Царствование рода Романовых началось триумфально и звонко в Смуту XVII века и завершилось, увы, трагически и бесславно в Смуту XX столетия. Последний же «круглый», с двумя нулями – 300-летний – юбилей правящей и стоящей у власти Фамилии отмечался, в 1913-м, за 18 месяцев до раскатов мировой войны и за четыре года до рассвета Февральской революции, ставшей неожиданным прологом долгой ночи красно-тоталитарной диктатуры.

Царь не мог пропустить и легендарного села Боголюбова, где жил, а летом 1174 года погиб от мечей и ножей заговорщиков князь Андрей Боголюбский – сын Юрия Долгорукого и внук Владимира Мономаха. Визит был значим хотя бы потому, что именно князь Андрей фактически перенес столицу из Киева во Владимир, то есть из Юго-Западной Руси в пределы великорусских земель. Местный монастырь встретил августейшую фамилию колокольным звоном и музыкальными переливами. В храме царь и домочадцы отстояли молебен, приложились к чудотворной иконе Боголюбской Божией Матери и надгробию с частицей мощей князя Андрея. Императору поднесли искусно выполненную копию Боголюбской иконы.

17(30) мая царский поезд подошел к перрону Нижегородского вокзала. Город тонул во флагах, цветах, гирляндах. Почти сразу же высокие гости отправились в Преображенский кафедральный собор, где у могилы Козьмы Минина, как и у гроба князя Пожарского в Суздале, прозвучала краткая заупокойная лития. Вслед затем на Благовещенской площади был заложен памятник обоим героям. Словно в калейдоскопе, чередовались приемы и аудиенции. На большой, в 80 саженей (свыше 170 метров), барже раскинулся просторный шатер, где повелителю представлялись промышленники и посланцы судоходных компаний – директора, хозяева и работники пароходных обществ, старейшие волжские капитаны.

В городском Кремлевском дворце государя посетили депутации различных социальных слоев, причем иудейская группа поднесла ему Свиток Торы, и Николай внимательно взглянул на витиеватые ивритские письмена. Император побывал в отделении Госбанка и Благородном собрании, а вечером на речном судне «Царь Михаил Феодорович» состоялся ужин для избранных, названный почему-то «обедом» (впрочем, нам известно из предыдущих публикаций, что царское семейство, сытно питавшееся в течение дня, ужин для себя не накрывало, так что этот гастрономический термин в монаршем обиходе не употреблялся). По окончании застолья почетные гости разместились на приготовленном для них комфортабельном пароходе Министерства путей сообщения «Межень» и отплыли вместе с сопровождающей флотилией вверх по Волге в Кострому – колыбель Романовской династии.

С КОЛОКОЛЕНКИ СОСЕДНЕЙ ЗВУКИ ВАЖНЫЕ ТЕКЛИ…

Около 10 часов утра 19 мая (1 июня) «Межень» пришвартовался у Царской пристани близ исторического Ипатьевского монастыря, где в «палатах бояр Романовых» укрывались от многочисленных опасностей юный Михаил и его мать инокиня Марфа – жена митрополита Ростовского Филарета, ставшего впоследствии, по возвращении из польского плена, русским патриархом и соправителем своего венценосного сына. Возле обители, во вратах Зеленой башни императора, одетого в мундир 13-го гренадерского полка, приветствовал крестный ход с Феодоровской иконой Божией Матери, который возглавил архиепископ Костромской и Галичский.

Священнослужители несли уникальные реликвии московского посольства, прибывшего в Кострому весной 1613-го под началом боярина Федора Шереметева, чтобы просить Михаила, избранного на царство решением Земского собора, принять монарший венец и спасти страждущую Русь от безвластия и раздоров. Народ благоговейно смотрел на фонарь, крест, образ Богоматери и посох. В тот же день распахнул двери роскошный Романовский музей, и масса посетителей устремилась взглянуть на его экспозиции.

В Дворянском собрании, как гласили сухие строки официального отчета, «Их Величества удостоили затем принять приглашение откушать чай». Раздалась здравица за государя и государыню, покрытая криками «ура» и пением Народного гимна «Боже, Царя храни». Город сверкал сказочной иллюминацией и до глубокой ночи «плескал» во все стороны празднующей, ликующей публикой. Вообще Кострома ощутимо выделялась в этом смысле на фоне остальных вех царского маршрута. Премьер-министр граф Владимир Коковцев (умерший 30 лет спустя глубоким, под девяносто, стариком в январе 1943-го в оккупированном нацистами Париже) писал в мемуарах, что, сопровождая самодержца в поездке по Центральной России, он не узрел «настоящего энтузиазма». Однако наблюдались приятные изъятия. «Большое впечатление, – указывал глава правительства, – произвела только Кострома. Государь и Его Семья были окружены сплошной толпой народа. Слышались неподдельные всплески радости...»

Нечто подобное, кстати, произошло и с императрицей Екатериной II. Знаменитый историк Василий Ключевский насчитал сразу несколько вояжей непоседливой повелительницы в 1760-х годах – в Ростов Великий и Ярославль, в прибалтийские губернии, по Ладожскому каналу («прекрасному, но заброшенному») и, наконец, «в Азию», то есть вниз по матушке по Волге. Сопровождаемая изрядной, до двух тысяч человек, свитой и дипломатическим корпусом, она села весной 1767-го в Твери на барку и спустилась к Симбирску, откуда потом изволила вернуться по сухопутью в Москву.

Повсюду помазанницу Божию встречали с неописуемым восторгом. Екатерина Алексеевна признавалась, что даже «иноплеменников» (чужих послов) прошибали слезы при виде русского народного счастья. А в Костроме – опять в Костроме! – руководитель «экспедиции» (этой поездки) граф Захар Чернышев, герой Семилетней войны, взявший на щит кайзеровский Берлин, проплакал весь парадный обед: так расстрогало его обхождение провинциального дворянства. Где-то по дороге мужики принесли церковные свечи, дабы поставить перед царицей, как перед иконой. «С чем, – сообщала Екатерина своим адресатам, – их прогнали…»

Через полтораста лет обстановка, разумеется, изменилась – Россия неудержимо шествовала к революции. Но Кострома осталась, как ни странно, надежным островом и несокрушимой твердыней монархических устоев и монархического сознания. Здесь Николаю II представлялись, наряду с прочими, потомки Ивана Сусанина – не платившие налогов и не несшие казенных повинностей крестьяне-белопашцы (в том числе унтер-офицер лейб-гвардии Конно-гренадерского полка Собинин, чей род велся напрямую по линии дочери народного героя Степаниды Ивановны).

ПОЕДЕМ В ЦАРСКОЕ СЕЛО!

После Костромы были Ярославль и Ростов Великий, вслед за чем августейшая семья отправилась на вокзал, дабы – через города Петровск и Переславль – проехать в Москву. 24 мая (6 июня) железнодорожный состав прибыл в Первопрестольную, где прогремели пышные праздники, совпавшие заодно с днем рождения императрицы Александры Феодоровны. 27 мая (9 июня) путешественники покинули златоглавую Москву и прибыли в Царскосельский Александровский дворец – блестящее детище Джакомо Кваренги. Там состоялась новая череда торжественных мероприятий, и на грандиозном банкете мастера-стеклодувы презентовали водочный штоф «Царское Село», украшенный монограммой Екатерины II и цветущими тюльпанами на торце…

По ходу 10-дневного вояжирования «из Воронежа в Саратов» императору приходилось неоднократно выступать с речами – коротким приветственным или благодарственным словом. Так случалось во всех городах, намеченных для царского визита. Они были приветливы и однотипны, эти обязательные и ни к чему не обязывающие спичи. В тороватом Нижнем Новгороде – уездным предводителям дворянства, земским начальникам и волостным старшинам: «Передайте вашим односельчанам, верным Моим нижегородским людям, Мою сердечную благодарность за любовь и преданность нижегородского населения, а также за те хлеб-соль, которые Я получил сегодня. Я уверен, что по примеру славных ваших предков вы всегда будете на страже за Веру, Царя и Отечество. Прощайте».

В верноподданной Костроме – волостным старшинам и крестьянам-белопашцам: «Я счастлив был прибыть в Кострому с Ее Величеством и Семьей Своей в год празднования 300-летия Нашего Дома и радуюсь также видеть вас, представителей Моего верного костромского населения, которое так славно показало себя в лице Ивана Сусанина 300 лет тому назад. Я уверен, что те любовь и преданность, которые он явил Моему Предку (царю Михаилу Феодоровичу. – Я.Е.), никогда не иссякнут, пока жива будет Земля Русская. Пью за ваше здоровье, здоровье белопашцев и за все население Костромской губернии».

В привольном Ярославле – дворянскому сословию: «От имени Ее Величества и Своего благодарю вас сердечно, господа, за ваш радушный прием. Этот день, который Мы провели в стенах древнего Ярославля, навсегда останется в Нашей памяти, особенно те добрые, радушные приветствия и встреча, которые вы Нам оказали (так в тексте. – Я.Е.). От души пью за здоровье и процветание ярославского дворянства и за ваше здоровье (то есть благополучие лиц, непосредственно собравшихся в зале. – Я.Е.)…»

Но речи – речами, а дела – делами. Белоэмигрантский монархический исследователь профессор Сергей Ольденбург отмечал в своем многостраничном труде, что юбилейный марш-бросок по Средней России «произвел на государя сильное впечатление – как проявлением народной преданности (сколь искренней? – Я.Е.), так и теми картинами бедности и нужды, которые Ему случилось наблюдать при проезде через деревни». Итак, последний венценосный властелин России Николай Александрович лишь на девятнадцатом году своего царствования определил, что русское село – даже после глубокой аграрной реформы – живет бедно и скудно. Однако что мог сделать он за оставшиеся до всеохватной мировой брани год и два месяца? Создать энную чиновную комиссию и выслушать энный всеподданнейший доклад? В энный раз нахмурить монаршее чело и начертать четкую, но ничего не значащую резолюцию? Можно было и так. Но тщетно, ибо незримая и холодная рука уже выводила на стене: «Мене, текел, фарес – подсчитан, взвешен, осужден». А неверные, коварные рабы, вчера еще кричавшие «ура» и «слава», точили свои кровавые лезвия, дабы на исходе Валтасарова пира вонзить их в тело доверчивого венценосного повелителя…