В 1960-х годах советский исследователь Прийма встречался с живущим в Болгарии лидером Вешенского восстания Павлом Кудиновым и на прямо заданный ему вопрос: «Что вы скажете о главном герое «Тихого Дона» — Мелехове?», — получил ответ: «Среди моих командиров дивизий Григория Мелехова не было. Это вымышленное лицо…». Но далее Кудинов расставляет все точки над «i».

Дальнейшая цитата звучит так: «Возглавлял первую в романе мелеховскую дивизию хорунжий, георгиевский кавалер из хутора Базки Харлампий Васильевич Ермаков. В романе он у Григория Мелехова командует полком. Ермаков был храбрый командир, забурунный казак. Многие его приметы, поступки и выходки Шолохов передал Григорию Мелехову… Я Харлампия знал хорошо. Мы с ним — однополчане. И его семейную драму я знал. Его жена трагически умерла в восемнадцатом году, оставив ему двух детишек. А его заполонила новая любовь. Тут такие бои, земля горит под ногами, а Харлампия любовь крутит-мутит: Возле хутора Климовка порубил Харлампий Ермаков матросов в бою, а потом бился головой об стенку. И эти его вечные вопросы — «Куда мы идем? И за что воюем?» — тоже правда».

О порубленных Ермаковым под Климовкой матросах на допросах в ОГПУ упоминал и один из свидетелей, называвший совершенно невероятное их число — 18. Однако в составленном чекистами обвинительном заключении говорится уже о том, что Харлампий зарубил «братишек» не в бою, а после их сдачи в плен, что почти автоматически подводило Ермакова под «высшую меру».

Существовала и третья версия, изложенная в «Тихом Доне»: комдив-1 действительно порубил в бою под Климовкой нескольких матросов, но все-таки их было не 18, а меньше (например, четверо, как в романе). 

И еще одна важная деталь, отмеченная Кудиновым. Ермаков действительно появляется в романе в качестве командира полка и подчиненного комдива-1 Мелехова — в сцене, где напившиеся казаки предлагают столь же пьяному Григорию скинуть Кудинова и взять на себя главное руководство восстанием. 

Нетрудно предположить, что этот эпизод написан со слов Ермакова, в душе которого, наверное, тоже проживал бес честолюбия. Но разве не возникали в хрониках Гражданской войны колоритные фигуры вроде атамана Григорьева или батьки Махно, пытавшиеся «бить красных, пока не побелеют, и белых — пока не покраснеют»? И оставившие какой-никакой след в истории…

Однако судьба, поманив Григория надеждой на большое будущее, сыграла с ним злую шутку… 

После объединения с прорвавшейся на Дон группой генерала Секретева (7 июня 1919 года) повстанческая армия была расформирована, а ее бойцы влились в состав возглавляемых Деникиным Вооруженных Сил Юга России (ВСЮР). 

Белогвардейское командование относилось к казакам с высокомерием и подозрительностью, постоянно пеняя им массовым бегством с фронта (в январе 1919 года) и подчеркивая, что Вешенским восстанием они всего лишь начали искупать вину перед Родиной. 

Естественно, казаки снова начали рассуждать о необходимости «замириться» с большевиками, однако для Ермакова с его бурным прошлом подобный вариант выглядел весьма рискованным. И он продолжал воевать, причем временами даже напоминал прежнего лихого рубаку. 

Казак-эмигрант Ковалев вспоминал бой у слободы Макарово в начале августа 1919 года: «Кто-то указал мне на находившегося в группе начальников одного из офицеров, сказав: 

— Знаете, кто? Это подъесаул Ермаков, помощник командира 20-го полка. Во время восстания он командовал дивизией. 

Я с любопытством стал следить за ним. Добрый конь, хорошая посадка. Роста среднего или выше среднего. Черноволосый. Правильные черты лица. Острый, немного хищный нос. Слушая начальника штаба бригады, объяснявшего обстановку, он зоркими, слегка прищуренными, глазами, не отрываясь следил за противником. Привычка к командованию проявлялась в коротких репликах — видно было, что он уже оценил обстановку и имеет о ней свое мнение». Далее следует рассказ о возглавленной Ермаковым отчаянной атаке, в ходе которой было захвачено более 1000 пленных, пулеметы, обоз и большой транспорт артиллерийских снарядов. 

А ЧТО ЖЕ ЛЮБОВЬ?

Та самая, которая, если верить Кудинову, столь некстати «крутила-мутила» Харлампия… 

Звали ее Ольга Солдатова. По воспоминаниям очевидцев, она действительно сопровождала Харлампия во время отступления частей ВСЮР к Новороссийску, но заболела тифом и на полдороге была оставлена в одной из деревень на попечение чужих людей, которым Ермаков отдал все деньги.

В Новороссийске белые оказались прижаты к морю, а поскольку мест на уходящих в Крым пароходах не хватало, казаков на них почти не пускали. Во всяком случае, Ермаков, в отличие от Кудинова, пробиться на судно не смог и ушел со своим отрядом в горы, по которым бродил несколько дней, и, в конце концов, 3 марта 1920 года сдался красным.

По счастью, попал он в 1-ю Конную армию к Буденному, который и сам был донским уроженцем, любил бравых рубак и как раз в это время формировал из перешедших от белых казаков несколько новых соединений.

Так что особыми проверками Ермакову не докучали, назначив его командиром сотни в 3-й Донской отдельный Советский конный полк, а затем переместив на должность командира эскадрона. В 1920 году Ермаков успел повоевать против белополяков и врангелевцев, был дважды ранен, получил наградную шашку, некоторое время исполнял должность командира полка, а завершил свою карьеру начальником кавалерийской школы в Майкопе. Однако Гражданская война кончилась, и Красную армию начали сокращать, причем, если говорить о командных кадрах, в первую очередь под сокращение попали лица с сомнительным прошлым.

Такие, как Харлампий.

БЕССУДНАЯ РАСПРАВА

Домой он вернулся 5 февраля 1923 года и довольно скоро (21 апреля) был арестован по обвинению в организации Вешенского восстания. В объяснениях Ермаков, естественно, затушевывал свое участие в тех событиях, говоря, что «был внезапно захвачен в плен белыми насильственным путем, оставался у них на службе и едва не силою оружия принужден был занять должность командира отряда». Далее он расписывал свои подвиги в рядах Красной армии и в завершение выражал удивление тем, что «был арестован за давно забытую мною, случайную, 3-х месячную службу у белых».

В защиту арестованного его земляки подписывали многочисленные прошения, причем, одно из них было составлено комсомольской ячейкой хутора Базки, возглавляемой будущим мужем Пелагеи Ермаковой.

И Харлампия отпустили. 

Именно в период между первым и вторым арестами (с июля 1924-го и до конца 1926-го) с ним и общался Михаил Шолохов. Часами Ермаков рассказывал о своей жизни и даже показательно рубил березовые чурки знаменитым «баклановским ударом».

Ермаков к этому времени успел жениться вторично на молодой женщине по имени Анна, работал в сельсовете и хуторском комитете взаимопомощи. Казалось, жизнь налаживалась, но в январе 1927 года последовал новый арест.

В обвинительном заключении указывалось, что «Ермаков Харлампий Васильевич... во время выборов руководил группировкой, которая агитировала против коммунистов, объединяет вокруг себя кулаков, агитирует против Соввласти, старается провести лиц, лишенных права голоса... Руководил восстанием в Вешенском районе против Советской власти, вел беспощадную расправу с красноармейцами. Служа в Красной Армии, Ермаков умеет только примазываться и вести антисоветскую работу. В 1925 году привлекался к ответственности, как руководитель восстания, дело прекращено за давностью его преступления».

Тогда-то и припомнили историю с якобы зарубленными им 18 пленными матросами. Однако за отсутствием соответствующих свидетельских показаний, возможность осудить Ермакова на законном основании выглядела весьма сомнительной. И тогда было решено прибегнуть к практике внесудебной расправы. 

Последним в уголовном деле Ермакова хранится акт, где говорится, что он был расстрелян 17 июня 1927 года по специальному решению Коллегии ОГПУ возглавляемой тогдашним фактическим главой советских спецслужб Генрихом Ягодой.

Не известно, как встретила известие о казни Ермакова его жена, но та самая Ольга Солдатова, которая уже вернулась и снова жила со своим законным супругом, как рассказывают, пошла за сто верст пешком, чтобы на коленях выпросить у чекистов тело Харлампия.

Не отдали.

Причины незаконной расправы над Ермаковым достаточно очевидны. В 1927 году уже составлялись планы коллективизации, и следовало заранее ликвидировать тех, кто был способен возглавить возможные крестьянские выступления. 

Но что было делать с Григорием Мелеховым? Уже готовился к печати первый том «Тихого Дона» и порожденный писателем персонаж, хотя и жил собственной жизнью, шествовал по ней теми же тропами, которыми шел и Харлампий. Естественно, потом, когда одна за другой начали выходить части романа, автор упорно уходил от ответа на вопрос: кто же был прототипом главного героя? Не мог же он, в самом деле, признать, что этим прототипом был расстрелянный совсем недавно «враг народа»? И только в 1939 году, уже окончательно уверившись в собственной неприкасаемости, Шолохов в одном из интервью назвал фамилию Ермакова, упомянув, впрочем, и о его «провинностях» в ходе Вешенского восстания, за которые «он понес заслуженную кару».

Предал ли тем самым Шолохов человека, который выворачивал перед ним душу, и, в сущности, помог ему прославиться? Рассказывают, что, когда Сталин поинтересовался, придет ли, в конце концов, Мелехов к большевикам, писатель ответил: «Я его веду, а он упирается». Ни Ермакова, ни своего героя Шолохов не предал в главном, оборвав роман на совершенно неприемлемой для соцреализма надрывной ноте, заставляющей победителей-большевиков хотя бы задуматься о необходимости милосердия по отношению к побежденным. 

Правда, еще остается вопрос, почему Сталин разрешил выпуск этого романа (особенно двух последних его частей)? Может, сыграли свою роль какие-то тактические соображения, вроде использования ее в борьбе с троцкизмом? А может, вождю просто понравилось это величественное произведение, и он вполне справедливо решил, что один сомнительный с идеологической точки зрения шедевр советская система как-нибудь переварит?

Так или иначе, после смерти Сталина Шолохов хотя и не афишировал, но и не делал тайны из судьбы Ермакова. Официально же Харлампия Васильевича реабилитировали уже во времена перестройки — 18 августа 1989 года.

Реальная жизнь по-своему дописала то, о чем автор романа не мог или не захотел сказать ясно, оставив читателям хрупкую надежду на то, что хлебнувшего лиха Григория новая власть поймет, простит и даже пристроит к какому-нибудь делу.