Эту историю, пожалуй, следует начать с эпизода в раритетном издании 1912 года «Памяти Лесгафта»… 23 августа 1893 года. Серенькое петербургское утро. В столовой Петра Францевича у стены сидит Иннокентий Михайлович Сибиряков. Лесгафт жил тогда в маленькой квартирке близ набережной Фонтанки. Пристанище приват-доцента Петербургского университета, вечно переполненное слушателями его знаменитых домашних курсов и множеством препаратов, представляло собой скорее уникальный анатомический кабинет. В это «серенькое» утро его авторитетному хранителю нежданно-негаданно было даровано 350 тысяч рублей на организацию частного научно-исследовательского учреждения, о котором лишь сладко грезилось. Сибиряков, по выражению столь щедро облагодетельствованного естествоиспытателя, «воздвиг себе памятник» в виде Санкт-Петербургской биологической лаборатории, славные деяния которой, между прочим, вызолотили имя профессора Лесгафта на скрижалях истории науки. Странноватого же в миру филантропа, как-то искренне обронившего, что «более всего я пребывал на покое и от жизни вообще уклоняюсь», лишний раз упоминать стало и вовсе не обязательным. Но времена, как известно, имеют особенность без спросу менять друг друга.

Подоспевшая лет тридцать тому назад эпоха потаенного по своей природе рынка благотворительности реанимировала обывательский интерес к личностям, его отождествляющим.

Из биографии иркутского золотопромышленника Иннокентия Сибирякова усматривается, что поворотным в его судьбе является 1893 год. В Петербурге 11 мая скончался в молодых летах Александр Семенов, близкий родственник семьи Сибиряковых. Несчастье разбередило душу крайне восприимчивого Иннокентия Михайловича, так и не смирившегося с безвременным уходом из жизни в 1886 году родной сестры Семенова – Зинаиды, с которой они были так близки по духу.

В скорбном мае 1893 года Иннокентий Михайлович решительно приступает к ликвидации всех своих финансовых проектов, потерявших для него всякий смысл. В первую очередь Сибиряков учреждал капитал имени своего отца – Михаила Александровича, жертвуемый в пользу рабочих, пострадавших на золотых приисках Восточной Сибири. Сенсационный по тем временам капитал составлял 420 тысяч рублей. Практически одновременно с этим пожертвованием коммерсант «по-царски» отблагодарил и анатома Лесгафта, у которого не один год ходил в учениках. Небывалые размеры как этих, так и ряда последующих пожертвований со стороны, казалось бы, еще вчера вполне взвешенного и обстоятельного в деле благотворения купца первой гильдии не на шутку взбудоражили общественное сознание. Злоязычие моментально расползлось тогда по России, подтверждая очевидное: отпрыск золотоносной династии Сибиряковых подломился под тяжестью «денежного мешка» и судорожно избавляется от своей доли в семейном бизнесе (по разным источникам, капитал измерялся в пределах 17–20 млн рублей). Шумиха вокруг имени «психопата благотворительности», проникшегося идеями Льва Толстого, породила массу интригующих и в ряде случаев, конечно же, далеких от истины подробностей. Попало «дело Сибирякова» и в поле зрения компетентных органов.

В середине дня 5 июня 1894 года пристав 1-го участка Васильевской части Петербурга полковник князь Голицын доложил в градоначальство, что старший дворник дома № 11 по 2-й линии Василий Тимофеев доставил ему 12 билетов 2-го внутреннего 5%-го с выигрышами займа. При этом дворник пояснил, что 10 билетов вручены ему подручным дворником Румянцевым, получившим эти билеты от потомственного почетного гражданина Сибирякова в качестве платы за оказанные услуги, несоизмеримые с указанным вознаграждением. Еще 2 билета возвращены отставным рядовым Сухоруковым, получившим их также от Сибирякова без всякого на то повода, прямо на улице после некой доверительной беседы с ним. Сообщая об этих подозрительных фактах градоначальнику фон Валю, пристав ждал дальнейших указаний по части учреждения негласного надзора за купцом, «сорящим» деньгами без всякого разбору. В подтверждение уже старшина Петербургской ремесленной управы Владимиров представил в градоначальство принятые им на временное хранение процентные бумаги на сумму 147 тысяч рублей, пожертвованные Сибиряковым на храм в Угличском Богоявленском женском монастыре. Баснословная сумма прошла якобы через руки монахини-сборщицы Рафаилы. 7 июня 1894 года Сибиряков присутствовал у вечерни в Исаакиевском соборе, где подал упомянутой монахине 5 рублей на строительство храма. Когда же та, усердно молясь, стала благодарить его за щедрость, вызвал ее на паперть собора и назначил встречу. Поздно вечером вручил ей на нужды монастыря 50 тысяч рублей. Попытка Рафаилы выяснить, от кого нужно записать пожертвование, завершилась очередным сюрпризом. Удаляясь, христолюбивый купец оставил ей сверток и попросил лишь неустанно молиться за упокой некой Зинаиды.

В свертке оказалось 97 тысяч рублей в ценных бумагах! Богобоязненная монашка обратилась куда следует.

Реакция градоначальства на крайне щедрую, без всякого на то повода раздачу денег, включая сам способ благодеяния, указывающий на возможное расстройство психики, была однозначной: произвести дознание. Установлено, что еще в 1892 году Сибиряков обнаружил признаки психического недуга, в связи с чем уехал за границу лечиться. Принужденный вернуться в Петербург весной 1893 года, миллионер стал вести крайне замкнутый образ жизни, демонстративно отказываясь от общепринятых для его круга лиц правил приличия. Вместо большой, роскошно обставленной квартиры довольствовался тремя комнатушками. Оставил в прислугах лишь одного человека, обедал три раза в неделю, категорически отказываясь от употребления мяса животных.

В течение короткого времени раздал около миллиона рублей, в том числе и малоизвестным для него лицам, шокируя их еще и тем, что падал в ноги и, целуя их, слезно умолял принять дар Всевышнего. О странностях такого поведения свидетельствовал и писатель-публицист Ядринцев, личность, весьма близкая к меценату.

В письме от 22 декабря 1893 года на имя врача-психиатра Семидалова он в сердцах бросит: «...после моих разговоров об изданиях Иннокентий-невменяемый предложил мне кредит прожить два месяца, чтобы писать и подыскивать издателей художественных произведений. Как он подает теперь к празднику нищим старухам, так и подает... мне. Он занят этим, и до шестидесяти салопниц в день у него получают трехрублевки. В этом он нашел себе занятие, развлечение и выполнение нравственного долга, пугаясь и отказываясь от всего прочего».

Необходимо сказать, что благотворительность последнего поколения купцов Сибиряковых к моменту описываемых событий уже не раз становилась предметом беспокойства властей. В делах градоначальства имелись сведения о том, что старшие братья Иннокентия – Константин и Александр, а также одна из его сестер – Анна под видом благотворительности отпускали средства на антиправительственные цели. Константин Михайлович принимал к себе на службу в качестве конторщиков и приказчиков лиц, привлекавшихся по делам политического характера, давал деньги для внесения залогов за обвиняемых в государственных преступлениях. Иннокентий и Анна Сибиряковы оказывали материальную поддержку учащейся, преимущественно сибирской, молодежи. В их квартире часто проживали лица, связанные с революционными кружками. Градоначальство знало, что брат и сестра входили в состав одного из таких кружков, субсидируя политэмиграцию. Полагая, что расточительность Иннокентия Сибирякова, вызванная, возможно, временным психическим расстройством, может привести к передаче значительных сумм антиправительственной политической группировке, власти заняли выжидательную позицию. Последующее вручение Иннокентием 220 тысяч рублей в распоряжение сестры Анны усугубило ситуацию. Из этой злополучной суммы 20 тысяч предназначались для пересылки в Швейцарию неизвестной даме (ее имя Сибиряковы сообщить наотрез отказались), еще 100 тысяч переводились на нужды сибирского землячества, оставшаяся сумма поступала в распоряжение управляющего сибиряковскими золотыми приисками в Иркутске.

В итоге все находившиеся на момент возбуждения дела о предполагаемом расточительстве при Сибирякове средства в сумме 2 247 735 рублей были сданы в казначейство градоначальства. В несгораемый шкаф были убраны процентные бумаги на сумму 376 тысяч, наличные деньги – 97 794 рубля, банковские расписки на 1 705 100 рублей и прочие ценные бумаги на сумму 68 841 рубль.

Освидетельствование Иннокентия Сибирякова в Особом Присутствии Губернского Правления последовало 13 июня 1894 года. Большинством голосов его признали психически здоровым. Лишь три врача из состава комиссии остались при особом мнении, считая его больным. Последний аргумент позволил градоначальству возбудить в законном порядке вопрос о повторном освидетельствовании миллионера в Особом совещании врачей-специалистов. Поскольку речь шла об учреждении опеки за расточительность, то впредь до окончания этого дела деньги Сибирякова оставались подконтрольными градоначальству. Более того, фон Валь инициировал обращение к генерал-губернатору Восточной Сибири, требуя установить наблюдение за расходованием сумм, переводимых внезапно захворавшим купцом в Иркутск, а заодно отследить получение доходов с приисков, причитающихся на его долю. Ответ генерала Горемыкина из Иркутска смутил градоначальника: все средства означенной золотопромышленной конторы денно и нощно курировались доверенным лицом Сибирякова – Александром Константиновичем Трапезниковым (родным дядей Иннокентия по материнской линии). Известный московский предприниматель и общественный деятель о петербургском инциденте был детально осведомлен. «Купеческая дипломатия» приостановила наложение ареста на все капиталы золотопромышленника.

Пока дело об учреждении опеки над личностью и имуществом Иннокентия Сибирякова за расточительность обрастало томами документов и различной переписки, отдельные миропомазанники, прослышавшие о «добром миллионере», добивались встречи с ним. Как раз во второй половине 1894 года Алексий (Осколков), выходец из афонских монахов, едва ли не «чудесным образом» получил от поднадзорного Сибирякова пожертвование в 25 тысяч для устройства Приамурского Свято-Троицкого Николаевского мужского монастыря. Беспрепятственное посещение монахом (двоюродным братом Приамурского генерал-губернатора и командующего войсками Приамурского военного округа Духовского) квартиры Иннокентия Михайловича на Васильевском острове, где «на дверях комнат висели печати градоначальника», состоялось не иначе как по благословению самого обер-прокурора Святейшего синода Победоносцева. И странное дело, устами все того же сердобольного монаха (будущего схиигумена Донского монастыря) со ссылкой на мнение митрополита Палладия градоначальнику фон Валю отводилась незавидная роль «давно стерегущего миллионы Сибирякова», как якобы женатого на его сестре. Это явный оговор фон Валя. Такой пассаж был уместен разве что в отношении вдовствующего свояка Сибирякова, сенатора и генерал-лейтенанта Кладищева. Бывшего рязанского губернатора столичная печать в 1894 году прочила в опекуны Сибирякову. Правда же состояла в том, что Кладищев и фон Валь были давними приятелями и многоопытными функционерами.

Вслед за пожертвованием Алексию произошло событие, дающее фон Валю редкий шанс в этом, как оказалось, весьма непростом для него самого деле. 25 ноября 1894 года в 7 часов вечера городовой, патрулировавший у Винного (ныне Уральского) моста на острове Голодай (ныне остров Декабристов), задержал чудаковатого господина без головного убора, называющего себя Святым Иннокентием, живущим на небе. Окликая в темноте прохожих, он порывался предсказать время их смерти. После того как набедокуривший был доставлен в участок, а затем в приемном покое больницы выяснилось, что это не кто иной, как миллионер Сибиряков. На следующей день пациента передали на попечение Константину Сибирякову, на глазах у которого, уже дома, Иннокентий в припадке ярости хватил о пол мраморную копию «Мефистофеля» Антокольского. Удрученный состоянием здоровья родного брата, Константин совместно со старшей сестрой княгиней Ольгой Вяземской (урожденной Сибиряковой) подали прошение о формальном освидетельствовании состояния умственных способностей их родственника в Особом Присутствии Губернского Правления. Здесь, надо отдать должное доктору Лесгафту, выстроившего отношения со всеми Сибиряковыми. Опытный врач констатировал, что здоровье Иннокентия находится в крайней опасности, и предпринял все, что было в его силах. Так, 30 ноября 1894 года Константин Михайлович писал Семевскому, проживавшему по тому же адресу, что и Иннокентий (В. О. 2-я линия, дом № 11):

«Профессор П. Ф. Лесгафт находит необходимым дежурство фельдшеров в продолжение дня и ночи. Убедительно прошу вас в случае, если фельдшеру сегодня будет неудобно ночевать в квартире брата Иннокентия Михайловича, в случае, если это его раздражит, позволить ему переночевать у вас». О том, что больной находился в критическом состоянии, уверяла и супруга Семевского Водовозова-Семевская. Несчастного пытались вывести из глубочайшей депрессии всеми известными способами. Развернулась борьба и за общественное мнение вокруг его имени. Брат Константин Михайлович подал новое прошение уже об отмене освидетельствования родственника, уверяя, что вторичная процедура может повредить его здоровью. Градоначальник фон Валь об этом и слышать не желал. Единственно, чего добились, – отсрочили экспертизу до момента, когда состояние Иннокентия хоть как-то стабилизировалось.

Повторное освидетельствование состоялось 30 января 1895 года.

Из журнала Особого Присутствия Петербургского Губернского Правления явствует, что кроме членов Присутствия в заседании участвовали три врача-эксперта. Двое из них высказались за безусловное признание Сибирякова психически больным, а один признал его сомнительным. Из пяти врачей, являющихся членами Присутствия, четверо также признали купца больным, требующим учреждения над ним опеки, и лишь один считал его здоровым. Неумолимый вердикт врачебного большинства, поддерживаемый сторонниками градоначальника, неожиданно наткнулся на непререкаемый авторитет Почетного мирового судьи Лихачева. Бывший столичный голова в своем искрометном выступлении заметил, что, несмотря на непонятную для многих беспредельную щедрость Иннокентия Михайловича, тот за все время «разгула» не выдал ни одного обязательства, не подписал ни единого векселя, которые любой банк учел бы без промедления. Не видел ничего предосудительного Лихачев и в увлечении богача вегетарианством, равно как и в упоении его от Евангелия, считая, что это увлечение хотя и доходило до крайностей, но при этом ничем не отличалось от его прежнего повышенного интереса к химии и анатомии. Нашлись у Лихачева оправдания и для тех поступков, которые, по мнению большинства врачей, представляли собой не что иное, как манию величия или преследования. Так или иначе, но Сибирякова признали здоровым. Это заключение поддержали столичный вице-губернатор, председатель и прокурор Окружного суда, председатель и члены Сиротского суда и, напомним, всего лишь один медицинский эксперт. Это был главный доктор больницы «Всех скорбящих» Черемшанский, услугами которого пользовались в семье Сибиряковых.

По получении результатов освидетельствования министр внутренних дел приказал возвратить капиталы, принадлежавшие как Сибирякову, так и лицам, у которых они были изъяты. Наряду с этим считалось оправданным, что, наложив собственною властью арест на капиталы золотопромышленника, вопреки двукратному признанию его здоровым, градоначальник фон Валь применил эту чрезвычайную меру «в видах учреждения опеки по политической неблагонадежности преследуемого». Такая формулировка вызвала негодование большинства родственников Иннокентия.

Нарушение имущественных интересов не представлялось им столь оскорбительным, сколь беспардонное опубликование в печати обвинения именитого буржуа в сумасшествии и неблагонадежности. Обосновывая арест капиталов одновременно и умопомешательством и политическою неблагонадежностью, градоначальник явно переусердствовал, поскольку обвинение в политической неблагонадежности полностью устраняет предположение об умопомешательстве и наоборот. Сестра Сибирякова Анна подала всеподданнейшую жалобу на допущенное превышение власти.

Ситуация кардинально изменилась. Градоначальнику грозило обвинение в незаконном возбуждении дела о расстройстве умственных способностей Сибирякова с нарушением 374 статьи Х тома 1-й части Свода законов Российской империи по части наложения ареста на имущество лица до особого постановления Особого присутствия о его болезни. Положение градоначальника усугублялось еще и тем, что, не подпустив к охранению имущественных интересов купца его родных, генерал фон Валь вместе с тем не обеспечил надлежащих мер по охране его капиталов в казначействе градоначальства. Возникла потрясающая ситуация при обратном их получении. Так, при проверке доверенным Сибирякова титулярным советником Макеровым расчета, составленного в казначействе, выяснилось, что проценты, полученные из Государственного банка казначеем градоначальства по поручению Сибирякова, показаны на приход неверно. Оказалось, что 22 750 рублей элементарно исчезли, а поступившие из Государственного банка более 300 000 рублей по процентам и ценным бумагам, вышедшим в тираж, беспечным образом оставались в казначействе градоначальства без всякого движения (помещения). Считая последнюю претензию неосновательной, фон Валь всячески открещивался, полагая, что казначейство вовсе не обязано оперировать поступившими на хранение ценностями. Занятно звучит, но уличаемый им в умопомешательстве Иннокентий Сибиряков, дескать, имел полную возможность заявить своевременно о приобретении тех или других бумаг на свободные средства. В казначействе, по утверждению фон Валя, хранились лишь расписки Госбанка на принятые им процентные бумаги без обозначения номеров последних, почему и не было возможности следить за тиражами даже в том случае, если бы это входило в круг обязанностей казначейства. К радости приунывшего было остзейского дворянина, в возмещении убытков по этому пункту Сибиряковым было отказано.

Касательно исчезновения 22 750 рублей 88 копеек, то здесь назначенная проверка выявила присвоение этой суммы казначеем градоначальства подполковником Платоновым, пользовавшегося особым доверием фон Валя. Кроме этой постыдной растраты комиссией были выявлены еще четыре, всего же на сумму 64 611 рублей. Необъяснимым образом, найдя возможность экстренно восполнить суммы по растратам, касающимся средств самого градоначальства, фон Валь инициировал возбуждение уголовного преследования только по части исчезновения денег Сибирякова, факт которого уже стал достоянием гласности. Платонову было предъявлено обвинение в присвоении вверенных ему по службе денег, которые не были возвращены им даже по факту обнаружения злоупотребления. Кроме того, казначею вменялось умышленное сокрытие присвоенных сумм путем незаписания их на приход по кассовым книгам казначейства. Приговор вступил в силу 7 октября 1895 года. Подсудимый лишался всех особенных, лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ и подлежал ссылке в Тобольскую губернию с воспрещением всякой отлучки с места, назначенного для жительства, в продолжение одного года, а также последующего выезда в другие губернии и области Сибири в продолжение трех лет. До этого лихой финансист пробыл в заключении один год и восемь месяцев.

В отношении же градоначальника, не впервой «подмочившего» служебную репутацию, как и ожидалось, громких разбирательств не последовало. После заграничного отпуска автор нетленной «Записки по делу Сибирякова» вернулся к исполнению обязанностей. Но к концу года кресло градоначальника пришлось освободить. Уже 30 ноября 1895 года фон Валь введен в состав Совета министра внутренних дел, а спустя неделю, 6 декабря, состоится его назначение Почетным Опекуном Санкт-Петербургского Присутствия Опекунского Совета учреждений императрицы Марии.

Что же до горемычного благотворителя, находящегося на пути к своему призрачному катарсису, то родственникам его, воспрепятствовавшим учреждению над ним и его имуществом опеки, скоро вновь пришлось обращаться за помощью, в том числе и к новому градоначальнику. Речь шла о незаконных действиях архимандрита Давида из Старо-Афонского подворья в Петербурге, склонившего Иннокентия Сибирякова к отъезду на Афон исключительно с целью завладения еще остававшимся у него банковским капиталом путем совершения над ним полного пострижения в монашество.

Все это было потом. Пока же Макеров сообщал Семевскому: «Простите, что я так замедлил ответом на Ваше письмо от начала еще мая месяца. Оно застало меня как раз в разгар борьбы с Валем из-за 22 000 рублей, и я недели две переживал неожиданные перипетии этой трагикомической истории, получившей затем необычайный конец. <...> Об Иннокентии Михайловиче могу сказать, что родился он 30 октября 1860 года в Иркутске, образование среднее получил в гимназии Бычкова, а затем был вольнослушателем в Университете по юридическому факультету. Прослушал у Лесгафта полный курс анатомии и физиологии – последнее, вероятно, и было побудительной причиной по устройству Биологической (а не антропологической) Лаборатории Лесгафта. На нее он пожертвовал деньгами 200 000 рублей и дом, где гимназия Гуревича, который мягко ценят не менее 150 000 рублей. Из других его пожертвований крупных можно указать на помощь голодающим и во время холеры, на что им пожертвовано свыше 60 000 рублей.

На географические и этнографические исследования свыше 30 000 рублей. На театр в Иркутске – 20 000 рублей, на Народный театр в Барнауле – 5000 (здание уже там есть). Трудно учесть, так как жертвовано мелкими сравнительно суммами – на школы и народные читальни в России и Сибири – на что израсходовано не менее 30 000 рублей, затем устройство Дома Высших Женских Курсов состоялось благодаря займу беспроцентному Анны Михайловны и Иннокентия Михайловича Сибиряковых; к сожалению, всей последней суммы я сыскать не мог. Вот пока все, что мне приходит в голову о пожертвованиях Иннокентия Михайловича... Чувствует себя он теперь хорошо, прогуливался несколько раз на дачу в Териоки и в Шлиссельбург. Собирался было на Валаам, но сами монахи отбили охоту ехать, так как сейчас начали жаловаться на плохой звон колоколов, а чтобы сделать его чище, нужно не менее 1500 рублей... С градоначальником покончили – деньги с него получил я полностью, хотя их якобы и не было у них получено, а присвоил их себе казначей градоначальника, который сейчас предан суду. Меня и Сибирякова уже вызывал в качестве свидетелей следователь по особо важным делам Добужинский. Мне следователь говорил, что дело о растрате ясно и скоро будет закончено, что может всплыть дело о превышении власти градоначальником, но из-за этого возбудить дело скорее трудно, так как без решения Cената предать Валя суду нельзя. Что касается Валя, то он находится в плохих думах, так как ему дали 2-месячный отпуск и из Петербурга не выезжать. Может быть, не без влияния здесь и сибиряковская история, так как она в последнее время получила здесь большую огласку... Искренно предан Вам Яков Макеров».

На календаре значился 10-й день июня 1895 года. История о безграничной щедрости сибирского бессребреника, чье имя от колыбели означало «невинный», близилась к тщательно завуалированному финалу.

Схимонах Иннокентий (Сибиряков), которому исполнился 41 год, скончался на Афоне 6 ноября 1901 года.