчить, воли себе прибавить». Сиречь ограничить власть новой государыни в пользу аристократов из Верховного тайного совета.

Прошедшая огонь, воду и медные трубы «королевская рать» оторопела. «Хоть и зачнем, да не удержим!» – засомневался острожный Василий Лукич Долгорукий, тезка сидевшего рядом Василия Владимировича Долгорукого. «Право, удержим!» – осадил мрачного скептика оптимистичный Голицын. Все закивали. Началось составление ограничительных условий – кондиций, которые призваны были лимитировать державные полномочия царицы Анны. Менее чем за час искушенные сановники начертали свои статьи. Государыне запрещалось – без ведома верховников – объявлять войну, вводить налоги и подати, тратить казну, жаловать вельмож селами, чинами, наградами, а равно распоряжаться армией и гвардией.

«Буде же чего по сему обещанию не исполню, – ставил жирную точку исторический документ, – лишена буду короны Российской». Глядя на заполненный бумажный лист, верховники ликовали. Им не приходило в голову, что они делят шкуру неубитого медведя. Вечером 9 января в Курляндию спешно выехали посланники совета – князья Василий Долгорукий и Михаил Голицын. В их «портфелях» лежали две политические новеллы – провозглашение Анны государыней императрицей и извещение о стеснительных кондициях.

«СИНИ ПОДМОСКОВНЫЕ ХОЛМЫ…»

В Митаве долго уговаривать не пришлось. Хозяйка скромного особняка внимательно выслушала делегатов, попросила прочитать кондиционные «пункты» вслух и тотчас собственноручно подписала их: «По сему обещаю все без всякого изъятия содержать. Анна».

Спустя пару дней она решила выехать в Москву, но предварительно потребовала у друзей-верховников 10 тысяч рублей «на подъем». В середине февраля монархиня была уже в Первопрестольной и узнала здесь много интересного. Оказалось, что отнюдь не все дворянское сословие пылает желанием ввести олигархическую демократию: многие опасались, что крупное «боярство» подомнет не только самодержавную власть, но и мелкую служилую «поросль», выдвинувшуюся в разгар бурных петровских реформ.

Казанский губернатор (впоследствии печально известный кабинет-министр) Артемий Волынский отмечал в частном письме, что новые административные органы, могущие возникнуть на базе определенных (для знати!) политических свобод, не принесут блага России. «Народ наш наполнен трусостью и похлебством», отчего модные на Западе выборы станут у нас чистой формальностью. Ибо тот, «в чьей партии больше голосов, что захочет, то и делать станет; и кого захотят, того и выводить и производить станут, а бессильный, хотя б и достойный всегда позади оставаться будет…». Эта точка зрения, вероятно, разделялась в широких кругах не слишком знатного дворянства. Там хотели единоличной «сильной руки» – протянутой, понятно, с горных престольных высот.

Нарыв вскрылся 25 февраля 1730-го в Кремле, где Анна встретилась с «государством» (различными подданными). Дворяне и гвардейцы подали самодержице пространную челобитную, в коей «всеподданнейше и всепокорно» молили дорогую матушку «принять самодержавство таково, каково Ваши славные достохвальные предки имели, а присланные к Вашему императорскому величеству от Верховного тайного совета и подписанные Вашего величества рукою «пункты» уничтожить».

Далее шли строки поистине волнующие и общественно значимые: «Мы, Вашего Величества всепокорные рабы, надеемся по природному Вашего Величества благоутробию презрены не будем, но во всяком благополучии и довольстве тихо и безопасно житие свое препровождать имеем. Вашего Императорского Величества всенижайшие рабы». Бумагу венчала длинная вереница подписей.

Подобный акт возымел действие: Анна Иоанновна повелела подать ей злополучные кондиции и – гласит пометка в журнале заседаний – «при всем народе изволила, приняв, изодрать». Русь вновь обрела полноценное самодержавие, а Верховный тайный совет со всеми своими веселыми «затейками» канул в Лету.

Впрочем, личность помазанницы Божией, которая венчалась на царство в кремлевском Успенском соборе спустя пару месяцев, 28 апреля, особых вострогов не вызывала. «Станом она была велика и взрачна, – оценивал государыню граф Эрнст Миних, сын знаменитого фельдмаршала. – Недостаток в красоте награждаем был благородным и величественным лицерасположением… Имела большие карие и острые глаза, нос немного продолговатый, приятные уста и хорошие зубы. Волосы на голове были темные, лицо рябоватое и голос сильный и проницательный. Сложением тела была крепка и могла сносить многие удручения…»

Поселившись в Кремле, монархиня не ощущала спокойствия и удовольствия. Правда, из Курляндии приехал в Москву давний фаворит Анны – немецкий дворянин Эрнст Иоганн Бирон (позднее, уже в 1737 году, произведенный в герцоги Курляндские). Он был женат на фрейлине с мелодичным именем Анна Бенигна Готлиб фон Тротта-Трейден. Однако считается, что матерью одного из сыновей Бирона (младшего, Карла) являлась сама Анна Иоанновна. Во всяком случае, уезжая в конце января из Митавы в Москву, дабы стать там русской царицей, она посадила в сани полуторагодовалого Карла, которого потом всегда укладывала спать в своей комнате.

Несмотря на приезд милого сердцу Бирона и его семьи, государыня не ощущала твердой уверенности в победе. Бояре думали о реванше, гвардейцы хотели всевозможных льгот и недолюбливали иноземного фаворита. В августе 1730-го Анна начала комплектовать новый гвардейский полк – Измайловский, названный по селу Измайлово, в котором с детства, еще будучи царевной, любила отдыхать самодержица. В эту элитную воинскую часть набирали не дворян, как повелось с петровской поры, а южных однодворцев – потомков служилых людей, не владевших крепостными крестьянами. Во главе полка встали, естественно, немцы – Карл Левенвольде и Густав Бирон, брат обер-камергера. При дворе полагали, что кадровый состав данного подразделения, как и образованного вскоре Конного полка, обеспечит новой верхушке безопасное житие.

«В МИГ, КОГДА НАД ЛЕТНИМ САДОМ МЕСЯЦ РОЗОВЫЙ ВОСКРЕС…»

Государыню тем не менее не покидала тревога. Суеверную Анну поразила внезапная смерть генерал-аншефа Ивана Дмитриева-Мамонова, мужа ее младшей сестры Прасковьи Ивановны. Бравый воин командовал эскортом императрицы, направлявшейся теплым майским днем из Москвы в Измайлово, и внезапно по дороге занемог и скончался. Прасковья пережила супруга на год и четыре месяца. Следующее же происшествие по-настоящему убедило Анну, что Москва явно не подходит для обитания высочайшего двора. Во время загородной прогулки карета, ехавшая перед императорским экипажем, неожиданно осела и провалилась вместе с лошадьми в глубокую яму. Тщательное разбирательство не оставило никаких сомнений: кто-то, весьма осведомленный о царских маршрутах, устроил мастерски сделанный подкоп.

Осенью 1731 года на берега Невы был переброшен верный Измайловский полк: надлежало навести порядок в заброшенной и запущенной петровской столице, где повсеместно шныряли грабители, а благочестивые мещане боялись с наступлением темноты выходить на улицу. Полк расположился между Фонтанкой и Обводным каналом, где проходила Вознесенская дорога, и этот отрезок постепенно стали называть Измайловским проспектом. Полковые же казармы были выстроены на боковых улицах, нареченных Ротами – Первой, Второй, Третьей, Тринадцатой. (В 1920-х годах советские руководители переименовали Роты в Красноармейские).

Одновременно с полицейско-административными шагами царские власти озаботились проблемами комфорта и дизайна: прославленный зодчий Доменико Трезини, создатель Петропавловской крепости и Александро-Невского монастыря, получил ответственное задание – привести в божеский вид большие и малые императорские резиденции в северном парадизе.

17 (28) января 1732 года газета «Санкт-Петербургские ведомости» сообщила городу и миру: «Третьего дня ввечеру изволила Ея императорское величество, к неизреченной радости здешних жителей, из Москвы счастливо сюда прибыть». Государыня немедленно проследовала в небольшой каменный Исаакиевский храм, возведенный недалеко от невской кромки и резко отличавшийся от того инженерно-архитектурного гиганта, который мы видим сегодня между памятниками Петру I и его праправнуку Николаю I. В церкви отслужили благодарственный молебен, и самодержица прошествовала в свою резиденцию.

Ей, правда, не захотелось жить в старом Зимнем дворце, где обитала простолюдинка Екатерина I. Поэтому монархиня остановилась под сводами перешедшего в казну двухэтажного Адмиральского дома, который принадлежал до того покойному уже генерал-адмиралу Федору Апраксину (брату усопшей царицы Марфы Матвеевны, супруги государя Феодора III Алексеевича, старшего брата Ивана V и Петра I). Сей коттедж считался на ту минуту самым роскошным зданием столичного града. Практически сразу зодчий Франческо Растрелли разработал проект нового, третьего по счету Зимнего дворца, в стены коего были включены несколько находившихся поблизости элитных домов. Очередное палаццо, возведенное в 1733–1735 годах, делилось на три этажа и превосходило размерами все прочие окрестные строения. Его фронтон украшал величавый герб императрицы Анны Иоанновны.

На Северо-Западе обосновалось и бироновское семейство, коему суждено было сыграть столь видную (и незавидную!) роль в истории аннинского царствования. В целом, однако, обратное путешествие столицы из Москвы в Петербург продемонстрировало России и Европе (прежде всего западному бомонду), что государство, «покинутое» Петром I, возвращается на его историко-политическую и военную стези. Все понимали: жизнь монаршего двора на берегах Невы будет неотделима от воссоздания крепкого Балтийского морского флота, каковой пришел в очевидный упадок за время московских «увеселений» бойкого, но незадачливого венценосца-мальчика.

«БИРОН ЦАРИЛ ПРИ АННЕ…»

Анна Иоанновна была единственным – и по отцу, Ивану Алексеевичу Романову, и по матери, Прасковье Феодоровне Салтыковой, – чистокровным русским монархом (понятно, после своего дядюшки Петра I) за весь императорский период отечественной истории вплоть до Николая II. В жилах всех остальных тронных повелителей текла, благодаря смешанным бракам, изрядная толика немецкой крови. Но именно эпоха Анны Иоанновны названа временем «немецкого засилья», временем «бироновщины». В какой-то мере это так, но не совсем. По справедливому мнению исследователя Евгения Пчелова, при Анне командовали парадом те люди, которые возвысились под скипетром Петра I, а затем Екатерины I и Петра II.

Это – немцы: Христофор Миних, Андрей Остерман, Карл Левенвольде, Иоганн Шумахер. Но это и русские: князь Алексей Черкасский, кабинет-министры Артемий Волынский и Алексей Бестужев-Рюмин, государственный канцлер Гавриил Головкин, начальник Тайной канцелярии Андрей Ушаков. Императрице, совершенно не способной, несмотря на свою знатную «породу», к державной деятельности, требовались глубоко преданные чиновники, кто был лично заинтересован в укреплении ее политических позиций. Вот почему рядом с монархиней стояли Бирон, Миних, Остерман, Левенвольде. Анна и не думала передавать бразды правления иноземцам – она просто удерживала возле себя надежных и рассудительных людей. Кадровый же расклад оказался таким, что ядром их стали представители пришлого германского дворянства.

Для содействия ленивой и бездарной самодержице был образован (вместо упраздненного Верховного тайного совета) так называемый Кабинет министров, подписи нескольких членов которого заменяли высочайшую подпись государыни императрицы. То не были, конечно, министры в позднейшем смысле этого слова: у них под рукой отсутствовали административные звенья – министерства (никто не упразднял еще, кстати, ведомственно-отраслевых коллегий). Термин же «министр» означал в аннинскую пору ответственного сановника, имевшего доступ в царский дворец и допущенного до решения важнейших политических проблем. Сей термин полезно сопоставить с более ранним понятием «верховник». Тогдашний министр был не столько должностью, сколько званием. Не нужно, наверное, добавлять, что первым среди равных считался фаворит и вельможа Эрнст Бирон.