Кронштадтская полынья
РОССIЯ
«Секретные материалы 20 века» №19(379), 2013
Кронштадтская полынья
Валерий Колодяжный
журналист
Санкт-Петербург
1739
Кронштадтская полынья
Василию Бусыгину (1897–1991) выпало жить в трудное время

Архив ветерана-кронштадтца Василия Бусыгина – масса бумаг и документов, разложенных по многим папкам совершенно произвольно, вне всякой логики или хронологии. Эти материалы не могут быть прочтены сразу и изучаться как нечто цельное и логически выстроенное. Как читать хаос? Чтобы ознакомиться со столь сложным хозяйством и что-то в нем понять, пришлось разложить папки с бумагами, отдельные письма, документы и листы в календарной и событийной последовательностях. Уже в процессе обработки матросского наследия стала понемногу вырисовываться непростая судьба нашего героя, его поистине, как он сам выразился, смятая жизнь. И эта жизнь, прежде всего, период флотской молодости, словно мозаика, сложилась из разрозненных предложений, эпизодов, фраз, отдельных слов, фамилий и фактов, записанных Бусыгиным на сотнях и сотнях аккуратно нарезанных листков.

Василию Бусыгину (1897–1991) выпало жить в трудное время, и молодость его, флотского новобранца Первой мировой войны, пришлась на годы революций, интервенции и жестокой междоусобицы, жертвой которой суждено было стать и ему.

Золотая осень 1916-го… Высокие берега Вятки, по которой плыл пароход с призывниками, краснели листвой рябины. В канцелярии губернского воинского начальника, где рекрутов расписывали по фронтам, Бусыгину выпало следовать в Кронштадт, в балтийский Учебно-минный отряд.

Наступил 1917 год. В один из последних дней февраля Бусыгин дневалил в отрядной пекарне, когда поступило сообщение о революции в Петрограде. Вскоре произошло отречение императора. Но подготовка молодых флотских специалистов продолжалась. Cвоеобразный фон теперь составляли бесконечные митинги на Якорной площади, где, сменяя на трибуне друг друга, выступали революционные ораторы всех мастей, в их числе и Троцкий. Лев Давыдович говорил, как всегда, эмоционально, темпераментно и тем не менее, по словам Бусыгина, популярности среди матросов не снискал. Впрочем, коммунистические идеи большинством моряков не разделялись, ближе им казались лозунги анархистские и эсеровские. Но в то же бестолковое время Бусыгину вместе с другими кронштадтцами посчастливилось побывать на концерте Шаляпина в Народном доме, близ Морского собора, и даже хором спеть с великим басом его знаменитую «Дубинушку».

Поскольку Кронштадт имел определенную изоляцию от столицы, дислоцированные там военные части и корабельные команды в обстановке углублявшегося хаоса сохраняли дисциплину и организованность. Поэтому не удивительно, что матросов привлекали ко всем значимым революционным деяниям. Одним из таких явилось июльское выступление в Петрограде.

На «мирную» демонстрацию Бусыгин и его товарищи шли с винтовками, причем, уточняет Василий, японскими. Стоя под балконом дома Кшесинской, моряки слушали выступление Ленина. Всех интересовал стоявший рядом с оратором мрачный большевик в солдатской шинели – это в июле-то! Кто б это мог быть?..

Нестройной колонной матросская братва повалила в центр, и на Владимирском проспекте угодила под пулеметный огонь. Очередь просвистела над самыми головами моряков и оставила следы на штукатурке дома № 5. Бусыгин укрылся в подворотне, другие кронштадтцы бросились врассыпную, но не знали – куда?.. Куда теперь бежать?

У ворот какой-то казармы курили солдаты, предложившие балтийцам зайти во двор. Там их накормили обедом, но винтовки отобрали. После этого кто-то вывел демонстрантов к месту, где стоял катер, вскоре отправившийся в Кронштадт. «Почему бы тогда, – позднее вопрошал Бусыгин, – четвертого июля 1917 года, когда мы проходили по Владимирскому, одной из «капелек», что направил юнкер из пулемета, не угодить в меня? Ведь пули летели так близко над моей головой! И не пришлось бы мне переживать муки…».

Что же стряслось в жизни Бусыгина? Что привело молодого в ту пору человека к столь горькому пожеланию?

Казалось, не было ни одного события революционного 1917 года, в котором Бусыгин и его товарищи не приняли бы участия. Не обошли их стороной и тревожные дни Корниловского мятежа. Правда, в этом деле матросам отводилась пассивная роль: обозначать присутствие, находясь в охтинских казармах. Зато октябрьские события позволили кронштадтцам показать себя во всей красе. Что до Бусыгина, то он в составе отряда революционных моряков принимал участие в разоружении юнкерских училищ Петергофа. Юнкера могли заблокировать железнодорожное сообщение и помешать прибытию в Петроград основных сил из Кронштадта, через Ораниенбаум и Петергоф. Но судя по тому, что ничтожно малой группе балтийцев удалось без большого труда разоружить целое военное училище, юнкера в те дни ничего не могли заблокировать, ни на что не были способны – столь низок был их моральный дух, и полностью отсутствовало желание защищать Временное правительство.

За всей революционной суетой, как ни удивительно, по-прежнему продолжался учебный процесс в Минном отряде. Весной 1918 года Бусыгин окончил учебу и получил назначение радиотелеграфистом на линейный корабль «Севастополь», стоявший в Гельсингфорсе (Хельсинки). Но через несколько дней после прибытия Бусыгина на линкоре был сыгран аврал, погружен уголь, и корабли потянулись из гавани. Начался знаменитый Ледовый поход Балтийского флота.

Поход был откровенным нарушением статей Брестского договора, согласно которому все боевые суда, стоявшие в портах других стран, должны были отойти к Германии. То есть прежде это были русские военно-морские базы – и эстонский Ревель (Таллин), и финский Гельсингфорс, а «портами других стран» они стали после Октябрьской революции. Корабли были уведены в Кронштадт буквально из-под носа у немцев.

Позднее Ледовый поход был золотыми буквами выбит на скрижалях славы Балтики. Но весной 1918-го за этот самый поход командующего Балтийским флотом Щастного расстреляли (кстати, смертная казнь в то время была отменена). И было за что. Совнарком обещал эти корабли немцам, так много сделавшим для прихода большевиков к власти, а Щастный вернул их России. Так смерть ему!

В 1919 году Кронштадт подвергался атакам английских катеров и аэропланов-бомбардировщиков. Тот же год ознаменовался мятежами на фортах Красная Горка и Серая Лошадь, что на южном берегу Финского залива, и снаряды, выпущенные мощными красногорскими орудиями, достигали Кронштадта. Крепость отзывалась главным калибром линкора «Андрей Первозванный».

Только году в двадцатом вроде бы улеглось, успокоилось… Казалось, можно перевести дух. Василий начал готовиться к увольнению в запас, мечтал о гражданской жизни, подыскивал подходящий вуз.

Но не сбылось… Следующий, 1921 год оказался для Бусыгина роковым, не просто перечеркнул все его, молодого тогда человека, но оказал роковое влияние на всю дальнейшую жизнь. Он угодил в полынью, выбраться из которой ему не было суждено. Жизнь оказалась искалеченной и пошла не тем путем, который предполагал Василий и близкие ему люди.

Тот год, ознаменовавший победу в Гражданской войне, выдался для советской власти тревожным. Возмущение моряков Кронштадта, главной морской крепости страны, было далеко не единственным. Не просто восстание – подлинно крестьянская война, развернувшаяся в Тамбовской губернии («антоновщина»), сапожковский мятеж в Бузулуке, события на Дону, в Сибири, на Украине превратили войну против открытых врагов в борьбу со всем народом России.

Но противобольшевистское восстание матросов в Кронштадте, боевые столкновения со штурмовавшими остров и форты красноармейцами обошли Бусыгина стороной. Все дни мятежа он, как и прежде, исправно нес вахту на флотском узле связи и, никаким партиям не сочувствовавший, о текущих событиях толком ничего не знал. От участия в печально знаменитом первомартовском митинге на Якорной площади он, равнодушный к политике, уклонился и, хотя в тот день был свободен от дежурств, предпочел заступить на вахту. Ну их всех!..

Тем не менее его, в мятежных сходках и тем более в боевых действиях не участвовавшего (те, кто участвовал, по льду ушли из Кронштадта в Финляндию), сразу по подавлении восстания в составе группы из 23 военморов отконвоировали на допрос в Особый отдел кронштадтского ЧК. Привели, построили во дворе (характерная деталь: рыхлый весенний снег под ногами был пропитан кровью!), пересчитали, зарегистрировали и отправили в тюрьму.

В тюрьму! Но за что?! Матрос Бусыгин был ни при чем. В качестве доказательства своей непричастности Василий предлагал особистам осмотреть его винтовку – там не было даже признака порохового нагара! Честный и наивный, он не понимал, что и за это его можно было арестовать: почему не выступил с оружием в руках на защиту советской власти? Почему не бился с повстанцами, не стрелял? Значит, поддерживал… Значит, в мятеже участвовал! Тут хоть как: есть нагар, нет нагара – все равно виновен!

Тем временем в Кронштадте развернулась кровавая вакханалия. Сразу после мятежа на дверях Офицерского собрания вывесили список первых казненных, содержавший 957 имен. На Песчаной Косе, неподалеку от кладбища, в какой-то из мартовских дней расстреляли четыреста матросов, и над ямой, куда сбросили тела, воткнули шест и подняли черный флаг с надписью «Смерть врагам народа!». По всему острову шли бессудные убийства. Моряков расстреливали, живьем спускали под лед, топили в полыньях и весенних разводьях… Казни вершились также в Ораниенбауме, Кронколонии, Мартышкине, Гатчине, Царском Селе. Меч жестокой расправы сек всех, так или иначе связанных с флотом. Антифлотская истерия сотрясала всю Россию. Морские офицеры, остававшиеся в стране, арестовывались и подвергались так называемой «фильтрации». Казематы Кронштадта и Петрограда полнились военными моряками.

После петроградских тюрем и Мурманской железной дороги, где кронштадтцы в каторжных условиях заготавливали древесину, их перебросили на север – в Холмогорский концентрационный лагерь, недавно организованный в бывшем монастыре. Об этом лагере информация столь скудна, что даже Солженицын был вынужден признать: «Свидетельств нет!» Не исключено, что холмогорские воспоминания Василия Бусыгина сегодня единственные в своем роде.

Условия в Холмогорах были подлинно смертные. Когда моряки прибыли в лагерь, они застали там сотню до предела истощенных пожилых людей. Это были казаки-деникинцы, плененные минувшей осенью на юге. В самом скором времени их «не стало». Питание было до того скудным, что люди с трудом могли передвигаться, а во время работы падали в изнеможении. Упавших пристреливал конвой. Но, помимо непосильного труда в тайге, на балтийцев обрушились дизентерия и, главное, сыпной тиф. Ряды «мятежников» стали быстро таять, очень многие матросы обрели в Холмогорах свою могилу. Если в августе 1921 года в концлагерь было доставлено 1800 заключенных кронштадтцев, то через пять месяцев, когда была оглашена амнистия, ею смогли воспользоваться только шестьсот остававшихся в живых.

Кронштадтский мятеж, его беспощадное подавление и немедленно вслед за тем обрушившиеся массовые репрессии, носившие характер особо изощренной и ожесточенной мести, ознаменовали, по сути, термидор, удушение дарованной революцией матросской вольницы, насильственное установление тотального единомыслия и переход к бюрократической деспотии, еще столь памятной многим живущим. Василию Бусыгину, очевидцу и участнику обеих революций, устанавливавшему советскую власть, за «участие в Кронштадтском мятеже» довелось претерпеть неправедный арест, принудительные работы и заключение в одном из первых советских концлагерей.

При всем том следует признать, что Бусыгин еще легко отделался.

В час расправы, когда мятежных военморов ставили под пулеметы, кидали в яму под черным флагом или живыми топили в Финском заливе, когда, чуть позднее, безвинных людей сотнями тысяч заточали на многолетние сроки – на таком фоне всего лишь полугодичное, да еще на заре лагерной системы, заключение недавнего балтийца мало-мальски сведущему читателю покажется легкой разминкой, репетицией, способной вызвать разве что небольшой испуг.

Но оно не показалось таковым самому Бусыгину. Всю последующую жизнь посвятил он поиску правды, восстановлению своего честного имени, исправлению допущенной по отношению к нему несправедливости. Вытравливать ненавистное тавро «мятежника» Василию было неимоверно трудно, ибо сама система, укоренившаяся идеология, социальный и политический строй государства препятствовали этому.

Первая попытка – визит в НКВД – была предпринята им в 1938 году – не в самое удачное время для посещения специфического ведомства. Но была ситуация, когда, казалось, все обернулось. Главный подавитель Кронштадта Троцкий числился теперь главным же врагом и наймитом, а былые краснознаменные герои, беззаветные отважные командармы в буденовских шлемах, по неверному весеннему льду бесстрашно атаковавшие крепость и форты, отныне были объявлены заговорщиками и изменниками, «белогвардейскими козявками, пигмеями и ничтожными лакеями фашистов», кого оплевали, заклеймили и под единодушное всенародное одобрение казнили. Вот он, момент!

Логика Бусыгина проста. Поскольку те, кто в 1921-м безжалостно уничтожал кронштадтскую братву, сплошь, как теперь выяснилось, враги, то, следовательно, пострадавшие от их рук суть невинные жертвы, в том числе и он сам! Все так просто и ясно! Бусыгин не понимал изворотливости существующего строя, он наивно искал лишь элементарной логики и вытекающей из нее истины.

В московской приемной – «Вам что, товарищ?» – ему быстро и доходчиво объяснили, что сейчас, дескать, не до него (в ту страдную пору у чекистов были очень заняты руки), но, видимо, сделали это таким тоном и так, что Василий Семенович что-то понял. Во всяком случае, дальнейшие поиски логики и истины он от греха подальше решил отложить – до лучших времен. Такими временами ему показались шестидесятые, и с наступлением более «благоприятных» условий Бусыгин попытки своего оправдания продолжил, и, признаем, на этот раз небезуспешно. Но чего это стоило!

Многие годы Василий писал, ездил, просил, жаловался, запрашивал, требовал… И каковы инстанции! – ЦК КПСС, Верховный суд, Лубянка, Военная прокуратура, Большой Дом, Военный Трибунал, ведомственные архивы, «Правда» и вообще чуть ли не все газеты, издававшиеся тогда в СССР. От одного перечисления прохватывает озноб! Заметим, между делом, что каждый из этих органов в любой момент мог инициировать арест и вполне нешуточное заключение надоевшего своими домогательствами челобитчика. Более того, самого Бусыгина и его апелляций, несомненно, опасались, воспринимая Василия в лучшем случае как некий реликт, как неизвестно почему уцелевшего бунтовщика, а в общем, как отпетого врага советской власти, стоявшей незыблемо и вечно.

Да и подумать – замечательное время: метро, кино, джерси, липси, космос, барбудос, голубые огоньки, черемушки, советский спорт с всепобеждающими старшиновыми-майоровыми… И вдруг – здрассьте вам! Является некто, в пыли и паутине дремучей старины, и принимается рассказывать ужасы о каком-то концлагере смерти – не гитлеровском! – о сыпном тифе, пугает иудой Троцким, чье само имя под государственным проклятьем, оперирует подозрительно труднопроизносимыми фамилиями, трясет пожелтевшими бумажками, бубнит что-то неразборчивое о своем участии или, наоборот, неучастии в мятеже, которому учебник истории уже посвятил полновесные две строки…

Опасный субъект! Связавшись с таким, пожалуй, хлопот себе наживешь сверх меры. Правда, к Пермскому областному военкому Бусыгина попросту не допустили, а к районному комиссару ему посчастливилось обратиться только в гардеробе. С двух слов, пока надевал шинель, подполковник понял, что перед ним – отъявленный повстанец. «Ступайте-ка вы своей дорогой, – посоветовал он и многозначительно добавил: – Подобру-поздорову». Ах, как болезненно воспринимала советская власть малейшее упоминание о Кронштадтском выступлении даже сорок, даже пятьдесят лет спустя. Следует признать большой удачей, что, избежав крупных неприятностей, Василий Бусыгин сумел при этом чего-то добиться.

Но успех был достигнут уже не визитами, а письменными обращениями, впоследствии составившими обширный архив. Наброски, а потом разные варианты многочисленных прошений, ходатайств, жалоб Бусыгин сохранял, оставляя копии. Делал он это многократно, отрабатывая стиль и слог. Вдруг его осеняло! Всплывала ли в памяти чья-то фамилия, прежде забытая, или эпизод службы на балтийском линкоре… Все это – быстрей на листочек! По мере увеличения числа имен, воскресших в памяти случаев, по мере роста количества бумаг стопка утолщалась. А потом писалось письмо, запрос или очередное заявление, копия которого также пополняла архив. Затем туда же следовал пришедший из инстанции ответ – как правило, казенный, бездушный и невнятно изложенный. Кронштадтская драма 1921 года стала до того давней и к тому же нежелательной историей, что в сведущих организациях Бусыгину, чтоб только отделаться от назойливого старика, отвечали, что это, мол, дела старые. Ничего не сохранилось, все уничтожено. Ступай себе на покой.

Как бы не так!

По всей стране через адресные бюро Василий искал своих сверстников, ветеранов-балтийцев, писал им (копии писем также пополняли архив), чтобы они подтвердили то-то и то-то. И удивительно, но немногие остававшиеся в живых свидетели дней его флотской юности, теперь, полвека спустя, почему-то не хотели вспоминать былое – свинцовую Балтику, революционные Петроград и Кронштадт, июльские события, Ледовый поход, роковое восстание, кровавых легендарных чекистов, ссылаясь на слабость памяти и, как и государственные органы, объясняя все давностью лет. Еще и это нужно было преодолеть, осмыслить, пережить.

Но в это же самое время, прежде всего, в оттепельные годы, часть информации, ранее укрываемой, просачивалась в официальную прессу. Что-то, пусть и крайне скудное, словно нехотя стало появляться и о кронштадтских событиях. И тут Бусыгин с удивлением для себя обнаружил, что, оказывается, по установившимся канонам, деятели вроде Троцкого, чье имя уже и вовсе не упоминалось в советских энциклопедиях, где значились даже Колчак с Деникиным, из революционных вождей превратились в заклятых врагов. Но и те, кто в восставшем Кронштадте Троцкому противостоял, как и прежде, числились мятежниками, врагами. Поди разберись! На прославленном и воспетом кронштадтском льду враги бились с врагами. Торжество диалектики! Враги-троцкисты сражались с врагами-повстанцами!

Случившееся весной 1921-го выступление было матросской бузой, или, как говорили тогда, волынкой, а по лозунгам и выдвигаемым требованиям – типичным крестьянским бунтом. В нем участвовали лихие братишки, альбатросы, краса и гордость революции, железняки, чьи бушлаты перекрещивались пулеметными лентами, а ленты бескозырок трепетали на осеннем балтийском ветру, кто в веселом задоре поднимал на штыки ненавистных царских слуг – офицеров и адмиралов, кто из баковой шестидюймовки, не задумываясь, палил по Зимнему, чей караул, когда потребовалось, «устал», кто надежно (то есть со смертоубийствами) стерег важных пациентов Мариинской больницы, кто главными калибрами громил Красную Горку, кто верно служил новому строю в Гражданской войне и во многих тяжелых ситуациях тех зыбких лет… И вот – пожалуйста. Досадно… Теперь, вопреки истине, нужно было представить мятеж с самого начала офицерским, буржуазным, организованным контрреволюционерами-эмигрантами из-за рубежа (а что продукты для кронштадтских чекистов тайком возили из Финляндии – это не в счет) и возглавляемым белогвардейцами. Иначе как понять, что против власти выступили те, кто ее устанавливал?

Итак, взять старого – уж какой в тогдашнем Кронштадте отыскался – артиллерийского генерала и его, а не рядовых моряков, как было на самом деле, поставить во главе мятежа. Окружить генерала кучкой завзятых золотопогонников, «желающих отдать» красный Кронштадт помещикам и капиталистам. Про балтийцев сказать, что они «не те», кто участвовал в революции, объявить их «сырой крестьянской массой», черносотенцами, буржуазными приспешниками, кулацкими подпевалами, «эсеро-меньшевиками», анархистами, «шпионами французской контрразведки» и, согласно практике того времени, невзирая на былые заслуги, расстрелять, закопать и заровнять, чтоб и духу не осталось. А Красный флот укомплектовать наново и жить-служить с бодрыми залихватскими чечетками и яблочками – так, словно в марте 1921 года в Кронштадте ничего не произошло.

Ничего не было.

Ни-че-го!

То есть как это не было?! Как это «ничего»?!

Пытаясь разобраться, Бусыгин изучал и анализировал прочитанные книги, журналы и газетные статьи, делал выписки, вырезки, закладки, тем самым пополняя свой архив, яростно полемизировал, отзываясь письмами на тот или иной опубликованный материал – как правило, сглаженный, ретушированный и искусственно героизированный. Не будучи искушенным в правильном понимании советского стиля, Василий многие из позднейших официальных легенд принимал за чистозвонную монету. Но, присоединяясь к общегосударственному «ату!» в адрес Троцкого, Тухачевского и прочих, Бусыгин упускал из виду: каждый из названных в воздаяние за содеянное уже получил свой остро заточенный советский, в прямом и переносном смысле, ледоруб – аккурат в самое темечко, и потому в дополнительных проклятьях не нуждался. Зато истово кладет Бусыгин поклоны Ленину и его когорте, утверждая, что революционный Кронштадт шел за большевиками, хотя «Ильича» в Кронштадте вообще никогда не видели, а стоило 1 марта 1921 года на Якорной площади появиться Калинину, так моряки его освистали.

Да ведь с этого, собственно, все и началось…

…Бусыгин скончался в августе 1991 года, и его похороны пришлись на 19 число – день, когда жалкая группа гэкачепистов предприняла в Москве последнюю попытку спасти умирающий коммунистический строй.

Попытка провалилась. Режим умер. А Василий Бусыгин, столько претерпевший от него, сей же час принял погребение. Его смятая жизнь закончилась одновременно с советским коммунизмом. Однако собранный им архив сохранен потомками и спустя два десятилетия воплощается в эти строчки.


17 сентября 2013


Последние публикации

Выбор читателей

Владислав Фирсов
8272115
Александр Егоров
931129
Татьяна Алексеева
764447
Татьяна Минасян
317801
Яна Титова
242597
Сергей Леонов
215421
Татьяна Алексеева
178475
Наталья Матвеева
175195
Валерий Колодяжный
169771
Светлана Белоусова
157005
Борис Ходоровский
155015
Павел Ганипровский
130489
Сергей Леонов
111895
Виктор Фишман
95540
Павел Виноградов
91996
Наталья Дементьева
91538
Редакция
84751
Борис Ходоровский
83124
Станислав Бернев
75731