Весной 1682 года скончался очень молодой и весьма болезненный царь Феодор III Алексеевич – сын государя Алексея Михайловича и его первой жены, Марии Ильиничны Милославской. После Феодора оставались два брата – родной, Иван Алексеевич, которому исполнилось уже 16 лет, и единокровный (только по отцу), Петр Алексеевич, едва вступивший в нежный десятилетний возраст. Матерью Петра была вторая супруга Алексея Тишайшего – Наталья Кирилловна Нарышкина, мечтавшая, что шапка Мономаха осенит – невзирая на все, согласно древнему «старшинству», тронные права и привилегии – именно ее юного, но, разумеется, единственно достойного властных полномочий отпрыска. Не так, само собой, думали сторонники милославского клана, особенно родная сестра Феодора и Ивана, динамичная царевна Софья Алексеевна, отрицавшая, мягко говоря, все державные претензии нелюбимого единокровного брата Петра. Дело дошло до жестокого побоища – сначала на ступенях Кремлевского дворца, а затем на улицах и площадях Первопрестольной.

«В ОГНЕ И ХОЛОДЕ ТРЕВОГ...»

Несмотря на кровь и жертвы, стороны согласились на определенный – довольно странный! – компромисс. 25 июня (5 июля) 1682 года в Успенском соборе были венчаны на царство сразу два монарха – старший, Иван V, и младший, Петр I. На Руси, как некогда в Древнем Риме и средневековой Византии, возникло двуцарственное соправление. Конечно, молодость и неопытность обоих помазанников Божиих потребовали некой политической опеки. Таковую охотно – без лишних и долгих уговоров, как, скажем, при восшествии на престол Бориса Годунова после смерти Феодора I Иоанновича, – возложила на свои хрупкие плечи 25-летняя Софья Алексеевна. Ее официально окрестили великой государыней, благоверной царевной и великой княжной. В течение добрых семи лет, вплоть до августа-сентября 1689 года, Софья, опираясь одной рукой на многочисленные стрелецкие отряды, а другой – на своего главного советника, да и близкого «галанта», князя Василия Голицына, в которого была влюблена, как взбалмошная девчонка, управляла бескрайней Россией.

Но – и это понимали все придворные чины – «сроки» царевны Софьи ограничивались ее регентскими обязанностями. Им надлежало истечь тогда, когда оба августейших брата вступят в пору совершеннолетия. И Софья стремилась сделать все, чтобы продлить эти сроки за счет прежде всего Ивана V, человека, явно не способного к царствованию и принятию серьезных решений. Старший царь физически недомогал, страдал разными хворями и был, как деликатно выражались в ту далекую эпоху, «скорбен главой», то есть слабоумен. Тандем Софья – Василий решил выйти из сего затруднительного положения с гениальной простотой – на крыльях марьяжного счастья. Ивана поспешно женили на первой московской красавице Прасковье Феодоровне Салтыковой, а женив, стали ждать чуда – того, что скоро увидит свет престолонаследник по мужской линии. Надежды подвели: у Ивана и Прасковьи рождались только девочки.

Две из них – Мария и Феодосия – скончались в младенчестве, а остальные – Екатерина (мать пресловутой принцессы Анны Леопольдовны, свергнутой темной ноябрьской ночью 1741 года вместе с крошечным сыном Иваном VI Антоновичем при помощи гвардейских штыков ради любимой дочери Петра I, Елизаветы Петровны), Анна (вошедшая в историю под именем императрицы Анны Иоанновны) и Прасковья-младшая (как говорят, самое красивое из всех выживших чад Ивана Алексеевича) – прожили жизнь согласно предуказанной сверху судьбе. Их колыбельный плач не волновал нарышкинский лагерь: женщин в ту пору конкурентами не считали. Ну а после того, как осенью 1689-го (как раз за век до Великой французской революции!), по завершении короткой, но ожесточенной политической схватки верх взяла, не без содействия многих переметнувшихся стрельцов, фамилия Нарышкиных и неугомонная Софья попала в монастырское заточение под сводами Новодевичьей обители, дочери Ивана Алексеевича и Прасковьи Феодоровны вообще перестали тревожить ум и сердце петровской родни и сподвижников будущего Преобразователя.

Сам Петр, впрочем, к власти тогда не пробился, да и не чувствовал потребности сосредоточивать ее в своих пока не крепких и не слишком умелых руках. Посты и должности разобрали родственники, а голубокровный юнец занялся старым излюбленным делом – упражнял в ратном мастерстве свои потешные полки да спускал на воду учебные корабли. Любопытно: чтобы поехать на Переславское озеро, где рубили флотилию, Петру пришлось сочинить, будто он отправляется на богомолье в Троице-Сергиев монастырь – благо тот лежал на полпути между Москвой и владимирскими привольями, где раскинулось просторное водное зеркало. «Семнадцатилетний Петр, – писал знаменитый историк XIX века Сергей Соловьев, – был еще не способен к управлению государством, он еще доучивался да воспитывал себя теми средствами, какие сам нашел и какие были по его характеру; у молодого царя на уме были потехи, великий человек объявился после, и только в потехах юноши оказались семена великих дел». Но, естественно, царица-мать Наталья Кирилловна относилась к потехам своего царственного отпрыска настороженно и подозрительно: ей, как и царевне Софье, нужен был наследник – правда, не племянник, а внук.

«И СЛАДКИМ ВИНОМ УТЕШАЛИСЬ…»

Волю свою любящая матушка претворила в жизнь железной рукой. В январе судьбоносного 1689-го, за полгода до грозного перетягивания политического каната, состоялось бракосочетание 16-летнего мальчишки с 19-летней дворянской девицей Евдокией Феодоровной Лопухиной, дочерью стольника, а позднее боярина Иллариона (Федора) Лопухина. Трудно сказать, насколько нежно – даже поначалу! – любили друг друга «вынужденные» муж и жена, но примерно через год, 18 (28) февраля 1690-го, у молодой четы родился первенец, царевич Алексей Петрович. Это был единственный ребенок Петра от Евдокии, который – вероятно, на свои беду и горе – не умер в младенчестве, а дожил до зрелых лет. Два его младших брата – Александр и Павел – покинули твердь земную, едва успев взглянуть на наш мир.

Будем откровенны: семейная жизнь – во всяком случае, в 17–18 лет и с такой половиной, как Евдокия (красивая, но, по мнению благоверного, донельзя глупая женщина, «тёха»), – не привлекала горячую и нестандартную натуру Петра. Он быстро пристрастился к европейскому платью, надел камзол, чулки, башмаки, прикрепил к поясу шпагу на золоченой перевязи и водрузил на голову пышный парик. Правда, носить сей наряд он решался только во время наездов в Немецкую слободу. Поездки эти были сперва редкими и непродолжительными, а потом превратились в привычку и даже повседневное явление. Там, в московской «Неметчине», будущий реформатор находил новых и заинтересованных друзей. Не бескорыстных, но надежных.

Так рядом с Петром выросли фигуры генерала-шотландца Патрика Гордона, офицера-швейцарца Франца Лефорта, купца-голландца Франца Тиммермана, который познакомил царя с корабельным мастером Христианом Брантом. Франц Лефорт, так и не научившийся толком изъясняться по-русски, направлял Петру послания, написанные русскими словами, которые были выведены латинскими буквами. Но зато сей иноземный храбрец-авантюрист стал душеприказчиком сердечных влечений юного ловеласа в Немецкой слободе. Именно он свел Петра со звездой элитных спален – дочерью состоятельного виноторговца разбитной мещанкой Анной Монс. Был момент, когда бойкая Анхен, казалось, затмила даже царицу Евдокию – еще, кстати, не опальную.

Петр ценил Лефорта, и благодаря монаршей щедрости весьма скромный дом ушлого искателя приключений преобразился в роскошное «палаццо», где хозяев и гостей радовали прекрасные картины, зеркала, скульптура и лепнина, дорогие мебельные «поделки». Этот московский коттедж играл ту же празднично-карнавальную роль, какая впоследствии, уже в Петербурге, достанется выстроенному на Васильевском острове дворцу светлейшего князя Меншикова. И там, и там давались пышные балы и приемы, встречались и беседовали «нужные» люди, вынашивались дерзкие планы и созревали далеко идущие замыслы. Из песни слова не выкинешь: хмельное лилось рекой – бурливым, не знавшим берегов и отмелей потоком.

Не брезговал винцом с водочкой и сам Петр Алексеевич, которого пристрастил к сей привычке, не считавшейся тогда особым пороком, «дядька»-воспитатель – Борис Алексеевич Голицын, двоюродный брат Софьиного фаворита князя Василия Васильевича. Он же, между прочим, великодушно «отмолил» у царя жизнь своего кузена, стоявшего после падения регентши одной ногой на плахе. Ограничилось лишением боярского сана и пожизненной ссылкой на Север, под Холмогоры, поближе к будущим ломоносовским местам. Но, как ведомо, жизнь продолжается, и на банкетах думали не об отсутствовавших, а о присутствовавших. Произносились тосты, звенели рюмки, уплетались за обе щеки вкуснейшие, отменно приготовленные закуски.

Но государь не сливался с общей массой пьющих и жующих. Французский писатель Анри Труайа выделял яркий штрих всех петровских застолий. «В большинстве случаев он (монарх. – Я. Е.) сохранял ясное сознание, несмотря на огромное количество поглощаемого алкоголя. В то время как вокруг него люди расслаблялись, лица гримасничали, а языки заплетались, он наблюдал эти сцены своим острым взглядом, запоминая все пьяные признания. То был своеобразный способ узнавать тайны окружающих его людей. И даже банальные попойки использовались им для государственных интересов». Хлестко! Но думается, что парижский автор прав лишь наполовину.

Ведь если человек постоянно искушен зеленым змием, то едва ли найдется внутренняя рациональная сила, способная удержать его от опьянения. Как можно заставить себя не пьянеть? Наверное, многие мечтали бы обрести сей волшебный дар – хотя бы за золото. Не отрываться от стакана и быть при этом трезвым! Нет, научиться сему нельзя – такое может быть дано только исключительными физико-психологическими особенностями данного конкретного организма. А Петр любил выпить до самого конца своей, в общем-то, короткой жизни. Свидетели – налицо: еще в 1698 году, в разгар европейского путешествия русского царя, англиканский епископ Бернет наблюдал, как Петр «старался напряжением воли победить в себе страсть к вину». Увы, не победил…

«ДУХОВНОЙ ЖАЖДОЮ ТОМИМ…»

Сама по себе тяга Петра к Европе, прежде всего к ее германо-протестантской части, не означала, пожалуй, ничего из ряда вон выходящего: в ту пору многие душой и телом рвались на Запад. Но Петр был царем (можно сказать, единственным, ибо, невзирая на соправительство, старший брат Иван V в дела не вмешивался и ими не интересовался), и потому всякая его психологическая симпатия неизбежно обретала характер политико-государственного устремления. Частые «посиделки» в Немецкой слободе, что располагалась на северо-востоке Москвы, на правом берегу Яузы, возле ручья Кукуй, должны были рано или поздно перерасти в масштабную поездку по большой «Неметчине», Старому Свету, поскольку немцами в допетровской Руси называли не только германцев, но и вообще жителей Европы, которые от рождения не понимали по-русски, то есть были «немы».

Петра влекло в Европу, и эта мечта осуществилась: в 1697–1698 годах он совершил полуторагодовое путешествие – так называемое Великое посольство. Венценосец собрался туда уже по смерти брата Ивана, скончавшеголя в январе 1696-го и не успевшего даже отпраздновать свое тридцатилетие. Перед Петром Алексеевичем стояли поистине монументальные задачи. Позднее тезка Преобразователя вице-канцлер Петр Шафиров писал в откорректированной монаршей рукой книге «Рассуждения о причинах Свейской (Шведской. – Я. Е.) войны» о трех стержневых целях продолжительного вояжа по Европе незадолго до этой самой войны. Во-первых, указывал литературно одаренный барон из еврейских выкрестов, надлежало увидеть политический быт Европы, ибо ни сам повелитель, ни его державные предки оный не наблюдали. Во-вторых, следовало устроить свое государство в административном, особливо ратном, порядке по образцу европейских стран. И в-третьих, самодержец пожелал личным примером побудить подданных путешествовать в чужие края, дабы воспринять там добрые нравы и отменное знание языков.

Великое посольство, в котором самодержец всея Руси «служил» под видом «волонтира»-урядника Преображенского полка Петра Михайлова, выехало из Москвы 9–10 марта 1697 года, вскоре после подавления энного стрелецкого заговора. Посольский штат, вместе с охраной, насчитывал около 250 человек. С собой прихватили много монетной наличности, обильный запас продовольствия, богатый погребок с вином и водкой и, естественно, вместительные короба с собольими мехами – верное подарочное орудие московской дипломатической школы во все времена и при всех режимах…

Проехав «подшведскую» Ригу и «подпольское» герцогство Курляндское, русские «волонтиры» взошли на корабль «Святой Георгий» и направились в Кенигсберг. Петр впервые узрел воочию берега и волны студеной Балтики – хмурые морские просторы, с которыми отныне будет слита вся его жизнь. Спустя десять суток к Кенигсбергу подоспела официальная русская делегация, добиравшаяся в Пруссию посуху. Курфюрст Фридрих III приватно побеседовал с урядником Михайловым, который заодно совершенствовал у мастеровых свое искусство артиллерийской стрельбы. Обе стороны оперативно сблизились между собою, и следующим этапом стала Голландия, чьим языком неплохо владел наш самодержец.

Часть пути прошли морем, часть – по суше, через немецкие земли. Царь очень торопился в Нидерланды. Его интересовали и мануфактурное производство, и громадный торговый флот, насчитывавший 16 тысяч судов, и «пионерные» амстердамские банки, и страховые компании, и фондовые биржи. И этакое-то богатство (в основном, правда, торговое) принадлежало стране с двухмиллионным населением, причем – твердили завистники! – финансовое состояние голландской верхушки якобы равнялось суммарному достатку правящих кругов всей прочей Европы. Так или не так, но в 1688 году штатгальтера Вильгельма III Оранского даже пригласили королевствовать в Лондон. И кто? Сами восхищенные британцы, предварительно согнавшие с престола нерадивого суверена Якова II Стюарта. Да, в Голландии было чему поучиться…

«НА ТРОНЕ ВЕЧНЫЙ БЫЛ РАБОТНИК…»

Пока русские дипломаты тщетно – больше для видимости! – уговаривали своих западных коллег создать могучий антиосманский блок, урядник Михайлов тайно встречался с повелителями «гостевых» стран и открыто учился уму-разуму на военных и хозяйственных объектах. В данном случае – голландских! То он плотничал на верфи портового Саандама (сейчас – Заандама, а по-русски – Саардама), то наблюдал за бумажной мельницей, то посещал театр (где давали балет «Очарование Армиды») и большой анатомический музей в Амстердаме, то присутствовал в Гааге на сессии Генеральных штатов – нидерландского законодательного собрания. В Амстердаме царь познакомился с бургомистром Николасом Витзеном – человеком, побывавшим на Руси и хорошо изъяснявшимся по-русски. Герр Витзен взял на себя опеку над московским посольством. На достойную экипировку оного выделили необычную сумму – 100 тысяч гульденов.

Чтобы избежать недоуменных вопросов со стороны других государств, чьи легаты как раз – по совпадению – съезжались в городок Рислиг под Гаагой для работы на европейской мирной конференции, господам дипломатам разъяснили, что русское посольство – особое и сверхважное: в его состав входят три вице-короля (генерал-адмирал Франц Лефорт, генерал и комиссар Федор Головин и думный дьяк Прокофий Возницын), а в свите, не исключено, путешествует сам «царь Питер». Так радушные западные хозяева употребляли термины, не только не применявшиеся, но даже и необозначенные в русском административно-политическом словаре…

В январе 1698-го посольская группа из 27 человек (включая Петра) прибыла в Лондон. При высадке царь – для сохранения мнимого инкогнито, давно уже бывшего секретом Полишинеля, – отказался от вычурно убранной королевской лодки и причалил к берегу на грузовой барке. Вновь, как и в голландском Утрехте, состоялась встреча с Вильгельмом Оранским, на сей раз выступавшим в качестве британского монарха. Король, с некоторой иронией относившийся к причудам своего молодого визави, не забыл тем не менее о светской любезности: знаменитому немецкому художнику Готфриду Кнеллеру, ученику великого Рембрандта, был заказан парадный портрет Петра с натуры. По сей день это прекрасное полотно считается одним из лучших и достовернейших изображений Петра Алексеевича.

В Англии, которая в отличие от своих континентальных голландских соседей погружалась не только в торговлю, но и в бурное развитие промышленности, у московских послов буквально разбегались глаза от обилия всего, что можно было постичь и усвоить. Царь посетил Вулвичский арсенал, где изготавливали пушки, осмотрел в стенах исторического замка Тауэр превосходный монетный двор, побеседовав там с его управляющим – прославленным на всю Европу ученым Исааком Ньютоном, а также побывал по личному приглашению Вильгельма III на главной базе английского военно-морского флота – в городе Портсмуте. Здесь прошли показательные учения самых крупных британских судов со стрельбами и абордажами. Очарованный Петр, узрев свою давнюю мечту во плоти и крови, воскликнул: «У английского адмирала куда более веселая жизнь, чем у русского царя!»

Помимо практических «экскурсов», высокий гость не брезговал и теоретическими занятиями. Он основательно, под присмотром инспектора королевского флота сэра Энтони Дина изучил курс кораблестроения, заглянул в сердце тогдашней британской науки – Английское королевское общество, прогулялся по классам и коридорам Оксфордского университета, постоял возле телескопов Гринвичской обсерватории, не избег и откровенных бесед с видным англиканским епископом Гильбертом Бернетом. Давно уже недовольный «своенравной», по его мнению, позицией Русской православной церкви, Петр с радостью узнал, что в протестантской Европе существует, оказывается, принципиально иная расстановка религиозных и государственно-светских ролей: клир всецело подчинен венценосцу и не владеет монастырскими земельными угодьями. В душе царя прочно поселилась идея «дешевой Церкви» – идея, под знаменем которой он станет позднее ломать через колено патриаршую власть, заменяя ее коллегиальным – во главе с назначаемым обер-прокурором – Святейшим синодом.

Столь опрометчивые шаги, не учитывавшие самобытную специфику России, подорвут опоры традиционного отечественного православия. Но это будет много позднее. А пока предстояло ехать в вальсирующую Вену – столицу Австрии, именовавшейся тогда Священной Римской империей германской нации. Столь звучное имя исчезло лишь в 1809-м, после битвы при Ваграме, когда победоносный Бонапарт – император Французской республики Наполеон I, – считавший лишь романскую Францию подлинной наследницей Великого Рима, заставил разгромленную Вену стать скромным гнездом австрийского народа.

«ТОЛЬКО ВЕРСТЫ ПОЛОСАТЫ ПОПАДАЮТСЯ ОДНЕ…»

Во второй половине апреля 1698 года Петр нанес прощальный визит его величеству Вильгельму III. Под занавес царь вынул из кармана небольшой сверток, покрытый плотной коричневой бумагой, и подал его королю. Сир развернул упаковку и, потрясенный, увидел на ладони сверкающий, хотя и не ограненный самоцвет – не то алмаз, не то рубин. Шептались, что сей камень может стать ни с чем не сравнимым украшением королевской короны. Уходя, благодарный гость добавил, что «Английский остров – лучший и самый красивый в мире». А уже 25 апреля (5 мая) русские покинули берега радушной и лицемерной Британии. За окнами кареты снова потянулись города и веси живописной Европы.

Австрийцы приняли гостей весьма прохладно. Однако в Штокерау произошла личная встреча обоих суверенов – царя Петра и кайзера Леопольда. Она была формальной и продолжалась менее 15 минут. Петра явно раздражал отказ «священноримского цесаря» выполнять свои старые обязательства по совместным действиям против турецкой угрозы. Даже затейливый бал-маскарад в Вене, устроенный по велению кайзера, не разрядил обстановку. Петр нанес визиты государыне, престолонаследнику и вновь Леопольду I, кого придворные льстиво, но на протокольном уровне окрестили «высшим главой мира». Что ж, Австрия считалась тогда единственной в Европе империей…

Впереди ожидались путешествия в Венецию, где планировали изучить строительство галер, в Рим, к папе Иннокентию XII, и во Францию, к «королю-солнце» Людовику XIV , которого так боготворил опальный и ссыльный ныне князь Василий Голицын. Всему этому, однако, не суждено было осуществиться. Во второй половине дня 19 июля, после очередного рандеву с престолонаследником, Петр собрал небольшую свиту и в пяти колясках стремительно помчался в Россию – к неописуемому изумлению венского двора, как резюмировал историк Николай Устрялов. Ларчик открывался просто: царю подали секретный рапорт остававшегося на хозяйстве в Кремле князя Федора Ромодановского.

Верный слуга докладывал, что четыре стрелецких полка, дислоцированных на литовской границе, взбунтовались, сместили командиров и пошли на Москву. Они уже возле Волоколамска и нацелены на Воскресенский монастырь у реки Истры. Получив такое известие, царь во весь опор устремился домой. Но в Кракове ему поднесли свежую депешу. Стрельцы разгромлены под монастырем, мятеж подавлен, зачинщики казнены, рядовые – в застенках. Князю Ромодановскому, известному своей свирепой жестокостью, можно было доверять. Разгромлены… Казнены… В застенках… Все чин чином!

Петр тем не менее не остановил лошадей. Он ехал к Москве, где надлежало решить ключевую задачу: встретить утро стрелецкой казни и постричь в монахини двух нелюбимых женщин – сестру, царевну Софью (да буде она инокиней Сусанной!), и супругу, царицу Евдокию (да нарекут ее черницей Еленой!). 25 августа гневный самодержец въехал в свой Первопрестольный град…