Писателю, который пытается заглянуть за грань обыденного, тому, кто с помощью воображения «оживляет» чертей, русалок и прочую нечисть, литератору, умеющему так правдиво рассказать самую невероятную историю, что ему невозможно не поверить, следует опасаться ответного удара мистический сил. Зачастую в жизни фантастов начинают происходить события, которые ни один, даже самый изощренный человеческий ум не в состоянии предвидеть.

Все мы вышли из детства...

Она была красавицей, «какая когда-либо бывала на земле. Казалось, никогда еще черты лица не были образованы в такой резкой и вместе гармонической красоте... Чело, прекрасное, нежное, как снег, как серебро... Брови — ночь среди солнечного дня, тонкие, ровные... Уста — рубины, готовые усмехнуться... Вдруг что-то страшно знакомое показалось в лице ее». Что-то страшно знакомое покажется вам, если, прочтя эти строки, воспевающие красоту панночки из гоголевской повести «Вий», взглянете вы на портрет матери писателя — Марии Ивановны Гоголь. Она слыла на Полтавщине первой красавицей, в ее притягательной прелести было что-то магическое, неземное. Мария Ивановна дожила до глубокой старости, но в ее густых, черных, как смоль, волосах не появилось ни одного седого волоса. Рядом со своими взрослыми дочерьми она казалась их ровесницей. Эта неувядающая красота наводила на мысль, что ей открыт секрет вечной молодости.

Отец писателя, Василий Афанасьевич, в своей жене души не чаял, и стоит ли этому удивляться, если супругов Гоголь сосватала сама Царица Небесная. Когда Васе Гоголю минул тринадцатый год, он вместе с матерью отправился на богомолье в Харьковскую губернию, и однажды приснился ему чудный сон, он увидел стоящую на облаке среди ослепительного сияния Богородицу, которая тихим голосом проговорила: «Ты будешь одержим многими болезнями, но все пройдет, ты выздоровеешь, женишься и вот твоя жена», и Богоматерь указала на крошечную девочку, безмятежно спящую у ее ног. По дороге домой богомольцы заночевали на хуторе Яреськи, принадлежавшем помещикам Косяровским. Василий увидел годовалую дочь хозяев Марию. Впечатлительный мальчик сразу понял, что это дитя и есть его нареченная невеста. С тех пор Василий Гоголь часто приезжал к Косяровским, дарил своей будущей жене кукол, писал стихи, нанимал музыкантов, чтобы они услаждали ее слух протяжными украинскими песнями, а когда Маше Косяровской исполнилось четырнадцать лет, он, преодолев все преграды, женился на ней. Через три года после свадьбы 20 марта 1809 года родился сын Николай.

В доме родителей Николая Васильевича Гоголя любые болезни и странности в поведении называли припадками. Как и предсказывала в вещем сне Богородица, Василий Афанасьевич Гоголь был человеком болезненным, временами он надолго впадал в меланхолию и забрасывал все домашние дела. Никоша, так родители называли сына, унаследовал от отца любовь к литературному творчеству и слабое здоровье. Иногда мальчику слышались голоса, будто кто-то зовет его по имени, а обернется – никого нет, тогда смертельный ужас охватывал Никошу, и мать отпаивала сына горькой настойкой, секрет которой она хранила в тайне. С Марией Ивановной тоже случались непонятные приступы, то она начинала скупать совершенно ненужные вещи, то подолгу сидела в оцепенении, словно переставала слышать и видеть окружающих. Мать Гоголя была искренне уверена что, ее сын не только известный писатель, но он изобретатель телеграфа, железной дороги и всех прочих технических новшеств, и тут уже никакая настойка не помогала, разубедить ее было невозможно.

Гоголь с молоком матери впитал экзальтированную религиозность, болезненную впечатлительность и суеверный страх перед потусторонними силами, болезнями и смертью, а еще он был абсолютно уверен в том, что его призвание состоит в поиске некой истины, которая сделает жизнь граждан России более осмысленной и радостной: «Когда я пишу, глаза мои раскрываются неестественною ясностью. Я уверен, когда сослужу свою службу и окончу, на что я призван, то умру».

«Находясь в полном присутствии памяти и здравого рассудка...»

В начале 1847 года Николай Васильевич Гоголь, который перенес тяжелую болезнь, составил завещание. Казалось бы, дело обычное, необходимое каждому трезвомыслящему человеку. Однако вокруг этого документа поднялась страшная литературная буря! Всеобщее удивление вызвал тот факт, что Николай Васильевич опубликовал свое завещание в предисловии к книге «Выбранные места из переписки с друзьями». Первый пункт завещания связан с давним страхом Гоголя был похороненным заживо. В 1839 году он перенес малярийный энцефалит, последствием которого стали глубокие обмороки. Гоголь панически боялся, что его могут принять за умершего, он перестал ложиться в постель и ночи напролет дремал в кресле. «Завещаю тела моего не погребать до тех пор, пока не покажутся явные признаки разложения. Упоминаю об этом потому, что уже во время самой болезни находили на меня минуты жизненного онемения, сердце и пульс переставали биться...» И далее писатель просит: не ставить на его могиле никакого памятника, не оплакивать его, не спешить ни с хвалой, ни с осуждением. Если эти пункты можно приписать скромности Николая Васильевича, то требование уничтожить все его портреты, кроме написанных художником Иордановым, выглядит весьма экстравагантно. В наследство соотечественникам Гоголь решил оставить «Прощальную повесть» — произведение, которое он считал своим лучшим творением. Правда, Николай Васильевич тут же сообщает, что это духовное сокровище он сжег, как и все свои неизданные сочинения, поскольку посчитает их бесполезными: «Жгу, когда нужно жечь, и, верно, поступаю как нужно, потому что без молитвы не приступаю ни к чему».

Вслед за «Завещанием» в книге «Выбранные места из переписки с друзьями» следуют письма Гоголя, в которых он восхищается самодержавием, приветствует крепостное право и сообщает читателям, что православные священники намного лучше католических. Собратья по перу, доброжелатели, враги и даже те, кто книг и вовсе не читает, стали живо обсуждать это необычное произведение. Одни радовались тому, что автор «Мертвых душ» сумел по-новому взглянуть на современную действительность, а критик Белинский, сделав подробнейший разбор книги «Выбранные места из переписки с друзьями», написал Гоголю: «Или вы больны – и вам надо лечиться, или... не смею досказать моей мысли».

Душеубийца или подвижник веры

Гоголя словно подменили после выхода в свет «Выбранных мест из переписки с друзьями». Бесследно исчез гениальный «смех сквозь слезы», уступив место мистическому страху перед страшной тайной смерти. Иван Сергеевич Тургенев, который повстречался с Гоголем после долгого перерыва, писал: «Помню день нашего посещения: 20-го октября 1851 года. Меня поразила перемена, происшедшая в нем с 1841 года. В то время он смотрелся приземистым и плотным малороссом; теперь он казался худым и испитым человеком, которого уже успела на порядках измыкать жизнь. Какая-то затаенная боль и тревога, какое-то грустное беспокойство примешивались к постоянно-проницательному выражению его лица. «Какое ты умное, и странное, и больное существо!» — невольно думалось, глядя на него. Помнится, мы ехали к нему, как к необыкновенному, гениальному человеку, у которого что-то тронулось в голове… Вся Москва была о нем такого мнения».

Многочисленные друзья и поклонники таланта Гоголя понимали, что идет неумолимый процесс саморазрушения, что нужно срочно предпринять какие-то спасительные меры. «Ах, если бы Пушкин был жив! – сетовали после смерти писателя. – Пушкин — единственный человек, который мог бы помочь, направить и успокоить, он не дал бы Гоголю уморить себя голодом! Ах, если бы...!» Бесхребетное русское «Если бы» еще не спасло ни одного человека, но оно прекрасно помогает оправдывать собственное бездействие. А пока друзья продолжали беспомощно разводить руками, Гоголь познакомился со священником из города Ржева отцом Матвеем Константиновским. Провинциальный батюшка прославился как проповедник и несокрушимый подвижник веры, о чем свидетельствовали чудесные события его жизни. Однажды летом отец Матвей отправился по делам в город Торжок и в дороге тяжело заболел. В это время в соборном храме Торжка для ремонта была вскрыта могила местной святой преподобной Иулиании. Отец Матвей явился в церковь и бросился в раскрытую могилу, полную вонючей грязи, стал ее благоговейно собирать и есть и ... совершенной выздоровел!

В московские дома отца Матвея приглашали как некую диковинку и собирали гостей, чтобы послушать его назидательные проповеди. Гоголь, который был знаком с отцом Матвеем по переписке, впервые увидел его в конце января 1852 года. Отец Матвей строго оглядел его с ног до головы и спросил:

— Какого вы будете вероисповедания?

Гоголь недоуменно пожал плечами и ответил:

— Разумеется, православного!

— А вы не лютеранин?

— Нет, не лютеранин...

— И не католик?

Николай Васильевич воскликнул:

— Да нет же, я православный... Я — Гоголь!..

— А, по-моему, выходит — вы просто свинья! — бесцеремонно отрезал отец Матвей. — Какой же вы, сударь, православный, когда не ищете благодати Божьей и не подходите под пастырское благословенье?..

Гоголь смутился, растерялся и замолчал, однако оскорбление не оттолкнуло, а, наоборот, с невероятной силой притянуло его к грозному пастырю. Николай Васильевич стал заказывать отцу Матвею молебны, писал длинные покаянные письма и смиренно внимал его наставлениям: «Не прилепляйся к земному. Писание книг – есть земное, следовательно, нужно от него отречься!» Гоголь в религиозном экстазе согласился отречься от суеты, от славы, от литературы, но отец Матвей потребовал: «Отрекись от Пушкина! Пушкин был язычником и грешником!» В ответ Гоголь простонал: «Довольно! Оставьте! Не могу более слушать... слишком страшно!»

Невозможно отрицать тот факт, что духовник Гоголя сыграл огромную роль в его жизни и смерти, только оценка деятельности отца Матвея диаметрально противоположна. Большинство русских интеллигентов назвали отца Матвея фанатиком, который превратил живой талант Гоголя в мертвую душу. Церковники утверждают, что Гоголь духовно умер до встречи отцом Матвеем, что протопопу достался уже труп гения, в голове которого царил полный хаос. Общение Гоголя с отцом Матвеем продолжалось несколько лет, за это время священник полностью подчинил себе волю сломленного и больного человека. «Обязанный вам вечною благодарностью и здесь, и за гробом, весь ваш Николай» — так стал Гоголь подписывать свои письма отцу Матвею.

«Все для меня кончено!»

«Все для меня кончено!» Эти слова Гоголь произнес 27 января 1852 года после панихиды по умершей накануне Екатерине Михайловне Хомяковой. Николая Васильевича связывали с ней очень тесные дружеские отношения. Екатерина Михайловна умерла скоропостижно тридцати пяти лет от роду, оставив безутешного мужа и семерых детей. Глядя на ее мертвое лицо, Гоголь почему-то решил, что Хомякова «заберет» его с собой, и Николаю Васильевичу даже показалось, что он слышит, как покойница зовет его по имени. С этих пор Гоголь полностью прекратил литературную работу и начал ограничивать себя в пище, съедая в день несколько ложек капустного рассола или овсяный суп на воде.

29 января Гоголь поехал в Преображенскую больницу для душевнобольных. Сани остановились у ворот больничного корпуса, Гоголь принялся быстро прохаживаться около забора, а потом остановился и долго недвижно стоял на одном месте. День выдался очень холодным, но Гоголь словно не чувствовал леденящих порывов ветра, которые бросали ему в лицо колкие хлопья снега. Так и не решившись войти в ворота, он сел в сани и приказал ехать домой. Зачем Гоголь приезжал к дому скорби? Возможно, он решил прибегнуть к помощи врачей Преображенской больницы, которую возглавлял известный психиатр Василий Федорович Саблер. А возможно, Гоголь хотел посетить одного из пациентов сумасшедшего дома, Ивана Яковлевича Корейшу, которого считали пророком, способным верно предсказывать будущее и исцелять от любых болезней. Но Гоголь не решился ни на то, ни на другое.

С началом Великого поста Гоголь стал строго поститься и так ослаб, что с трудом мог ходить. В ночь с 11 на 12 февраля Николай Васильевич велел своему слуге, крепостному мальчику Семену растопить печь в кабинете. Гоголь вынул из шкафа большую пачку исписанных тетрадей и положил их в печь. Мальчик сказал: «Зачем вы это делаете? Может, они еще пригодятся?». Гоголь ничего не ответил, он смотрел, как огонь пожирает его сочинения, написанные за последние десять лет, и плакал, а затем приказал слуге пригласить графа Александра Толстого, в доме которого он тогда жил. Когда граф пришел, он сказал: «Вот что я сделал! Хотел сжечь некоторые вещи, а сжег все! Как лукавый силен – вот, он к чему меня подвинул!» Граф Толстой стал убеждать Гоголя, что ничего страшного не произошло, что он сможет восстановить тексты по памяти, эта мысль успокоили Гоголя, и он перестал плакать. После этой ужасной ночи Гоголь стал еще слабее, мрачнее, не выходил из своей комнаты по целым дням, не желал никого видеть. Николай Васильевич приказал отдать все свои деньги бедным и в храм на свечи, так что когда он умер, у него не осталось ни копейки.

Гоголь никогда не доверял медикам, по словам его лечащего врача, «у больного не было желания слушать чьи-либо советы, глотать какие-то лекарства. Несмотря на свое убеждение, что постель будет для него смертным одром, на второй неделе поста Гоголь улегся, как был в халате и сапогах, и уже более не вставал с постели». 20 февраля у постели Гоголя собрался консилиум врачей, они стал осматривать больного. Его живот оказался настолько мягок и пуст, что через него прощупывался позвоночник. Каждое прикосновение причиняло Гоголю страшную боль, он стонал, кричал и умолял: «Не тревожьте меня, ради Бога!» Осмотр результатов не дал, диагноз не был поставлен, но врачи пришли к единодушному мнению, что надо лечить больного, несмотря на то, что он этого не желает. Сначала Гоголя посадили в теплую ванну и стали лить на голову холодную воду. После этой процедуры Николая Васильевича бил озноб, но ему не дали никакой одежды. Затем к носу поставили восемь пиявок, он принялся кричать: «Не надо! Снимите пиявки, отодвиньте их ото рта». Больного держали за руки, чтобы он не снял пиявок. По рекомендации доктора Овера поставили горчичники к ногам, к голове сначала прикладывали лед, а затем поливали едким спиртом. Врач Клименков, проводивший процедуры, обращался с Гоголем очень грубо, как с сумасшедшим, и только приговаривал: «Что болит, Николай Васильевич? Говорите же!». Гоголь стонал и не отвечал. Вечером он неожиданно закричал: «Лестницу, дайте лестницу!» Казалось, что он хотел встать и убежать от врачей, которые приняли решение обкладывать тело Гоголя обжигающе горячим хлебом, что только усилило его предсмертные мучения...

«Предать тело мое земле, не разбирая мест»

Гоголь умер 21 февраля 1852 года. Этот факт, очевидный для современников писателя, через 80 лет был поставлен под сомнение. По Москве поползли слухи, что Гоголь впал в летаргический сон и был похоронен живым, а в гробу он проснулся, царапал крышку гроба и кричал от ужаса. Чудовищные загробные тайны якобы вскрылись во время эксгумации останков писателя. В мае 1931 года был уничтожен пантеон Даниловского монастыря, где находилась могила Гоголя. По решению советского правительства прах Николая Васильевича перенесли на Новодевичье кладбище. На траурной церемонии присутствовала депутация писателей, среди которых были Михаил Светлов, Юрий Олеша, Всеволод Иванов, Владимир Луговской и другие весьма уважаемые литераторы. Никто из почти тридцати участников печальной церемонии ничего сверхъестественного не заметил, но одного из сочинителей, видимо, попутал бес. Писатель Владимир Лидин, наблюдавший за вскрытием могилы, стал потом шепотком рассказывать друзьям и знакомым, что крышка гроба была исцарапана, а тело и череп Гоголя лежали в неестественном положении, так будто покойный перевернулся на бок. Со временем эта страшная история становилась все более цветистой и обрастала новыми подробностями. И, в конце концов, Лидин принялся утверждать, что черепа Гоголя в гробу не было вовсе! Сразу возникло предположение, что череп Гоголя был украден во время ремонта надгробия в 1909 году, и сделано это было по заказу страстного собирателя театральных раритетов купца Бахрушина. Кинулись искать череп среди коллекций музея, но ничего не нашли. Так мало этого! Лидин признался, что советские писатели растащили прах Гоголя на сувениры, кто ребро прихватил, а кто башмаком покойного разжился. Сам Лидин отрезал лоскут ткани от фалды сюртука и использовал его как закладку в томике «Мертвых душ». Видимо, товарищ Лидин был очень предусмотрительным человеком, если он специально взял с собой на кладбище ножницы, что отрезать поглянувшийся ему кусочек материи. Правда, все эти признания осквернителя могил Лидина опровергает акт, составленный сотрудниками НКВД, которым было поручено проследить за проведением эксгумации. Трудно поверить, что под пристальным взглядом сотрудников НКВД и врачей-эпидемиологов, которые обязательно присутствуют при эксгумации, писатели выхватывали из гроба кости, которые могли содержать возбудителей смертоносных болезней и рассовывали их по карманам, но чего не напишешь ради красного словца! «Жизнь – хитрый механизм, ничего более, и прав тот, кто перехитрит» — так говорит один из героев романа Владимира Лидина, видимо, этот принцип был не чужд и самого автору, который вписал свое имя в историю литературы таким хитроумным способом, как пляска на гробе Гоголя.

 Все слухи о летаргическом сне Гоголя – бессмысленный бред. Во-первых, физическое состояние Николая Васильевича и методы, которыми его лечили, не оставили ему шансов остаться в живых, а во-вторых, художнику Николаю Рамазанову было поручено снять посмертную маску Гоголя, при изготовлении которой все лицо заливается алебастром, и, даже если человек находится в летаргическом сне, он задохнется. В своем письме к другу художник Николай Рамазанов вспоминал: «В комнате нижнего этажа я нашел останки так рано взятого смертию. В минуту закипел самовар, был разведен алебастр, и лицо Гоголя было им покрыто. Когда я ощупывал ладонью корку алебастра — достаточно ли он разогрелся и окреп, то невольно вспомнил завещание (в письмах к друзьям), где Гоголь говорит, чтобы не предавали тело его земле, пока не появятся в теле все признаки разложения. После снятия маски можно было вполне убедиться, что опасения Гоголя были напрасны; он не оживет, это не летаргия, но вечный непробудный сон».

Современники восприняли гоголевское «Завещание» как некий литературный курьез: вот ведь, каков Гоголь! Возомнил себя птицей высокого полета и искренне считает, что его смерть станет событием всероссийского масштаба! Он даже осмелился написать, что «завещание мое немедленно по смерти моей должно быть напечатано во всех журналах и ведомостях, дабы, по случаю неведения его, никто не сделался передо мною невинно-виноватым и тем бы не нанес упрека на свою душу». Но кто знает, возможно, Гоголь предчувствовал ту свистопляску, которая начнется вокруг его могилы, может быть, он предвидел, что его последнее пристанище будет окружено чудовищными вымыслами, и именно поэтому так страстно просил соблюсти все пункты «Завещания». Но тщетно. Потомки взяли грех на душу и не исполнили последнюю волю писателя: «Предать же тело мое земле, не разбирая места, где лежать ему, ничего не связывать с оставшимся прахом; стыдно тому, кто привлечется каким-нибудь вниманием к гниющей персти, которая уже не моя: он поклонится червям, ее грызущим; прошу лучше помолиться покрепче о душе моей, а вместо всяких погребальных почестей угостить от меня простым обедом нескольких не имущих насущного хлеба».