События 980-х годов, приведшие к единовластному правлению великого князя Владимира Святославича – младшего сына грозного воителя Барса от рабыни-ключницы Малуши, способствовали не только политическим, но и духовным переменам в древнерусском обществе. Переменам глубоким, масштабным и перспективным.

Вся вторая половина X века наглядно показала, что у нас шла – то подспудно, вглухую, то явно, вырываясь наружу, – жестокая борьба между традиционными, языческими группировками, кто при острой необходимости обращался за помощью на север, к варягам, и той частью элитных кругов (преимущественно южного, киевского происхождения), которая хотела развернуть Червонную Русь лицом к самым цивилизованным странам тогдашней эпохи.

НАДСМОТР ЗА ДУШАМИ ВАЖНЕЙ, ЧЕМ ЗА ТЕЛАМИ…

Как справедливо отмечает современный исследователь профессор Анатолий Новосельцев, линия, нацеленная на культурное сближение с зарубежными государствами, прослеживалась уже в политике великой княгини Ольги, вдовы Игоря Рюриковича, и ее старшего внука Ярополка Святославича, погибшего летом 980-го в схватке за престол с братом Владимиром. На Ярополка, возможно, влияла жена, неизвестная нам по имени греческая монахиня, которую Святослав-Барс когда-то подарил сыну по возвращении из первого Болгарского похода и которую взял себе в качестве боевого трофея победоносный Владимир.

Однако, невзирая на старания Ольги, Ярополка и окружавших их бояр, несмотря на службу за границей, прежде всего у византийских кесарей, многих русских воинов и на регулярные поездки в чужедальние края отечественных купцов, время для таких реформ – во всяком случае, на властном уровне, там, где принимались обязательные для административного аппарата решения, – еще не наступило. Не случайно и князь Владимир Святославич – будущее солнце русского православия – поначалу следовал заветам дедовской, многобожной религии и заложил на высоком холме, близ теремного двора, капище с фигурами ключевых языческих «святителей» – Перуна, Хорса, Стрибога, Симаргла и Мокоши.

Тем самым повелитель изволил дать заново объединенной Киевской державе единый же пантеон богов, коим надлежало поклоняться «всем миром», независимо от этнической принадлежности того или иного языческого подданного. Небожители, служившие объектами восторга для отдельных племен, которые вошли в состав Древней Руси, становились теперь вредными символами «сепаратизма» и как бы упразднялись по приказу сверху. Любопытная деталь: на холме не поставили изваяния «скотьего бога» Велеса, которым русские часто клялись в былую пору, подписывая мирные пакты с греками.

На то существовали веские причины. Во-первых, Велес почитался главным образом на севере (и сегодня, как знаем, в Ленинградской области есть город Волосово, чье название – дань седой языческой старине). А Владимир, расставшись с шумливыми варяжскими союзниками, кого он отрядил служить в Константинополь, сделал ставку на киевских дружинников и учитывал их давние симпатии и антипатии.

Во-вторых, Велес, покровительствовавший домашнему скоту и диким зверям, распоряжавшийся людским богатством (корень сего приятного нам слова – «бог»), правил также подземным царством, душами умерших и источниками воды. И он – крылатый змей в чешуе и меховых шкурах! – периодически изрыгал огонь, пожиравший все живое. Неустрашимый убийца, Велес трепетал только перед молниями Перуна, стараясь спрятаться от них где угодно – вплоть до человеческого тела. Добрый Перун постоянно сокрушал своего конкурента – злого Велеса, виновника мучительных засух и падежа домашних животных.

Разумеется, «оппонирующие» и «диссонирующие» божества были уже не ко двору: общество объективно шествовало к единству, к консолидации. И Владимир Святославич тонко улавливал подобные веяния. В этом смысле князь весьма напоминал выдающегося государственного деятеля 700-летней давности – римского императора Гая Валерия Диоклетиана (кстати, выходца из простонародья, то есть, на древнерусский лад, «робичича», сына иллирийского раба-вольноотпущенника, кого, вероятно, не захотела бы «разувать» капризная Рогнеда). Проводя собственные преобразования, антихристианин Диоклетиан тоже попытался (на стыке III и IV веков от Рождества Христова) укрепить родное ему язычество.

Как Владимир провозгласил «опорным» русским богом Перуна (ему приделали серебряную голову и вызолотили усы), так Диоклетиан, вознесенный на вершину Олимпа мечами храбрых легионеров, объявил себя Jovius’ом – сыном бога Юпитера. А его младшего соправителя – Марка Максимиана – нарекли Herculius’ом, сыном Геркулеса. Недаром ведь славный эллинский герой Геракл (по-римски Геркулес) являлся отпрыском греческого громовержца Зевса (на латинский манер – Юпитера) и земной красавицы Алкмеды – супруги тиринфского царя Амфитриона. Повсеместно возводили пышные языческие храмы и организовывали беспощадные гонения христиан.

КАРКНУЛ ВОРОН НА БЕРЕЗЕ…

Обе религиозные реформы (как римская, так и русская), основанные на традиционалистских началах, не обрели серьезного и прочного продолжения. Вскоре выяснилось, что нельзя просто влить новое вино в старые мехи – требуются качественно иные подходы и методы. Требуется другая, «цементирующая» общество единобожная монотеистическая религия. То есть христианство. В Риме смелый, революционный шаг предпринял один из ближайших преемников Диоклетиана – император Флавий Константин, прозванный клерикалами Великим, а на Руси – спустя почти семь веков – это совершил вчерашний языческий апологет князь Владимир Святославич, удостоенный от церкви имен святого и равноапостольного.

Язычество медленно «роняло лепестки на песок», и сама жизнь побуждала к решительным, боевым действиям. В 983 году княжеские ратники одолели литовское племя ятвягов, обитавшее в пределах сегодняшних белорусских приволий – Минской и Гродненской областей. По дороге к Киеву дружинники приносили к подножию деревянных кумиров обильные денежные и имущественные дары. Это тем не менее показалось недостаточным. «И реша старцы и боляре, – сообщает «Повесть временных лет», – мечем жребий на отрока и девицу; на него же (на кого) падет, того зарежем богом (ради богов)». Сказано – сделано!

Жуткий выбор остановился на христианском юноше Иоанне, сыне пришлого из Греческой земли скандинава Феодора, приверженца Закона Христова. Двор этих людей располагался на том месте, где позднее, по принятии православия, вознесся Владимиров храм Успения Божией Матери – неподражаемая Десятинная церковь (сгоревшая впоследствии, в эпоху монгольского нашествия). Посланные от народа, окружив крыльцо Феодорова дома, закричали: «На сына твоего, варяг, пал жребий: избрали его себе боги, дабы принесли мы жертву им!»

Норманн, однако, был непреклонен. «У вас, – воскликнул он, – не боги, а обычное дерево: нынче есть, а завтра сгниет и рассыплется. Не едят они, не пьют, не говорят, но сработаны руками людскими. Бог же един – Ему служат и поклоняются греки. Сотворил Он Небо, и Землю, и звезды, и Луну, и Солнце, и человека, предназначив ему жить на Земле, а эти боги что сделали? Сами они сделаны. Не дам сына моего бесам!»

Незваные гости покинули варяжский двор и разнесли «дерзкий выпад» Феодора по столичным улицам. Собралась многолюдная вооруженная толпа, двинувшаяся на смутьянов. Гневный народ разгромил хозяйственные постройки, амбары, колодец и со свирепым видом устремился к дому. Феодор и Иоанн безмолвно ждали в сенях – на крытой галерее второго этажа. «Дай сына, – вопила чернь, – да принесем его богам нашим!» – «Если они боги, – возразил скандинав, – пусть пришлют кого-то из своих небожителей и возьмут сына моего. А вы-то зачем творите им требы?» На сих словах «обмен мнениями» прервался: язычники подрубили столбы, на которых держались сени, и крепкая постройка с размаху рухнула вниз, похоронив под бревнами непреклонных хозяев.

«И не свесть никто же, где положиша я (их), – печально вздыхала летопись. – Бяху бо тогда человеци невеголоси и погани. Диявол радовшеся сему, не ведый, яко близь погибель хотяше быти ему. Тако бо тщашеся погубити род христианский, но прогоним бяше крестом честным и в инех странах» («И не представляет никто, где их похоронили. Ведь были тогда люди невеждами и язычниками. Дьявол же радовался тому (жестокому убийству. – Я. Е.), не зная, что близка уже его погибель (то есть Крещение Руси. – Я. Е.). Так пытался он погубить весь род христианский, но прогнан был честным крестом из других стран».

Судя по этой величавой фразе, автор-летописец подразумевал самое главное – озарявшее старые горизонты Крещение Руси, а о языческих душегубах («невеголоси и погани») выражался практически так же, как хрестоматийный Нестор-письменник – о киевлянах, живших около 80 лет назад («погани и невеигласи»). Такая оценка, помнится, была дана обывателям за то, что они нарекли Вещим языческого князя Олега, не знавшего ни Христа, ни креста.

Язычество, конечно, уходило с боем, не желая сдавать удобных вековых позиций, и через столетия белоэмигрантский историк Николай Тальберг грустно обронил в одном из последних своих сочинений: «Промыслом Божиим начинавшая воздвигаться Русская Церковь освящалась кровью мучеников». Да, по такой извилистой дороге шествовала наша духовность, такими торными путями шли искания истины…