Переход киевской верхушки к широкой завоевательной экспансии в Южной и Юго-Западной Европе не был устлан розовыми лепестками. Наоборот, он оказался кровопролитным и затратным предприятием, которое, как стало ясно во время боевых стычек на болгарской земле, не сулило легких путей и искрометных успехов. Запертые греками в дунайской крепости Доростоле, русские рати под предводительством князя Святослава попали весной и летом 971-го в тяжелейшие условия и вели борьбу не столько за победу, сколько за выживание и прорыв из плотного вражеского кольца. Ради этого они не жалели сил и собирали последние резервы.

ВЫ, ДРУГИ, ВИДАЛИ МЕНЯ НА КОНЕ?

Осада Доростола затягивалась, что, по крупному счету, не входило в планы ни той, ни другой стороны. Цимисхию требовалось поскорее завершить брань в территориальных пределах, которые он почитал неотъемлемой частью своей империи, а Святослав надеялся на быстрейший «скачок» из блокадной петли и получение очередной порции обильной дани. Он сознавал, конечно, что завоевать Болгарию и перенести столицу из Киева в Переяславец на Дунае уже не удастся – во всяком случае, в рамках данного, захлебнувшегося похода. Но полностью он не желал отречься от своей принципиальной, заветной мечты. Под конец всех сражений, «видев мало дружины», князь оптимистично обронил: «Поиду в Русь, приведу боле дружины». Однако для начала следовало целым и невредимым пробиться домой, на приплесы Днепра…

Между тем, императорская армия обрела бесспорное превосходство. Придворный хронист Лев Диакон отмечал, что «каждый день от ударов камней, выбрасываемых осадными машинами, погибала масса скифов (русов)». Ситуацию в городе осложняли раненые, кому не могли предоставить элементарной лекарской помощи. Правда, утомились и греки, не испытывавшие радости от своих громадных потерь. 29 июня наступило негласно одобренное в обоих станах трехнедельное перемирие. И там, и здесь ждали, что обстановка выправится к лучшему и можно будет без излишнего напряжения продолжить борьбу.

Византийцы попросту не могли отойти от Доростола, ибо это означало провал всей акции и могло стоить Цимисхию кесарского жезла. Плюс к тому зашевелился бы непрочный ромейский тыл, постоянно сотрясаемый мятежами и смутами. Не случайно Карл Маркс скажет века спустя, что Византия страдала как от варваров, на нее нападавших, так и от варваров, ее защищавших. Собственно, на это возлагал изрядные надежды и Святослав Игоревич. Он уповал на энный заговор или в Константинополе, или где-нибудь в провинциальной феме. Ведь тогда императору пришлось бы драться на два фронта. В какой-то степени расчет русичей оправдался. Княжеский лазутчик принес добрую весть: родственник убитого Никифора II Фоки, Лев Куропалат, поднял восстание против Иоанна Цимисхия. И Святослав решил проверить, какая опасность устрашает окружение кесаря в большей мере, – внутренняя или внешняя.

19 июля, в послеобеденный час, когда задремавшие византийцы не чаяли атак и натисков, дружинники внезапно напали на греческие передовые части и пробились к метательным механизмам, пытаясь сжечь их на месте. Кое-что удалось повредить, причем в ожесточенной схватке погиб близкий родич Цимисхия – магистр Иоанн Куркуас, начальник «техпарка» стенобитных машин. Успех носил символический характер: именно этого воеводу князь Святослав разгромил в Македонии летом 970 года. Наутро разразилась лютая битва русских пехотинцев с многочисленными фалангистами и катафрактами. Славяне сжали фаланги с флангов и оттеснили назад, но в этот момент один из лучших греческих героев, личный телохранитель императора Анемас сразил мечом русского богатыря Икмора – по словам Льва Диакона, не склонного, понятно, приукрашивать подвиги врагов, «первого мужа и вождя скифского войска после Святослава». То была тяжелейшая – вслед за гибелью Сфенкеля – потеря киевских бойцов. Дружинники вновь, как и в апреле, испытали горечь и разочарование. Закинув за спину свои огромные щиты, они укрылись под башнями Доростола.

…Наступила ночь. Полная луна заливала холодным светом страшное поле брани. Русские вышли из города и стали собирать тела погибших товарищей. Их относили к берегу, где уже пылали гигантские погребальные костры. Там превращались в прах рядовые и командиры, простолюдины и знать. Огонь и земля уравнивали всех без разбора. Тут же, озаренные светом луны и отблесками пламени, славянские воины совершали ритуальные языческие жертвоприношения, убивая пленных и женщин. В дунайские волны, по жуткому древнему обряду, бросали младенцев и петухов. На заре костры потухли, и тела усопших превратились в пепел. Печальная тризна завершилась.

НЕ ТЩЕТНО МЫ БИЛИСЬ МЕЧАМИ ЖЕСТОКО…

Долгая сеча нуждалась в какой-то логической «закругленности»: все до боли хотели увидеть свет в конце тоннеля. Как сообщает в своей «Хронике» писатель Иоанн Скилица, император предложил князю устроить прилюдное августейшее единоборство – нечто вроде рыцарского турнира, и тем поставить точку в войне. Святослав сознавал, что готовится хитроумная ловушка. Смерть Цимисхия не внесла бы качественных изменений в греческие дела: его престол немедленно занял бы другой искусный полководец. А вот гибель князя означала бы неизбежный крах всего русского похода в Болгарию, поскольку военачальников его уровня у окруженных в Доростоле славян уже не оставалось. Кесарю ответили, что Святослав Игоревич лучше знает свои обязанности, нежели ромейский архонт, и если греческому царю неймется свести счеты с жизнью, то пусть он поищет каких-то иных способов из целой тысячи, находящейся в его распоряжении.

На рассвете 21 июля собрался совет русской аристократии («доброименитых кметов»). Вожди расселись, и Святослав, как утверждает Лев Диакон, спросил соратников, что надо делать дальше. Одни заявили, что целесообразно «глухой ночью погрузиться на корабли и тайком ускользнуть с Дуная, ибо немыслимо сражаться впредь с одетыми в железные латы всадниками, погубив лучших витязей, которые были опорой славянского воинства». Другие же возражали, говоря, что уйти все равно не удастся, хотя бы из-за ужасного «текучего огня», и нужно, отринув гордыню, помириться с ромеями. Тогда и прозвучали известные слова неугомонного князя: «Не пристало нам возвращаться, спасаясь бегством. Мы призваны либо победить и остаться в живых, либо умереть со славой, совершив подвиги, достойные доблестных и неустрашимых мужей». Общая реакция была мгновенной и единодушной. «Выслушав речь своего предводителя, росы с радостью согласились вступить в суровую схватку. Они построились в мощные ряды и выставили вперед острые копья».

На закате 22 июля Святослав вывел в поле все бывшие под рукой силы – около 11 тысяч человек. Городские ворота по княжескому приказу заперли на замок, дабы никто не стремился бежать за стены фортеции. От предстоящей битвы зависела судьба измученного русского войска. И сеча вспыхнула, как спичка. Вооруженный князь сел на коня и дрался «с бешенством и яростью» в первой линии, показывая пример прочим ратникам. Вокруг стучало и звенело железо. И тут перед Святославом вырос вездесущий Анемас, сразивший несколько дней назад могучего Икмора. Сей удалец «вырвался на лошади вперед, ринулся на полководца росов и, ударив его мечом по ключице, поверг вниз головой наземь, но не убил. Князя спасли кольчужная рубаха и щит». На секунду бой замер, как по команде. Друзья и враги, затаив дыхание, смотрели в одну точку.

Но буквально миг спустя Святослав был уже в седле, а дерзкий Анемас, изрубленный и исколотый рассвирепевшими русскими дружинниками, отдал Богу душу. Славяне удесятерили свой натиск, и греки попятились к осадному лагерю. Положение спас сам Иоанн Цимисхий – опытный и умелый военный вождь. Он кликнул солдат из элитного «бессмертного полка» и повел их в атаку. Одновременно с боков двинулись панцирные катафракты. Разгулялась и мать-природа: над местностью нависли тяжелые черные тучи, подул шквальный ветер, и в лицо славянским бойцам понеслись клубы пыли и песка. Грянула гроза, и на поле хлынули потоки проливного дождя. Трубы заиграли сигнал отхода, и Доростол напоследок распахнул перед русскими свои скрипучие ворота. Ночью «доброименитые кметы» постановили прекратить боевые действия и завязать переговоры с греческим императором.