Осенью 945 года во время чересчур усердного сбора дани среди покоренных славянских племен погиб от рук взбунтовавшихся древлянских подданных третий монарший властелин Древней Руси и первый официальный князь-Рюрикович, которого уже в христианскую эпоху, в середине XI столетия, с подачи православного митрополита Иллариона нарекли Игорем Старым. По смерти этого храброго, но алчного и жестокого языческого повелителя, вознамерившегося - на зиму глядя! – лишить многих людей продовольствия и вещевых запасов, остались, как гласит летопись, его жена Ольга и малолетний сын Святослав. Страшная кончина Игоря, коего ликующие мятежники разорвали надвое с помощью вековых деревьев, не привела, на счастье, к хаосу в молодом, не окрепшем еще государстве. Талантливая и опытная Ольга, не допустив смут и волнений, мгновенно сосредоточила всю полноту политической власти.

Как напала на меня грусть жестокая…

Первым «актом драмы», по суровым законам той поры, должна была стать беспощадная месть убийцам великого князя, причем не имело ни малейшего значения, являлись они правыми или виноватыми. Главное состояло в том, что крамольники дерзнули поднять оружие на своего господина и по этой веской причине теряли шансы ходить по земле и дышать воздухом. Ольга тщательно продумала все шаги и планы, решив добротно подготовиться к новому походу в опасные лесные чащобы. Однако реальные события опередили тактические расчеты. Успокоившиеся счастливчики, сознавая, что самое приятное еще впереди, тоже начали подбивать «дебет и кредит».

«Реша же деревляне, - сообщает «Повесть временных лет», - «се князя убихом (мы убили) русского; поимем (сосватаем) жену его Вольгу за князь свой Мал, и Святослава (возьмем к себе) и створим ему, якоже хощем (сделаем ему, что захотим)». И послаше деревляне лучшие мужи числом двадцать в лодье к Ользе и присташе под Боричевым в ладье (под Боричевым подъёмом). Бе бо тогда вода текущи въздоле горы Киевския (возле Киевской горы), и на подолье (на Подоле) не сидяху люди, но на горе. Град же бе Киев, идеже есть ныне двор Гордятин и Никифоров, а двор княж бяше в городе, иде же есть ныне двор Воротиславль и Чудин (Воротислава и Чудина – второе имя, вероятно, финского корня – Я. Е.), а перевесище (ловушка для птиц с крупными сетями – «перевесами») бе вне града (скорее всего, в районе позднейшего Крещатика – Я. Е.), и бе вне града двор другый, иде же есть ныне двор демьстиков (двор уставщика) за святою Богородицею (Десятинною церковью); над горою – двор теремный, бе бо стоял ту терем камен (каменный). И поведаше Ользе, яко деревляне придоше, и возва я (их) Ольга к собе и рече : «Добри гостье придоше». И реша (отвечали) деревляне: «Придохом княгине». И рече им Ольга: «Да, глаголите, что ради придосте семо?» Реша же деревляне: «Посла ны Деревьска земля, рекуще сице (так): мужа твоего убихом, бяше муж твой аки волк восхищая и грабя, а наши князья добре суть, иже распасли (спасли) суть Деревьску землю. Да поиде за князь наш за Мал…»

Столь оригинальное брачное предложение – выдать вдову убитого за вождя убийц – кажется странным только для нас, людей XXI века. С точки же зрения патриархального обывателя ничего противоестественного здесь нет: победитель вправе, если захочет, взять себе все – от имущества до супруги побежденного. Достаточно вспомнить неведомую древлянам, да и ранним Рюриковичам, античную греко-египетскую царицу Клеопатру. Воспетая перьями всех европейских сочинителей, чаровница, побывав в постелях Юлия Цезаря и консула Марка Антония, активно навязывалась в супруги (неважно, законные или незаконные) новому кесарю Рима Октавиану Августу – злейшему врагу покойного Антония. Знаменитый диктатор, не возражая против такого дополнительного презента, требовал, однако, чтобы Клеопатра прошла с покорным и скорбным лицом за квадригой императора в день его оглушительного триумфа. Последняя из династии Птолемеев не могла согласиться на прилюдный позор, и поскольку хладнокровный хозяин полумира не желал уступить, приняла свои «меры». Вот почему, если верить красивой легенде, в ее поднадзорную опочивальню прокралась рабыня с корзиной спелых вишен, откуда на прекрасную грудь голубокровной обольстительницы выползла, шипя и извиваясь, брызжущая ядом гадюка. Да, «лик змеи», явлен не только в русском сказании о вещем Олеге…

Княгине Ольге - в ответ на лукавые марьяжные зазывы – пришлось, понятно, действовать совсем в ином ключе. Любая преемственность власти, связанная с повстанцами, которые отняли у нее мужа, категорически не устраивала повелительницу. С древлянскими послами разговор был коротким. Ольга заявила «добри гостьи», что речь их мила и любезна ей, ибо усопшего Игоря все равно не воскресить, но завтра необходимо воздать миротворцам честь перед людьми. Поэтому им нужно сейчас вернуться в свою ладью и отдохнуть накануне дворцовых смотрин. Поутру же к воде придут посыльные, которые пригласят их в княжий терем. Но сватам не следует торопиться, а надлежит произнести: «Не едем на конях, не двинемся пешком - несите нас в ладье». Древляне кивнули, ушли, а Ольга распорядилась выкопать во дворе вместительную яму. Ни свет ни заря посыльные известили порученцев хитроумного Мала: «Зовет вас Ольга для чести великой!» Послы гордо избоченились: «Не едем на конях, не двинемся пешком – несите нас в ладье». Киевляне тяжело вздохнули: «Нам неволя – князь наш убит, а княгиня наша хочет за вашего князя» и, подняв струг на плечи, понесли его к терему. Древляне буквально не знали, куда деваться от почета и славы. Они сидели небрежно, по-господски, развалясь и перешучиваясь, блестя под лучами скупого зимнего солнца начищенными нагрудными бляхами. Наконец, доставили их ко двору правительницы и…бросили прямо с ладьей в бездонную яму. А Ольга, приблизившись к обрыву, спросила: «Хороша ли вам честь?» - «Пуще Игоревой смерти!» - раздалось из подземелья. Тогда Ольга крикнула слугам, чтобы они засыпали древлян живыми, и застучали лопаты и кирки…

Очередным маневром столичной верхушки стала отправка собственного «фельдъегеря» в Искоростень. От имени мстительной вдовы прозвучало: «Если вправду меня просите, то пришлите лучших мужей, чтобы достойно пойти за вашего князя, а то не пустит меня к вам киевский народ». Древляне несказанно обрадовались этакому повороту и, вероятно, на радостях запамятовали поинтересоваться, что стряслось с предыдущей группой послов и куда они все подевались, - от первого до двадцатого. Были избраны другие сваты – из вождей, управлявших «Деревьскою землею» и незамедлительно отряжены в Киев. В отличие от прежних представителей, плывших Днепром, новые дипломаты, по всей видимости, мчались на лошадях. Летописец умалчивает об их скором транспорте. Говорится лишь, что когда они явились к порогу, Ольга приказала челяди затопить жаркую баню, предписав гостям посетить терем уже освеженными и в чистом платье («измывшеся придите ко мне»). Помывка не задалась: стоило послам взять черпаки и подойти к огромным чанам, как дверь заперли на замки и запоры, а баню подожгли от самого входа – и сгорели все до последнего.

Теперь настала пора разобраться с обывателями в пределах Древлянской области. Тамошний люд получил высочайшую депешу, что Ольга направляется в их края. Посему надлежит приготовить много хмельных медов у того места, где пал Игорь, - «да поплачуся над гробом его и створю тризну мужу своему». Наивные древляне (опять-таки не узнав и о судьбе второго посольства) свезли к Искоростеню бочки с медом, брагой, пивом и расстелили белоснежные скатерти. Долгожданная Ольга приехала налегке, с малым отрядом, словно повторяя крестный путь своего нареченного. У могилы она всхлипывала и причитала, затем велела насыпать величественный курган и совершить заупокойную тризну. Когда же древляне расселись для угощения, Ольга дала знак княжьим отрокам: надо-де прислуживать новым союзникам, наливая кубки и наполняя блюда. Сотрапезники недоумевали: «А где дружина наша, которую послали за тобой?» Княгиня отмахнулась: «Идут за мною, с дружиною мужа моего». Но и такая издевательская ремарка не насторожила простодушных лесных жителей. Они быстро опьянели, и Ольга, скомандовав отрокам выпить – для отвода глаз – за их здравие, отошла от пиршества прочь. И тотчас ее бойцы, целомудренно не бравшие в рот ни капли алкоголя, устремились на захмелевших аборигенов, изрубив мечами до пяти тысяч человек. А Ольга вернулась в Киев и занялась сбором войск.

И небо от гнева краснеет…

Приготовления были завершены год спустя, в 946-м. Помимо бывалых ратников на сечу взяли и маленького Святослава. Ольга действовала не без логики и умысла: согласно обряду, развязать битву полагалось повелителю-мужчине – он должен был символично метнуть во врага боевое копье. Увидев супостатов, благородный ребенок, сидевший в седле, поднял руку со своим оружием: «И снемшемася обема полкома на скупь, суну копьем Святослав на деревляны, и копье лете сквозь уши коневи, и удари в ноги коневи – бе бо детеск» («И когда сошлись обе рати для схватки, Святослав бросил копье в древлян, и оно пролетело мимо ушей коня, упав к ногам его, - ведь был властелин еще дитя»). Два воеводы - ветеран Свенельд и воспитатель («дядька») княжича Асмуд - воскликнули: «Князь уже почал – потягнете, дружина, по князе!» («Князь начал – последуем, дружинники, за князем!»).

Удалая конница, звеня доспехами, врезалась в пеший древлянский строй. Лесная братия дрогнула и побежала под защиту земляных и бревенчатых волов. Киевляне приступили к осаде мятежной фортеции, но оборонявшиеся отбивались изо всех сил: над ними витал жуткий страх поражения, ибо надеяться после сдачи своего града им было не на что – Ольга клокотала лютым гневом. «Топтание» затянулось, и княжье войско состояло в позиционных стычках все лето. Ольга и ее мужи не рассчитывали на такие временные «интервалы». И Мудрая вновь прибегла к безотказным уловкам. Ее «адъютанты» вопросили несчастных древлян: «До чего хотите досидеться? Все поселки ваши сдались, обязавшись выплачивать дань. Они уже возделывают нивы, а вы, отказываясь покориться, намерены, вероятно, умереть с голоду…»

Из Искоростеня раздался жалобный вздох: «Рады ся быхом яли по дань, но хощеши мьщати мужа своего» («И рады бы платить дань, да ты ведь хочешь мстить за мужа»). – «Нет, - успокоила их Ольга, - я уже мстила за обиду, когда приходили к Киеву в первый раз, и во второй, и в третий – когда устроила тризну по мужу. Больше не стану мстить – хочу только взять с вас крошечный дар, а потом заключу мир и уйду восвояси». Усталые древляне предложили в обмен на мир богатства родной земли – мед и меха. Ольга же пожелала совсем иного – по три голубя и три воробья от каждого двора («не хочу возложить на вас тяжкой дани, как супруг мой, потому и прошу мало»). Возликовавшие искоростенцы, чья безграничная доверчивость не лезла ни в какие ворота, наловили пернатых и с поклоном отослали их во враждебный лагерь. Там птичий базар использовали по собственному разумению.

Воины, получив божьих пташек (кто – голубя, кто – воробья), стали прилаживать к ним нитками завернутый в платок трут. Вечером стаю выпустили в небо, и птицы устремили к гнездовьям – голубятням и стрехам в сараях и на сеновалах. Мигом вспыхнули все дворы – очевидно, от соприкосновения трута с прочной ниткой. Пожар (воистину, «греческий огонь»!) охватил весь город, и погасить его не было возможности. Обыватели кинулись врассыпную, и дружинники хватали их сотнями на выходе с пепелища. Старейшины попали в плен (не ясно, правда, угодил ли в их число сам незадачливый жених – Мал), простолюдины частично погибли и частично оказались невольниками киевской знати, а уцелевшие вернулись на свои сожженные печища, дабы восстанавливать город и платить дань сердобольной княгине. Поборы уподобись могильной плите – их разверстали на три изрядные доли, две из которых шли в Киев для услады двора и аристократии, а одна – Вышгород, личную резиденцию госпожи Ольги. Впрочем, сама она не удовольствоволась и этими ценными находками. Вслед за разгромом Искоростеня властительница прогулялась с ветерком по раздольной Древлянской земле, устанавливая там четкий распорядок даней и налогов. Места ее стоянок и обходов не возбранялось видеть и лет через сто, уже в XI веке. Потом она возвратилась на берега Днепра и в течение года отдыхала под сводами своего терема от бранных и государственных забот.

Сказка – ложь, да в ней намек…

Когда читаешь прозаическое придание о подвигах и походах княгини Ольги, названной, как помним, во славу вещего Олега и удостоенной в потомстве - тоже на Олегов лад – титулом Мудрой, возникает мысль о безусловно мифологических корнях этих кровожадно-сентиментальных откровений. Можно, пожалуй, присоединиться к словам историка Евгения Пчёлова о том, что специалисты давно подметили многозначительное соответствие всех трех мщений легендарной Ольги главнейшим элементам языческой погребальной культуры. Действительно, родовитого славянского покойника клали в ладью, куда доставлялись жертвенные животные, оружие, а иногда приводили на заклание и несчастную жену. И вот, древлянских послов, сидевших в корабле, заживо гноят под землей. На втором этапе похорон вытащенное на сушу судно сжигали дотла. И вот, следующую партию посланников бесцеремонно палят в бане. На третьей «ступени» насыпали курган и справляли тризну, в разгар коей бойцы ели, пили и состязались в воинской удали. И вот, под Искоростенем, на могиле Игоря Старого, насыпают курган и задают пир на весь мир, где легковерных древлян, «перебравших» от сладостного удовольствия сидеть возле великой княгини, секут мечами, топорами, копьями могучие киевские витязи. Четвертая месть - решительная ратная экспедиция в «Дерева» - вроде бы не в счет: она перекликается не столько с похоронными хлопотами, сколько с аналогичными ударами по вольнолюбивым областям при Олеге и Игоре, а, может быть, и Рюрике.

Вообще сюжеты о сожжении людей в доме или каком-то ином помещении распространены в мифологии различных племен и народов. Например, сага о шведской королеве Сигрид Гордой, вдове Эрика Победоносного, живописует «аутодафе» сразу двух женихов привередливой и бескомпромиссной невесты не то за обильным столом, не то в приятной бане. Одним из сих страдальцев – любопытно! – оказался некий русский канунг Виссавальд, то есть Всеволод. Что все это значит? Сигрид геройствовала на стыке X и XI столетий, и не понятно, какой из двадцати трех державных Всеволодов, господствовавших на многих княжеских столах либо претендовавших на обладание ими, окончил свои дни столь грустным образом. В русских летописях – с X по XV век (а далее властные Всеволоды исчезают у нас) – не упоминается такой тронный бедолага. Наиболее приближенной к сигридовскому периоду фигурой был князь владимиро-волынский Всеволод Владимирович, отпрыск самого Владимира Святого и его эксцентричной суженой Рогнеды Рогволодовны (в некоторой степени, духовной сестры Сигрид Гордой). Но этот Всеволод, родившийся около 985 года, незадолго до Крещения Руси, едва набирал к излету X века полтора десятка лет и вряд ли годился в брачные партнеры взрослой и страстной до пламенности северной диве. Кроме того, он умер довольно рано, в 1015-м – чуть не вместе со своим знаменитым отцом. Правда, по некоторым данным, погиб в Скандинавии, выполняя неведомые нам задачи. О его семейных проблемах-трениях ничего не известно, но для сурового мифа имя князя вполне подходило.

Спору нет, руна о фру Сигрид могла сложиться в более поздние времена, уже после ее смерти, начав обрастать художественными подробностями и включать некие отдаленные от события имена. Допустим, князя переяславского Всеволода Ярославича, любимого сына Ярослава Мудрого, внука Владимира Равноапостольного и отца Владимира Мономаха. Кстати, наполовину шведа – по матери, принцессе Ингигерд (Ингриде-Ирине), которая была дочерью короля Олафа. Между прочим, его неплохо знали в Скандинавии, где он получил дополнительное, короткое и звучное имя - Хольт. Нельзя отметать с порога возможного влияния на огненную сагу об игрищах шведской Сигрид сочных легенд о мести русской Ольги. Следует иметь в виду, что от рассказа об Ольге веет неподдельной языческой обрядностью. Когда современные ученые сравнили описание тризны, погубившей пять тысяч древлян, с «отчетами» о похоронах воинственного гуннского вождя Аттилы («бича Божия»), вытоптавшего в середине X века Галлию и Северные Апеннины, то изумились потрясающему сходству-тождеству погребальных служб. И это, невзирая на зазор в добрые полтысячелетия и расстояния в сотни верст!

Отдельной строкой нужно коснуться броского сюжета о разгроме лесного Искоростеня посредством «снабженных» трутами голубей и воробьев. Дрожь пробирает от изощренной Ольгиной изобретательности, но холодный рассудок, увы, отказывается воспринимать подобные версии всерьез. Птицы с пылающими хвостами и перьями, подчиняясь инстинкту продолжения рода, никогда не летят в свои гнезда. О таких «подпалах» говорится в культовых легендах, созданных на хмуром европейском Севере, но на практике – во имя стремительных бранных успехов – данные «вспышки» нереальны и бессмысленны. Наверное, существовал некий общий фольклорный источник – знаменатель, от случая к случаю рассыпавшийся на конкретные племенные «числители». На русской почве корни захватывающей былины тянутся, по всей видимости, из обычного боевого эпизода. Когда древлянские патриоты затворились в ограде Искоростеня, к фортеции подступили богатыри полководца Свенельда, тоже приложившего руку к раскочегариванию этого затяжного кризиса.

Атакующие, воспользовавшись засушливой погодой (и помня о поучительных уроках Византийской войны), решили применить пиротехнические «ноу-хау». Они привязали к стрелам куски просмоленной пакли, подожгли их и стали обстреливать город из дальнобойных луков. Легкие постройки вспыхивали на солнце, как солома. Никакой воды не хватало для тушения бушевавшего пламени. Так обратился в пепел некогда цветущий Искоростень, на который вдобавок наложили тяжкую, разорительную дань. Тем не менее, эффектная новелла об огненных летунах навсегда поселилась в умах и душах людей, и даже повзрослевший князь Святослав, кто ребенком наблюдал ослепительный фейерверк, верил, по слухам, в незаурядные таланты своей державной матери, уничтожившей вражеский форпост с помощью подпаленных птичьих перьев.

Уходила в Лету эпоха Игоря Старого. На ее месте утверждалась эра Ольги Мудрой – единственной среди Рюриковичей полновластной женщины-княгини. Впрочем, об Игоре внезапно вспомнили через восемьсот лет, уже в имперскую пору. В августе 1735 года, при Анне Иоанновне, некоторые полустертые серебряные монеты были официально признаны копейками великого князя Игоря, хотя при этом монархе у нас не было ни копеек, ни самой денежной чеканки, которая «промелькнула» (не слишком удачно) пи его внуке Владимире Святославиче. Впоследствии обнаружилось, что царские чиновники пали жертвой банальной ошибки: имя Игоря они прочли взамен подпорченной надписи «государь»…

По берегам отлогим рассеяны деревни…

Сокрушив древлянских «шарпальников», Ольга озаботилась внутрихозяйственными преобразованиями, способными свести к минимуму всякие вредные общественные эксцессы. Речь зашла, прежде всего, о налоговой реформе. Повелительница упразднила архаичный и дискомфортный порядок полюдья («кружения по людям»), сопряженный с опасными и обременительными – на полгода – походами дружинников по русским областям. Отныне вводились регулярные «взыски» со строго очерченными размерами всех поборов. Ольга, оставив крошку-сына в Киеве, побывала в пределах Новгорода и, как сообщает летопись, учредила по реке Мсте «погосты и дани» и по Луге - «оброки и дани», то есть подати, а «сани ее стоят в Плескове (Пскове) и до сего дне (до середины XI века – Я. Е.)». А по Днепру и Десне была налажена ловля птиц, причем на одной из стоянок возникло село Ольжичи.

Организация налоговых изъятий покоилась теперь на четкой основе: продукты и товары свозились в административные точки – погосты, где их взвешивали и подсчитывали правительственные чиновники (тиуны). Тем самым, пропадал тревожный контакт с целым покоренным племенем, ибо на погосты приезжали лишь его посыльные. Ольга прекратила также лихие внешние удары по чужим землям, чреватые людскими и имущественными потерями. Самых же буйных парней (наемных варягов), рвавшихся в такие «предприятия», она охотно отпускала во вспомогательные отряды, которые сражались на стороне греческих кесарей против южных и северных супостатов. Эти шаги привели к тому, что русское общество, свободно вздохнувшее от чрезмерных финансовых выкачиваний и кровопролитных бросков на дальние рубежи, обрело, как был убежден академик Борис Рыбаков, относительно прозрачное сословное деление.

Под великим князем Русским («хакан-русом») стояли главы глав, или светлые князья – руководители славянских племенных союзов. Ниже располагалось «всякое княжье» - лидеры отдельных племен и родов. Их подпирал слой бояр, мужей-дружинников и ближних великокняжеских слуг. Прибыльно торговали гости – купцы типа песенного Садко. Обрабатывали поля и огороды, пасли скот, ловили рыбу, охотились в лесах и разводили пчел просто «люди» - смерды-землепашцы. Фундамент социальной пирамиды образовывали как они, крестьяне, трудившиеся от зари до зари, так и еще более угнетенный и бесправный страт – челядины, или рабы. Древнерусская государственность закалялась в жестоком противоборстве киевской элиты с покоренными славянскими племенами, но год от года расправляла плечи и наращивала мускулы.

Эпилог

Княгиня Ольга прославилась не только здравыми экономическими мерами. Она – первая из династии Рюриковичей – обратила взор на идеологическое обеспечение дальнейшего народно-государственного развития. Она раньше и глубже других осознала, что языческое многобожие с его примитивным идолопоклонничеством и кровавыми жертвоприношениями не способно – уже в недалеком будущем! – держать черный люд в покорности властям предержащим и их ставленникам на местах. Стало ясно, что необходима новая монотеистическая (единобожная) религия, которая подчинит социальные низы, а заодно перебросит цивилизационный мостик в иные, более культурные и продвинутые государства.

Не откладывая дело в долгий ящик, Ольга приняла христианское крещение, но такой жест повелительницы не отразился, да и не мог отразиться на массовой психологии тогдашнего русского общества. Даже самый родной и близкий к ней человек – Святослав, войдя в зрелый возраст, не пожелал двинуться по материнским стопам. «Якоже бо Ольга часто глаголашеть: «Аз (я), сыну мой, Бога познах и радуюся; аще ты познаеши и радоватися почнешь». Он же не внимаша того, глаголя: «Како аз хочу ин закон прияти един (как мне одному сменить веру – Я. Е)? А дружина моа сему смеятися начнут». Она же рече ему: «Аще ты крестишися, вси имуть тоже створить (все пойдут за тобой – Я. Е.)». Он же не послуша матере, творяше норовы поганьские (живя по обычаям языческим), не ведый (не зная), аще кто матере не послушает, в беду впадаеть, якоже рече (сказано в Библии –Я. Е.): «Аще кто отца ли матере не послушаеть, то смерть приметь». Се же к тому гневашеся на матерь…»

Призыв мудрой женщины услышало уже следующее поколение киевских вождей. Потребовались десятилетия, прежде чем любимый внук Ольги, Владимир Равноапостольный, сделал православное христианство духовным знаменем русской истории.