27 апреля (7 мая) 1682-го скончался в Кремле не доживший и до двадцати одного года молодой царь Феодор Алексеевич, сын государя Алексея Тишайшего от его первой жены – Марии Ильиничны Милославской. Юная вдова Феодора, Марфа Апраксина, не успевшая, увы, подарить супругу вожделенного наследника, осталась на тихом житье в Первопрестольной. На дворе стояло XVII столетие, и овдовевшие тронные дамы уже не удалялись в монастыри, продолжая жить «в мiру». Во всяком случае, ни одна из тогдашних августейших вдовиц – ни Наталья Кирилловна Нарышкина, супруга самого Алексея Михайловича, ни Марфа Матвеевна Апраксина, благоверная Феодора Алексеевича, ни (позднее!) Прасковья Феодоровна Салтыкова, суженая другого Алексеева сына, Ивана V, – не познала мрачноватого сумрака монастырской кельи. Наталью и Прасковью «оправдывала» забота об осиротевших детях, а Марфа не знала и такого «спасательного круга». Но если Марфа и Прасковья вели себя на людях сдержанно и осторожно, не воспаряя в политические выси, то Наталья, мать Петра, билась, как львица, в придворных сражениях за интересы своего, нарышкинского клана, за будущее своего любимого сына.

«САДИСЬ НА ТРОН МОСКОВСКИЙ…»

Уходя в лучший мир, болезненный самодержец Феодор III не назвал преемника. Это было неосмотрительно, ибо, по русскому обычаю, бездетный монарх, тем паче недужный, могущий в любой момент покинуть бренную землю, заранее определял то лицо, которому надлежало по его смерти занять престол в Кремле. Между тем на трон засматривались обе ветви Алексеева потомства – и родственники покойной Марии Ильиничны, выдвигавшие вперед ее отпрыска, 16-летнего Ивана Алексеевича, и близкие живой и здравствующей Натальи Кирилловны, стоявшие горой за ее чадо, 10-летнего Петра Алексеевича. Право старшинства – древнее и легендарное! – принадлежало, конечно, Ивану, но в высшем свете шептались о его физической немочи и умственной слабости. Боялись Феодорова «рецидива», и многие видели выход из положения в маленьком, но, как писал профессор Сергей Платонов, «цветшем здоровьем» Петре.

Сие обстоятельство, как выяснилось вскоре, было обманчиво-иллюзорным, но в ту тревожную минуту об этом не подумал никто. Двор мгновенно (по интересам!) разделился на две солидные партии – Романовых-Милославских и Романовых-Нарышкиных. По словам дореволюционного историка Дмитрия Иловайского, обе группы складывались уже по мере угасания Феодора Алексеевича и вполне изготовились к открытой борьбе за власть. Сторона Нарышкиных выглядела внушительнее – за нее стояли фамилии знатнейшие и сильнейшие: князья Черкасские, а равно изрядная часть князей Голицыных, Долгоруких, Ромодановских, Трубецких, Троекуровых, Лыковых и крупные бояре – Шереметевы и Стрешневы. Их поддерживало высшее духовенство во главе с жестким патриархом Иоакимом, недовольное прозападническими симпатиями кое-кого из тех, кто окружал царевича Ивана Алексеевича.

В «окопах» Милославских сошлись в основном их родственники и свойственники, к кому примыкали два аристократа – князья Иван Хованский и Василий Голицын. Роль же руководящей и направляющей силы в сем лагере играли «жена» и «муж» – сестра отрока Ивана царевна Софья (приходившаяся по отцу, Алексею Тишайшему, и единокровной сестрицей мальчику Петру) и ее двоюродный дядя Иван Михайлович, не сумевший, как помним, надолго закрепить свои диктаторские полномочия у подножия Феодорова трона. Эти люди были искушены в интригах и беззастенчивы в средствах…

27 апреля большой соборный колокол гулко и печально известил русский народ о безвременной кончине государя и великого князя Феодора Алексеевича. Тотчас в кремлевской Передней палате сошлись сливки общества – православный клир и Боярская дума под общим председательством святейшего Иоакима. Формально следовало решить вопрос о конкретной фигуре завтрашнего венценосца. Но фактически все обговорили заранее: элита склонялась в пользу младшего, Петра. Впрочем, нарышкинцы не были полностью уверены в победе: иные, таясь, надевали под верхнее платье боевую кольчугу. Заседание проходило, если можно так выразиться, «хитрообразно».

Патриарх вопросил, кого именно хотят лучшие люди видеть русским властелином. «Съезд» уклончиво ответил, что надлежит поинтересоваться мнением «всех чинов Московского государства». Предстоятель вместе с синклитом вышел на крыльцо и приказал «скликнуть» в Спасскую церковь стольников, дворян, «детей боярских» и торговцев, после чего поставил перед ними ту же административно-политическую задачу. Судя по репликам, толпу уже подогрели – соответственно и горячо. Кое-кто, правда, заступился за Ивана Алексеевича. Но подавляющее большинство закричало: «Быть государем царевичу Петру Алексеевичу!» Подобное – на манер новгородского вече – «голосование» удовлетворило его бойких организаторов. Иоаким обратился к боярам, и они присоединили свои «бюллетени» к выбору народа.

Православный иерарх отменно «отработал» полученные результаты. Вернувшись в кремлевские покои, он благословил на царство мальчонку Петра и заставил думных дьяков и придворный штат принести ему присягу. Затем в быстром темпе привели к крестоцелованию столичных жителей, потребовав от провинциальных властей осуществить то же самое и на местах, по всем городам и весям. Этакая процедура, естественно, не понравилась приверженцам милославской партии. Царевна Софья на повышенных тонах заявила, что все сие – ложь и выдумка, ибо Петр мал и несмышлен, а Иван уже вошел в приличествующий возраст. И если нет возможности царствовать одному ему, то пусть братья управляют Русью вдвоем, на пару…

«УВЕРЕНЫ ЛЬ МЫ В БЕДНОЙ ЖИЗНИ НАШЕЙ?»

Самым мощным доводом Софьи и боярина Ивана Михайловича (как говаривали в таких ситуациях остроумцы-французы, последним аргументом короля) стало отмобилизованное стрелецкое войско. Сия рать являлась, собственно, московским гарнизоном и подразделялась на полки, расположенные в разных концах Первопрестольной – в основном в Замоскворечье. Место расквартирования каждой такой части называлось слободой. Стрелецкие семьи жили в отдельных, обнесенных заборами дворах, вели самостоятельное хозяйство, занимались промыслами и торговали своими товарами. Над полками стояли полковники, именем которых и нарекались эти воинские соединения (допустим, Сухарев полк). А центральным ведомством (Стрелецким приказом) руководил дряхлый старец князь Юрий Долгорукий, едва ли, по совести, напоминавший своего знаменитого предка и тезку.

У стрельцов было немало причин для недовольства. Им задерживали жалованье, выплачивая его далеко не полностью. Их заставляли работать в хозяйствах полковников. С ними обращались неуважительно и грубо. В войсках стала падать дисциплина, вспыхивали беспорядки. Этим и задумали воспользоваться встревоженные Милославские. В доме Софьиного дяди, Ивана Михайловича, по ночам устраивались заговорщицкие сходки, куда стекались разные люди, в том числе стольники братья Толстые – Иван и Петр Андреевичи (сей второй впоследствии перебежит к царю Петру и будет, замаливая грехи молодости, униженно служить не любящему его новому господину), стрелецкие офицеры Цыклер и Озеров, выборные стрельцы Одинцов, Петров и Чермный.

Постельница (управляющая спальней) Софьи малоросская казачка Феодора Родимица наведывалась в стрелецкие слободы, сыпала там монетами и сулила от имени царевны молочные реки в кисельных берегах. Князь Иван Хованский пугал всякими бедами и напастями в случае, если в Кремле утвердятся Нарышкины. В этих условиях стрелецкие отряды, за редким изъятием, поддержали Милославских. То была могучая сила, насчитывавшая свыше 14 тысяч штыков. Однако вечером 11 мая Нарышкиным как будто улыбнулась удача: из ссылки вернулся Артамон Матвеев, которого на другой день приветствовали чуть не все столичные бояре – как встречали некогда Ивана Михайловича Милославского, возвращавшегося из Астрахани помогать царю Феодору. Матвеев немедленно побеседовал с патриархом Иоакимом и стрелецким начальником князем Юрием Долгоруким.

Противная сторона поняла, что медлить больше нельзя. Втайне были составлены списки лиц, подлежащих беспощадному истреблению, – «изменников государевых и врагов царского рода». Повторялась эпоха кровавых древнеримских «проскрипций». Утром 15 мая в стрелецкие слободы примчались на лошадях двое гонцов – родственник Софьи Александр Милославский и стольник Петр Толстой (будущий блудный сын монаршего престола) с истошным криком, будто бы Нарышкины задушили старшего царевича Ивана Алексеевича. В слободских церквях зазвонили набатные колокола, и стрельцы с распущенными знаменами, пушками на лафетах и под барабанный бой устремились к Кремлю. Здесь мятежники потребовали выдать им «убийц», то есть Нарышкиных.

По совету Матвеева и иных вельмож Наталья Кирилловна, взяв за руки обоих единокровных братьев, Петра и Ивана, вывела их на Красное крыльцо и показала народу. Стрельцы затихли и спросили старшего отрока, точно ли он царевич Иван. «Я самый! – отвечал Алексеев сын. – Никто меня не изводит». Казалось бы, «инцидент исчерпан», но не тут-то было! Какие-то провокаторы засновали в толпе, подбивая ее слухами, что «бояре-изменники» жестоко отомстят стрельцам и их семьям за сегодняшнюю бузу. Ловкий ход сработал: служилые бросились на лестницу, схватили князя Михаила Долгорукого, сына их неуважаемого командира, и скинули его вниз на копья. То же сделали с боярином Матвеевым и князем Михаилом Черкасским. Всех троих изрубили бердышами. Патриарху Иоакиму крикнули, что не нуждаются в его советах.

Убивали и других сановников, близких к Нарышкиным. 16 мая разгром охватил всю Москву. Погиб, в частности, сподвижник покойного государя Феодора III боярин Иван Языков, предок известного поэта. Потом мучили и убили брата царицы Натальи Ивана Кирилловича, а также придворного медика Даниила фон Хадена, обвиненного в отравлении Феодора Алексеевича. Резали всех, кто попадал под руку. Любопытно: в разгар мятежа стрельцы разорили Судный и Холопий приказы, уничтожив крепостные и кабальные акты. Стараясь привлечь к себе боярских холопов, они объявляли их свободными от всех форм зависимости. Но все попытки возбудить к бунту многочисленный слой холопской дворни оказались тщетными. Мысль о воле не овладела еще широкими народными низами, озабоченными лишь куском хлеба.

«О МИЛЫЙ СЫН, НЕ ОБОЛЬЩАЙСЯ ЛОЖНО…»

Волнения вынесли на поверхность донельзя амбициозную царевну Софью. Она перестала скрываться в тени. Заигрывая с войсками, выдала им крупные деньги и обещала уплатить еще по 10 рублей на человека – за верную службу. Стрельцам, кроме того, было присвоено почетное звание «государевой надворной пехоты», что как-то уподобляло их позднеримской преторианской гвардии. В конце мая был созван несколько усеченный (по числу участников) Земский собор. Там и решили установить на Руси соправительное двоецарствование – старшим царем становился 16-летний Иван, а младшим – 10-летний Петр. 29 мая стрельцы потребовали передать бразды административного управления – по молодости обоих монархов – их достойной сестре Софье Алексеевне. Ее громогласно нарекли «великой государыней, благоверной царевной и великой княжной».

25 июня 1682 года в кремлевском Успенском соборе прошла необычная церемония: патриарх Иоаким повенчал на царство сразу двух братьев. Ивана осенили шапкой Мономаха и драгоценными бармами, а для Петра изготовили царское облачение «второго наряда», то есть точную копию государевых инсигний. Это был последний в русской истории эпизод, когда самодержцев венчали шапкой Мономаха. Осенью 1721 года Петр провозгласил Россию империей, и с той поры на повелителей водружали короны, а шапку Мономаха отправили в хранилище древностей. Правда, император Николай II, не жаловавший петровские реформы, хотел весной 1896 года надеть легендарный венец, а не корону, но духовенство и высшие сановники запротестовали по этому поводу. Удалось лишь поставить на Лубянской площади, где через два десятка лет возникнет штаб-квартира ЧК, изящный павильон в форме Мономахова «головного убора»...

А пока в России укрепились юные двуцарственники, за спиной которых стояла регентша Софья Алексеевна. Она, естественно, тяготела к Ивану, а Петр был для нее, выражаясь на дипломатический лад, persona non grata,нежелательным лицом. Вдовствующая государыня Наталья Кирилловна вынужденно уехала из Кремля в подмосковные дворцовые села Преображенское и Коломенское, где жила с обоими детьми – царственным сыном Петром и младшей дочерью Наташей. Петр приезжал в столицу только на официальные приемы и богослужения. С другой стороны, «главный» монарх Иван V был абсолютно не способен к властвованию и управлению, да и не стремился к этому.

Как усопший Феодор, он страдал цингой и – наряду с Петром – мучился от приступов «падучей» (эпилепсии). Некоторые очевидцы писали, что такие припадки случались у Ивана Алексеевича ежемесячно. Шептались, что он якобы плохо видит, а австрийский («цесарский») резидент добавлял: у старшего царя наблюдался-де некий дефект речи – венценосец «говорил тихим и слабым голосом». Более того, когда он поднялся с трона, чтобы спросить о здоровье императора в Вене, «то едва мог стоять на ногах, и его поддерживали два камергера». Обычно, как пишет историк Евгений Пчелов, на торжественных аудиенциях Иван сам не выступал – за него это делал какой-либо боярин, зачитывая по бумажке то или иное заявление. Как это смотрелось из Европы?

Иногда утверждали, будто он лежит в параличе. Но этот слух едва ли соответствовал действительности, ибо мнимый повелитель всегда посещал церемонии и охотно ездил на богомолье, предпочитая, кстати, Новодевичий монастырь, возведенный в 1520-х годах на берегу Москвы-реки напротив Воробьевых гор в честь взятия русскими Смоленска. Таков был предпоследний из шести августейших Иоаннов, восходивших на отечественный престол с XIV по XVIII век. Ясно, что в окружении царевны Софьи посчитали этакий расклад приходом золотого века. Управление страной сосредоточилось в руках энергичной небожительницы – четвертой дочери Алексея Михайловича и Марии Ильиничны.

«МЫСЛЬ ВАЖНАЯ В УМЕ ЕГО РОДИЛАСЬ…»

Надежным соратником, советником и помощником стал ее ненаглядный «сердечный друг» – князь Василий Васильевич Голицын. Этот высокообразованный и европейски ориентированный политик получил в свои руки Посольский приказ – тогдашнее министерство иностранных дел. Его осенили титулом «Царственныя большия печати и государственных великих посольских дел оберегателя», что соответствовало – на западный манер – званию первого министра, или канцлера. Уточним: если в свите повзрослевшего Петра симпатизировали германо-протестантской культуре, то князь Василий Голицын (а с ним и без памяти влюбленная Софья) преклонялся перед романо-католической Европой.

Особенно пленял его образ «короля-солнце» Людовика XIV, который отстроил под Парижем роскошный архитектурно-фонтанный ансамбль в Версале. В Кремле грезили такими дивными комплексами. Князь свободно изъяснялся по-немецки, гречески и латыни. Язык древних римлян знал в совершенстве и пользовался им даже в обиходе. На божественной латыни, между прочим, он беседовал с французом Фуа де ла Невиллем, приехавшим в Москву в качестве польского посланника. Добился от своего визави полезных сведений об английской Славной революции 1688 года, свержении короля Якова II и приглашении в Лондон – для венчания монаршей короной – штатгальтера Голландии Вильгельма Оранского. Невилль вспоминал, что радушный хозяин сильно волновался о состоянии московского воинства, чьи недостатки уже кололи глаза.

Князь сообщил гостю о своем желании зазывать в Россию польских гувернеров, чтобы обучать здесь дворянских детей. А взрослые дворяне должны были, по его мысли, отправляться за границу и постигать воинские премудрости. Планировалось заменить хорошими, умелыми солдатами непригодных «даточных» крестьян, сражавшихся спустя рукава и терзавшихся только о том, что дома остались запустелые, невозделанные поля. Взамен сей нецелесообразной мужицкой службы Василий Васильевич предполагал обложить сельский люд умеренной поголовной податью, львиная доля которой пошла бы на содержание профессиональной армии, построенной на строго сословной основе и воюющей под командой дворянских офицеров.

Военно-техническая перемена сочеталась с социально-хозяйственным переворотом. Просвещенный аристократ задумал – почти за два века до Александра II – освободить крестьян от крепостничества, предоставив хлеборобам занимаемые их семьями земли – с изрядной выгодой для царской казны. Селяне должны были ежегодно вносить в бюджет определенную подать, что, по расчету князя, увеличивало государственные доходы чуть не на 50 процентов. За счет сего поземельного оброка планировалось поднять дворянские денежные оклады, дабы благородные служили царю-батюшке, не волнуясь о хлебе насущном и крыше над головой. Власть как бы – гипотетически! – брала инициативу в свои руки, контролируя и процесс крестьянского вызволения, и дальнейшие межсословные контакты. При этом – воздадим должное гуманистическому настрою «посольских дел оберегателя» – будничный помещичий произвол в вымогательстве мужицких платежей заменялся некоей отрегулированностью обязательных поземельных взносов.

Посол Невилль заключает мемуарные записки выспренней – в духе античных героических мифов – тирадой: «…Он хотел населить пустыни, обогатить нищих, превратить дикарей в людей, трусов – в храбрецов, пастушьи шалаши – в каменные палаты». Последняя фраза в какой-то мере подтверждалась на практике: по статистическим данным, в бревенчатой Москве с ее полумиллионным населением в период «министерства Голицына» строители возвели свыше трех тысяч каменных домов. В то же время князь-реформатор, могучий главным образом интимной связью с влюбленной по уши регентшей, успел за семь отведенных им лет не так и много. Смягчили условия долгового холопства. Отменили прежнее закапывание в яму женщин-мужеубийц. Перестали казнить за «возмутительные слова».

Серьезным успехом Василия Голицына (правда, не в годы Софьина диктата, а еще при Феодоре III, в 1681-м) стала работа комиссии о переустройстве ратного дела. Чиновники ввели новаторскую «роспись» служилых людей по ротам, улучшили строевую часть и обратились к царю с ходатайством об упразднении местничества – занятия должностей (мест) по знатности, «породе». Вскоре это произвели – жестко и неукоснительно, к вящей радости талантливых, но незнатных карьеристов. Прочее осталось в мечтах и замыслах.

«КАК НАЗОВУ МОСКОВСКОЮ ЦАРИЦЕЙ…»

Но было бы ошибочно – более того, грешно! – не видеть плюсов и достоинств недолгой софьинско-голицынской поры. Свояк Петра I князь Борис Иванович Куракин (женатый на Ксении Лопухиной, родной сестре несчастной петровской супруги Евдокии Феодоровны) весьма высоко отзывался о той эпохе. «Правление царевны Софьи Алексеевны, – писал Куракин в своей «Гистории», – началось со всякою прилежностью и правосудием всем и к удовольствию народному, так что никогда такого мудрого правления в Российском государстве не было. И все государство пришло во время ее правления через семь лет в цвет великого богатства. Также умножились коммерция и всякие ремесла. И науки почали быть восставлять латинского и греческого языку… И торжествовала тогда довольность народная».

Нельзя отрицать и заслуг самой августейшей дамы. Эта, по характеристике профессора Василия Ключевского, «тучная и некрасивая девица с большой неуклюжей головой, с грубым лицом, широкой и короткой талией, в 25 лет казавшаяся 40-летней, властолюбию пожертвовала совестью, а темпераменту – стыдом». Однако, взойдя на олимп («путем постыдных интриг и кровавых преступлений»), она, как полагали современники, женщина великого ума и политической сметки, нуждалась в моральном оправдании своего бесчинного взлета к звездам и посему рассудительно внимала мудрым советам ее первого министра и равно обаятельного «галанта», окруженного верными и работоспособными помощниками.

С подачи князя Голицына регентша вознамерилась устроить семейную жизнь своего малохольного брата, Ивана V. Нужен был – кровь из носу – августейший наследник мужского пола, который по малолетству обеспечил бы умной и сладкой парочке «Софья – Василий» реальную власть над страной в течение изрядного срока. В январе 1684-го 17-летнего Ивана обвенчали с 19-летней красавицей-волжанкой Прасковьей Салтыковой, дочерью придворного стольника Александра (Федора) Петровича, награжденного позднее боярским чином. Символично: с сестрой Прасковьи, Анастасией, тоже ладной и сочной чаровницей, бракосочетался ближайший сподвижник Преобразователя – «князь-цесарь» Федор Ромодановский.

Прасковья не хотела идти к аналою с таким завидным женихом, как хворый Иван Алексеевич, заявляя и Софье, и хмурым родителям, что «скорее умрет», чем разделит брачное ложе с царем Иваном. Но свита регентши употребила все старания, чтобы «снабдить» больного монарха здоровой половиной. Однако задумка не привела к благому итогу. Прасковья родила пять дочерей, две из которых умерли в раннем детстве. Между тем, к неудовольствию Софьи Алексеевны, в Подмосковье подрастал младший брат Ивана и деверь Прасковьи царь Петр Алексеевич…