Внук Петра Преобразователя (от нелюбимого сына — царевича Алексея) самодержец-мальчик Петр II управлял Россией — если это можно назвать управлением — меньше трех лет, с мая 1727-го по январь 1730-го. Затем земной путь августейшего отрока оборвался: едва достигший 14-летнего порога монарх угас от черной оспы. Вместе с ним угасла и вся мужская поросль мужской линии дома Романовых, которая к моменту его смерти в Лефортовском дворце «тянулась», считая от основателя династии Михаила Феодоровича, 117 лет. С первых же месяцев 1730 года власть перешла в руки коронованных особ, наследовавших ее сначала по мужской линии (хотя это были дамы), а потом по женской ветви (там появились и мужчины). Открыть сию славную череду, оборвавшуюся уже в эпоху грозных революций при бессчастном Николае II, суждено было тронной мадам — правнучке Михаила Романова Анне Иоанновне.

«ТЫ ВЕДАЙ ТАМ, КАК ЗНАЕШЬ, ГОСУДАРСТВО…»

Начав царствовать в Москве, монархиня вскоре поняла, что Первопрестольная не слишком подходит для жизни двора, пропитанного, несмотря на все заторы и сбои в развитии, незримым духом петровских преобразований. Это не нравилось аристократам из распущенного Верховного тайного совета, которые желали подчинить самодержавие обновленной «Боярской думе». Желали тщетно, да горячо! Не очень довольны были и гвардейцы, крепко пособившие Анне в победе над олигархической знатью. Но по другой причине: из-за глубокой неприязни к немецкому фавориту русской властительницы — курляндскому дворянину Эрнсту Иоганну Бирону.

Словом, свита ее величества быстро осознала, что переезд на берега Невы — дело не принципа, а времени. Время наступило в январе 1732-го — спустя четыре года после переноса столицы из Петербурга в Москву и через два года после кончины учинившего это действо отрока Петра II. Анна Иоанновна торжественно перебралась в северный парадиз и разместилась сначала в роскошном Адмиральском доме, а затем — в перестроенном по проекту Франческо Растрелли Зимнем дворце. Досуг повелительницы, не жаловавшей занятия политическими и хозяйственными проблемами, делился между забавными выходками придворных шутов (к восторгу вельмож, массовики-затейники — тонкие, изысканные юмористы — одаривали друг друга веселыми тычками и звонкими оплеухами), охотой на птиц и зверей в Петергофе, присутствием на театральных постановках и устройством шумных свадебных пиров.

Само собой, налаживание народной жизни и укрепление государственных институтов не могли опираться на подобные резвости и шалости. Царский фаворит Эрнст Бирон хотя и был человеком подозрительным и честолюбивым (да и университетским недоучкой), но отличался безусловным умом и твердой волей. Он, может быть — да скорее всего! — не любил Россию и не заботился душевно о ее интересах. Однако скрупулезно соблюдал их, понимая, что благополучие его державной покровительницы (а значит, и его собственный комфорт) всецело зависит от успешного ведения больших и малых будничных дел. Поэтому бюрократический аппарат трудился не покладая рук.

В состав России начали постепенно втягиваться казахские земли. Разгромив в энный раз турецкие рати, русская армия осенью 1739-го взяла город Азов, потерянный почти тридцать лет назад Петром I во время злополучного Прутского похода. Кабинет министров снарядил Великую Северную экспедицию по изучению Сибири, Камчатки и береговой кромки Северного Ледовитого океана. Это научное путешествие продолжалось добрый десяток лет и было завершено только в 1743 году, уже в царствование Елизаветы Петровны. Не забудем и о культурных новациях: в 1730-х у нас возникли первые музыкальные «студии» — опера и балетная школа. Не приезжающие из-за кордона труппы, а свои постоянные творческие «единицы»!

Среди бодро работавших административных структур выделялась созданная еще в эпоху Преобразователя Тайная канцелярия. Она диалектически развивала славное наследие Преображенского приказа, которым ведал когда-то грозно-свирепый Федор Ромодановский, князь-кесарь петровского Всешутейшего и Всепьянейшего собора. Теперь на хозяйстве находился Андрей Ушаков, отличившийся вместе с Петром Толстым в расследовании скандального бегства за рубеж царевича Алексея. И Андрей Иванович вершил историю сам! В 1730-х годах карательные службы исходили из формулы «Слово и дело!». Возглас этот означал публичное объявление о тяжелом государственном проступке. Но — парадокс: самого информатора хватали наряду с тем, о ком он сообщал «сведения». Вероятно, из этого курьезного факта и выросла нежная поговорка «Доносчику — первый кнут!». Пытали, как пишет историк Евгений Анисимов, не только подозреваемого, но и доброхота, нашептавшего о его недостойном поведении. Правда, в том случае, если «изменщик» стойко выдерживал муки и ни в чем не сознавался. Тогда-то и брались за осведомителя: авось скажет, мерзавец, что-нибудь полезное для правительства. Зато при подтверждении ценной информации верноподданного человека награждали — зачастую из имущества казненного злодея. Эту систему нарекли впоследствии бироновщиной.

Анна Иоанновна любила сладко покушать и обильно выпить. Но для тучной (как сказали бы сейчас, наполненной холестерином) дамы это было уже небезопасно. Подтачивали организм и веселые, порою ночи напролет праздники и развлечения. Государыню издавна томил почечнокаменный недуг. Негигиеничная жизнь, осторожно резюмировал видный русский историк Сергей Платонов, рано расстроила здоровье императрицы Анны. Однако внешне это проявилось не сразу. Гром среди ясного неба грянул осенью 1740-го. 6 (17) октября с монархиней неожиданно случилась (по донесению в Европу прусского дипломата) «сильная кровавая рвота», и Анна стала стремительно угасать.

По столице, впрочем, ползли слухи, будто накануне рокового приступа дворцовый штат был поражен странным, необъяснимым видением. Начальник караула, зайдя в тронный зал, внезапно заметил в темноте какую-то белую фигуру, очень похожую на самодержицу. Офицер обратился к ней с подобающим почтением. Незнакомка, взглянув-де на служилого, не изволила отвечать. Караульные пожимали плечами: монархиня только-только удалилась в опочивальню и из дверей не выходила. Разбудили герцога Бирона. Временщик озадаченно всматривался в чудное марево. А призрак, невзирая на вызванную им толчею, спокойно разгуливал по пышным апартаментам. Наконец постучали к самой Анне. Повелительница окинула двойника коротким грустным взором и прошептала: «Вот моя смерть!» Затем не спеша вернулась в спальню и попросила не тревожить ее до утра. А «образ», увидев свой прообраз, рассеялся, как туман…

Вскоре, 17 (28) октября, Анну Иоанновну призвал к себе Господь. Отходя, царица утешала рыдающего у нее в ногах коленопреклоненного Бирона. Она нашла силы, чтобы сказать любимому мужчине простую, нехитрую фразу: «Небось!» То есть «не бойся!», крепись, мужайся — и судьба понесет тебя на крыльях дальше, к победе, к триумфу. Диктатор, наверное, полагал иначе. Предчувствуя грядущие горести, он трепетал за себя, семью и карьеру. Но смерть Анны — дочери Ивана V и племянницы Петра I — не отменяла срочных хлопот по поддержанию устоявшегося, казалось бы, порядка вещей.

Незадолго до кончины повелительница подписала политическое завещание. Оно вручало престол ее двухмесячному внучатому племяннику Ивану Антоновичу (тому следовало стать в будущем императором Иваном VI). Сей мальчик приходился сыном царской племяннице Анне Леопольдовне — дочери царевны Екатерины Ивановны, старшей сестры Анны Иоанновны. Но если мать молодой Анюты, названной, кстати, в честь своей августейшей тетушки, была истинно русской дамой, то отец, Карл Леопольд, герцог Мекленбург-Шверинский, принадлежал к доблестной германской нации.

Высокородные суженые бракосочетались весной 1716 года в вольном городе Данциге (Гданьске) в присутствии Петра Алексеевича, его жены Екатерины I, польского короля Августа II, а равно русских, польских и саксонских генералов, вельмож и аристократов. Спустя два с половиной года, 7 (18) декабря 1718-го, в Ростоке у не слишком дружной четы родилась дочь с мудреным именем — Элиза Катрин Кристина. Семейная жизнь августейших супругов, увы, не заладилась. И даже не потому, что муж и жена сохранили свои отеческие вероисповедания: он — лютеранское, она — православное.

Дело в ином. Склочный характер герцога оттолкнул от него даже дисциплинированных подданных. Мекленбургские дворяне, вдохновленные интригами соседних суверенов против Карла Леопольда, вынудили «дорогого» государя покинуть родину-мать. И тут встревоженная Екатерина Ивановна осознала, что рядом с таким избранником ей делать нечего. Она отозвалась на настойчивые — вплоть до угроз материнского проклятия — призывы вдовствующей царицы Прасковьи Феодоровны вернуться домой, в Россию. Разумеется, с маленькой, милой Прасковьиному сердцу внучкой Элизочкой. Государь Петр Алексеевич, уступив просьбам «невестушки» (или невестки, как звали в старину не только жену сына, но и супругу брата), согласился на переезд ее дочери «свет-Катюшки» в родные палестины.

Уже летом 1722-го Екатерина, усадив в карету свою дочку, которой исполнилось три с половиной года, оказалась под Москвой — в любезном с детства дворцовом селе Измайлове. Здесь она, изрядно похудевшая от своих европейских треволнений, быстро поправилась и располнела. До такой степени, что могучий монарх, нахмурившись, посоветовал ей реже есть и меньше спать. Едва ли Катюшка преуспела в этаких ограничениях! Зато супруг ее, Карл Леопольд, вряд ли получил даже теоретическую возможность вкушать сытные и изысканные блюда: под конец битв со своими супостатами он потерпел горькое поражение и угодил в темницу. Там-то, за прочной решеткой, в каземате Демницкого замка, оборвался его бурный земной путь. Злосчастный «вождь» умер в ноябре 1747 года, пережив и жену Екатерину, и дочь Элизу Катрин Кристину, нареченную в православной России Анной.

«ПОМНЮ Я, ПОМНЮ Я, КАК МЕНЯ МАТЬ ЛЮБИЛА…»

Детские впечатления Анечки были приятными и даже незабываемыми. Во всяком случае, гостивший у Петра Алексеевича голштинский герцог Карл Фридрих (удачно ухаживавший за старшей дочерью Преобразователя Анной Петровной), зайдя как-то в подмосковный измайловский дворец к хворой уже (замучила водянка!) Прасковье Феодоровне, узрел трогательную картину. На коленях сидевшей в кресле-катале царственной вдовы резвилась «очень веселенькая девочка лет четырех». Это и была, как архаично выражалась Прасковья, «махоточка-внучка» — грядущая незадачливая регентша огромной империи, «благоверная государыня правительница великая княгиня Анна всея России». Вскоре невинное дитя очутилось на берегах Невы.

А осенью 1723-го произошло донельзя печальное событие: в Петербурге в своем «палаццо» на Василеостровской стрелке (на фундаменте которого высится сейчас здание Зоологического музея) ушла в лучший мир 59-летняя порфироносица Прасковья Феодоровна. Пышно-торжественными похоронами распоряжался сам грозный деспот, повелевший упокоить жену старшего брата в Благовещенском храме Александро-Невского монастыря. Упокоили. Ну а внучка, Элиза Катрин, стремительно подрастала и из «махонькой» крошки превратилась в привлекательную отроковицу.

В 1730-х положение милославской ветви семейства Романовых изменилось до неузнаваемости. Средняя дочь усопших родителей — Ивана V и Прасковьи Феодоровны — Анна Ивановна (на старинный лад, Иоанновна) пришла по милости Божией к верховной власти. И, придя, озаботилась — бездетная (внебрачный сын от Бирона Карл Эрнст не в счет!) — тонкими проблемами русского престолонаследия. В декабре 1731 года, накануне возвращения монаршего двора из Москвы в Петербург, государыня издала манифест об обязательной присяге всех подданных будущему наследнику державного трона. Но поскольку пригодной для сего мужской персоны на горизонте («спасибо» Петру Алексеевичу!) не обреталось, к этому стали готовить юную принцессу Мекленбургскую — племянницу Анны Иоанновны. Готовить, не тревожась о том, подходит ли столь легкомысленная и ветреная особа для этакого ответственного поприща.

К девочке приставили опытного православного духовника — знаменитого петровского архиепископа Феофана (Прокоповича). И 12 (23) мая 1733 года, когда обрусевшей гостье исполнилось четырнадцать с половиной лет, ее обратили в православную веру. А заодно переименовали из Элизы Катрин Кристины в Анну — в честь августейшей тетушки. Впрочем, некоторая проблема возникла с отчеством молодой великой княжны — по закону ее следовало наречь Анной Карловной. Но поскольку подобное грубоватое сочетание резало русское ухо, то при дворе остановились на более мягком, компромиссном варианте: «подтянули» второе имя ее немецкого отца.

Так появилась принцесса Анна Леопольдовна. Правда, столь благотворная перемена была омрачена спустя всего месяц скоропостижной смертью матери, Екатерины Ивановны. «Свет-Катюшка» скончалась, не дотянув и до 42 лет, от того же, что и Прасковья Феодоровна, недуга — изнурительной водянки. Погребли ее рядом с Прасковьей — в монастырской Благовещенской церкви. Отныне сиротской судьбой Анюты всецело занималась голубокровная государыня-тезка Анна Иоанновна.

Она взялась теперь за вторую эпохальную задачу — обустройство семейной жизни юного дарования. В культурной Европе стали спешно искать достойного брачного партнера. Царский агент граф Карл Левенвольде остановил просвещенный взор на принце Антоне Ульрихе Брауншвейг-Беверн-Люнебургском. Кавалер подходил как будто по всем статусным критериям. Кровная тетя Шарлотта София Вольфенбюттельская (сестра его матери, Антонии Амалии) была женой злополучного царевича Алексея и скончалась на берегах Невы после рождения сына, будущего императора Петра II, поздней осенью 1715 года — более чем за полтора десятилетия до приезда Антона в Россию. Вторая тетя по матери, Элизабет, вышла замуж за австрийского кайзера Карла VI (среди ее дочерей «обреталась» и всеизвестная Мария Терезия). Две сестры принца надели королевские короны: одна, Элизабет Кристина, бракосочеталась с прусским Фридрихом II Великим, вторая, София Магдалена, — с датским Христианом VI.

В Зимнем дворце сочли, что приближающийся к 19-летнему возрасту благородный молодец соответствует требованиям, предъявляемым жениху любимой царской племянницы. И 5 февраля 1733-го Антон Ульрих приехал в Северную столицу. Гость в полном смысле попал, как Чацкий, с корабля на бал: по словам Евгения Анисимова, он сразу же очутился на празднике, посвященном тезоименитству самодержицы Анны Иоанновны. Творилось нечто невообразимое. На ледовом поле перед дворцом в бликах бесчисленных зеленых и синих огней расцвел чудесный сад. В центре пылало вычерченное красными цветами имя ее императорского величества. Над ним поместили символическую корону, отделанную таким образом, что зрители видели оттенки, которые напоминали «употребленные в венце натуральные камни». Иллюминацией сверкали также Академия наук и обе крепости — Петропавловская и Адмиралтейская. Ради всего этого великолепия казна раскошелилась на приобретение полутораста тысяч ярчайших светильников.

«В КРОВИ ГОРИТ ОГОНЬ ЖЕЛАНЬЯ…»

Шумный праздник не помешал русской знати внимательно разглядеть чужеземного жениха. Ни невесте (на ту минуту еще Элизе Катрин), ни ее матери Екатерине Ивановне (которой оставалось всего четыре месяца жизни), ни государыне Анне Иоанновне (августейшей заказчице сего брака) принц категорически не понравился. О светских же львах и львицах и говорить нечего. Да и как могло быть иначе? Щуплый, белокурый, робкий и даже, по оценке очевидцев, женоподобный, он чувствовал себя под пристальными взглядами явно не в своей тарелке. Царица, не видевшая ранее его портрета, была весьма недовольна выбором герра Левенвольде. Однако ссориться с близкой родней блестящих венских Габсбургов в Петербурге не хотели.

Анна Иоанновна успокоила австрийского посла общими, ни к чему не обязывающими фразами. Антона оставили в России — под тем предлогом, что он должен, дожидаясь совершеннолетия великой княжны, присматриваться к новой родине и привыкать к новым условиям. Произвели в подполковники Кирасирского полка и назначили ему денежное содержание. Но все попытки молодого парня наладить контакты с русской суженой терпели фиаско. Невеста, ставшая вскоре Анной Леопольдовной, была феноменально холодна, напоминая чем-то своему бедному Каю застывшую Герду из царства Снежной королевы…

Впоследствии кое-что прояснилось. Через два с половиной года, летом 1735-го, дворцовые соглядатаи установили, что робкая и застенчивая (как считалось!) Анечка, которой «не стукнуло» еще и семнадцати, закрутила роман с писаным красавцем графом Карлом Морицем Линаром — полномочным посланником польско-саксонского короля. Власти приняли надлежащие меры: гувернантку Анны мадам Адеракс, носившую туда-сюда любовные «секретки», посадили на корабль и отправили восвояси. Добились отзыва горячего дипломатического волокиты,а содействовавшего тайным утехам камер-юнкера Ивана Брылкина этапировали — для врачевания нравов — в строгую мусульманскую Казань.

Самодержицу охватила ярость. Влюбчивую Анюту поместили в рамки поистине драконовского режима. Девушка была фактически отстранена от всего света — ее допускали только на придворные церемонии, куда потенциальной матери будущего престолонаследника надлежало ходить во всяком случае. Остальное время отдавалось чтению немецкой и французской беллетристики и размышлениям, как писал когда-то древнеримский император-философ Марк Аврелий, «наедине с собой». Милая затворница поздно вставала, неряшливо одевалась и небрежно причесывалась, неохотно беседовала с сановниками. Она плохо переносила большие, свыше четырех человек, компании, а бурлящие праздники и маскарады не воспринимала, что называется, на клеточном уровне.

Меланхолия юной девы озаботила царского фаворита Эрнста Бирона. Если, рассудил он, княжна не желает соединяться с принцем Антоном, то, может быть, ей придется по душе его, Бирона, старший сын Петр Эрнестович (кто был, между прочим, на шесть лет младше «принцессы на горошине»). Встревоженная ходом дел монархиня не возражала против такой смелой марьяжной рокировки. Бирон потирал руки, ибо ему, как когда-то князю Меншикову, мечтавшему выдать свою дочь Машеньку за государя-ребенка Петра II, грезилась блестящая перспектива — породнение с могучей династией Романовых. Однако привередливая Анечка не намеревалась пускать в спальню худородного, да еще малолетнего, с необсохшими от молока губами, выскочку. «Нет уж, — сказала она всесильному временщику, — лучше я пойду за Антона: он хотя бы в совершенных летах и из старого (то есть голубых кровей. — Я. Е.) дома…»

«БАРОН ФОН ГРИНВАЛЬДУС ВСЕ В ТОЙ ЖЕ ПОЗИЦЬИ…»

Нужно признать: за долгие годы брачного томления приезжий принц слегка возмужал и немного окреп. Он даже поучаствовал в очередной русско-турецкой войне, показал себя храбрецом, удостоился генеральского чина и ордена Андрея Первозванного. Чувств непреклонной чаровницы это, правда, не смягчило, но объективное решение данного вопроса ускорило. Императрица — без удовольствия и вдохновения — приказала готовить свадебный пир. В откровенном разговоре с Бироном она призналась: «Никто не хочет подумать о том, что у меня на руках принцесса, которую надо отдавать замуж. Время идет — она уже в поре. Конечно, принц не нравится ни мне, ни ей, но особы нашего состояния не всегда вступают в брак по склонности».

Еще больше волновало другое, практическое обстоятельство. Английский резидент Клавдий Рондо доносил в Лондон своему начальству: «Русские вельможи полагают, что принцессе пора замуж, ибо она постепенно полнеет. По их мнению, полнота может повлечь бесплодие — тем паче если бракосочетание опять отсрочат». 1 (12) июля 1739-го молодые (ему почти 25 лет, ей — около 21 года) обменялись кольцами. Антон оделся в белый с золотом атласный костюм, а его длинные, чуть не женские волосы были завиты и распущены по плечам. Невеста не испытала при виде жениха ни малейшей радости. Она, как писала одна иностранная гостья, обняла венценосную тетушку за шею и залилась слезами. Всплакнула и государыня. Обе рыдали несколько минут, пока австрийский посол де Ботта не стал успокаивать Анну Иоанновну, а обер-гофмаршал Рейнгольд Левенвольде (младший брат покойного уже графа-свата) — безутешную Анюту.

Любопытно: длинную цепочку поздравляющих и желающих любви да совета открыла… цесаревна Елизавета Петровна. Она трогательно подбодрила и облобызала свою единокровную двоюродную племянницу, которую превосходила по возрасту ровно на девять лет. За Лизанькой — знатнейшей из приглашенных — потянулись менее видные персоны. Что ж, дело делом, а суд — по форме. Саму же свадьбу сыграли 3 (14) июля — аккурат спустя шесть с половиной лет после приезда Антона Ульриха в Россию. Венчание состоялось в храме Рождества Богородицы, стоявшем примерно на том месте, где сейчас возвышается прекрасный Казанский собор Андрея Воронихина. Но некрупная церковь помещалась ближе к Невскому — там, где шумит фонтан и загорают в теплые сезоны гламурные девицы…

Торжества длились целую неделю. Историк Евгений Анисимов добавляет, что двор обедал и ужинал, развлекался на маскараде, где новобрачные были наряжены в оранжевые домино, упивался оперным пением, завороженно смотрел на фейерверк и иллюминацию в Летнем саду. Супруга британского посла леди Джейн Рондо эпистолярно поделилась впечатлениями со своей закадычной подругой в Лондоне. «Так завершилась, — восклицала гордая аристократка, — великолепная свадьба, от которой я еще, по совести, не отошла. Но, увы, все эти рауты были устроены для того, чтобы соединить двух людей, от всего сердца, как мне думается, ненавидящих друг друга. По крайней мере, такой вывод не грех сделать в отношении принцессы. Она всю праздничную неделю выказывала мужу абсолютное презрение. Понятно, когда этого не видела тетушка-императрица…»

Альковную встречу, однако, провели в приподнятом духе. Невеста надела атласную ночную сорочку, убранную роскошными брюссельскими кружевами, а жениха, облаченного в богатый домашний халат, к дверям спальни подвел герцог Эрнст Бирон. «Возлюбленные» остались наедине. И спустя 13 месяцев на белый свет родился, как ни странно, крепкий, выносливый ребенок — мальчик, окрещенный во имя августейшего прадеда, Ивана V Алексеевича, Иваном. Естественно, Антоновичем. Ему-то и завещала корону умиравшая Анна Иоанновна. Назначив — для страховки — регентом своего немецкого любимца господина Бирона.