Что может быть сладостней для «простого» человека, чем удовольствие посмаковать за утренним кофе очередной скандал из жизни знаменитостей! И можно лишь позавидовать в этом отношении российскому обывателю начала 1870-х годов, получившим в подарок от СМИ персону первого уровня – фрейлину ее императорского величества, дочь наместника Кавказа, баронессу Прасковью Григорьевну Розен. Ту самую, которую вся империя на протяжении долгих лет почитала в качестве начальницы Московской епархиальной Владычне-Покровской обители и настоятельницы крупнейшего Серпуховского монастыря игуменьи Митрофании…

НЕ ВОЗЛЮБИЛА БЛИЖНИХ СВОИХ

Будущая игуменья родилась в 1825 году в семействе генерал-адъютанта фон Розена. Принадлежа по происхождению к высотам хай-лайфа, в детстве играла с великими князьями. Юность баронессы Прасковьи Григорьевны прошла почти как у всех девиц большого света: танцы на балах, музицирование, чтение чувствительных французских романов и занятия живописью – между прочим, под руководительством Айвазовского, у которого она числилась любимой ученицей.

Тем не менее молодая баронесса явно предпочитала активный, почти мальчишеский образ жизни. Являясь страстной наездницей, удивляла всех несвойственной дамам ловкостью и отвагой в манеже, лихо срубая на скаку картонные головы манекенов в чалмах и рыцарских шлемах. А серьезнейшим из недостатков почитала отсутствие храбрости, то и дело презрительно повторяя в адрес кого-либо из знакомых господ: «Это трусость, и сам он трус!» За что и была прозвана в обществе «кавалер-девицей»...

Особенной красотой м-ль Розен не отличалась. Высокая, но несколько полноватая и безо всякой грациозности, она имела лицо с грубоватыми чертами и далеко не роскошные волосы. Обращали на себя внимание только ее глаза – серо-голубые, чуть навыкате, светящиеся умом и неженской решительностью.

При всем том недостатка в воздыхателях барышня не испытывала. Это понятно: ведь баронесса числилась одной из богатейших и знатнейших в Российской империи невест, была представлена ко двору и получила из государевых рук (честь редкая!) фрейлинский шифр. Так назывался тогда бриллиантовый вензель императрицы на голубом банте, выдаваемый девицам при назначении в свиту ее величества и носимый на левом плече.

Таким образом, партию можно было составить самую блестящую. Но вот беда – пойдя упрямым нравом в папеньку, она отвергала всех претендентов. Кто-то казался привередливой невесте недостаточно родовитым, кто-то – слишком старым или чересчур дородным, кто-то – откровенно глупым...

Вопрос решился сам собой. В начале 1854 года Прасковья Розен познакомилась на заседании дамской благотворительной организации с 30-летней игуменьей Страстного монастыря Валерией, и будущее баронессы Розен определилось. Пожертвовав на милосердные дела полученные от матери 100 тысяч, а также полумиллионное наследство тетки, графини Зубовой, и присовокупив к этому все свои драгоценности и даже фрейлинский шифр, Прасковья Григорьевна постриглась в монахини.

БЛАГАЯ ИЗВЕСТЬ

О неожиданном отречении молодой баронессы от мира судачили много и долго, однако точно известно не было ничего. Обстоятельства прояснились лишь в начале ХХ века, когда был опубликован дневник игуменьи Митрофании, который она вела всю жизнь. Из записей в тетрадках периода ее молодости понятно, что, набравшись популярных обновленческих идей, она предалась им всей душой и деятельной натурой. А будучи по убеждениям одной из первых российских эмансипе, она почему-то решила, что единственный путь к получению самостоятельности для женщины – церковная карьера...

Уйдя в монастырь, новопостриженная Митрофания вскоре убедилась в том, что тамошние порядки далеки от ее возвышенных идеалов. Быстро дослужившись до сана игуменьи, она направила свои помыслы на искоренение праздного безделья, которое Христовы невесты камуфлировали строгим аскетизмом. «Привыкли сестры сладко есть и мягко спать, – рассуждала в дневнике Митрофания, так вот ведь вам, имейте занятия от заутрени до всенощной! Ремесленные мастерские, приют на полторы сотни сирот, бесплатная больница да вдобавок обширная плантация шелковичных червей – ну-ка, родные, поработайте в поте лица для общего блага!»

Бизнес-проекты роились в голове Митрофании десятками, однако многие из них оказались на поверку убыточными. Взять те же швейные мастерские, – конечно, сама одежда для переделки, собранная дамами-попечительницами, ничего не стоила. Но раздавалась она нуждающимся бесплатно, а мастерицам, перелицовывающим выношенные салопы и тужурки, платить-то надо! Освещение, дрова, даровые обеды работницам тоже обходились в копеечку. А ведь кроме портняжного цеха работали в монастыре столярный и жестяной.

С больницей дела обстояли и того хуже. Докторам жалованье – вынь да положь! Лекарства, питание для стационара, постельное белье – все стоило денег.

Для доходов заведено было шелководство, но и с этим предприятием случился досадный прокол. В журнале «Сельский хозяин» она вычитала, что тутовый шелкопряд прекрасно приживается на среднерусских дубах и клещевине. Только вот незадача – купец Ловягин, продавший игуменье несколько тысяч коконов, надул ее самым бессовестным образом – всучил ей вид непарного шелкопряда – злостного вредителя растений. Насекомые, моментально размножившись, изрядно потравили окрестные леса и сады, и монастырю пришлось отсчитать не одну тысячу в покрытие ущерба землевладельцам...

Едва оправившись от такого удара, Митрофания решила заняться мыловарением и выпуском извести. По ее расчетам, мыльный завод должен был окупиться месяца за три-четыре, выпуск извести – не более чем через полгода. Дело оставалось за малым – найти специалистов. Так она познакомилась с закадычными приятелями Яковом Трахтенбергом и Семеном Толбузиным, которые, не откладывая дела в долгий ящик, набросали примерную смету первоочередных расходов. Но, взглянув на нее, Митрофания едва не потеряла дар речи: выходило, что всех ее денег не хватало даже на покрытие организационных издержек…

СТРАШНАЯ ССУДА

Советчики, которых не смутило отсутствие у работодательницы средств, подсказали игуменье, каким способом легче всего их получить. Причем способ оказался до того элементарным, что игуменья в дневнике недоумевала, как сама не додумалась взять ссуду в банке!

Конечно, без солидного обеспечения никто и гроша ломаного ей бы не дал, но, по убеждению Трахтенберга и Толбузина, это не являлось великой трудностью – надо было лишь найти нужных людей.

Подходящий человек вскоре появился, им стал купец 2-й гильдии Конон Лебедев, имевший магазин в Китай-городе. Правда, дела его шли в ту пору очень неважнецки... Но однажды в трактире на Мясницкой Лебедев познакомился с двумя приличными господами. Пообедали вместе, покалякали. Один из них, Трахтенберг, сказал, что имеет нотариальную контору. Второй, назвавшийся Толбузиным, являлся, по его словам, потомственным извозопромышленником.

Новые товарищи надоумили Лебедева обратиться к проверенному способу – пожертвованию на какую-либо обитель. Святые сестры, само собой, внесут его имя в вечное поминание. Но главное – имя дарителя замелькает в газетах, настоятельница – игуменья Митрофания, учитывая ее связи, замолвит где нужно словечко, и после этого от клиентов у любого купца просто не будет отбоя.

Решив, что новых знакомых привело к нему милостивое Провидение, Лебедев тут же, в трактире, подписал чистые листы бумаги…

Главной бедой игуменьи стало ее собственное милосердие. Оно не только съедало львиную долю доходов, но и постоянно пробивало бреши в бюджете. Собственно, ей самой ничего не было нужно – душа женщины болела за сирых и убогих. Случился, скажем, в соседней деревне пожар, выгорело 40 домов. Можно ли не помочь несчастным отстроиться? Обрушилась на округу холера – потекли тысячи на ликвидацию эпидемии...

Через руки игуменьи проходили сотни тысяч рублей, но их катастрофически не хватало. Нужно было серьезное дело, чтобы отхватить за раз основательный куш. С помощью Трахтенберга с Толбузиным необходимый клиент нашелся, им оказался купец-миллионщик Михаил Герасимович Солодовников.

Еще в раннем детстве будущего первогильдейца выкрали и насильственно оскопили, после чего вернули родителям. Найти изуверов, искалечивших ребенка, так и не удалось.

Но с возрастом Солодовников сделался членом скопческой общины, да таким рьяным, что сам сектантский «бог» Селиванов имел резиденцию в его доме.

Жил Михаил Герасимович замкнуто, дела вея безукоризненно. Тихо и незаметно, не выпячивая напоказ сектантство, дотянул до семидесяти лет. И когда совсем приспела пора задуматься о душе, на его голову свалилась напасть – процесс о скопческой ереси. Очень конкретно замаячил суд со всеми вытекающими последствиями.

Ища спасения, Солодовников сделался менее бдителен в знакомствах. Тут-то и появились в его гостиной Трахтенберг и Толбузин, которых прежде он вряд ли пустил бы на порог. Теперь же, потеряв голову от страха, Михаил Герасимович поверил заверениям визитеров, что ему поможет заступница всех униженных и гонимых игуменья Митрофания.

Они встретились. За короткий срок Солодовников выписал щедрой рукой несколько векселей общей стоимостью 460 тысяч. Далее – расписки на 35, 50 и 200 тысяч. И чуть позже – два долговых обязательства по 250 тысяч рублей каждое и одно – сразу на 580 тысяч.

Между тем, едва пустившись по инстанциям, Митрофания столкнулась с неожиданным отказом. В первом же начальственном кабинете ей вежливо, но твердо пояснили, что иноческое занятие – молиться Господу, а не пытаться освободить еретика от заслуженного наказания.

Перед игуменьей встала серьезная дилемма. С одной стороны, все лежащие в ее портфеле долговые обязательства Солодовникова могли войти в силу лишь после его освобождения от уголовного преследования. Поскольку же помочь Михаилу Герасимовичу она не могла, следовало все бумаги возвратить.

С другой стороны, речь шла о человеке, всю жизнь попиравшем устои православия. Разве станет большим грехом, если его деньги будут пущены на нужды христианских душ?

А наличные монастырским предприятиям необходимы были до крайности. Мыльный заводик, не проработав и года, с треском лопнул. Прибыли от производства извести растворялись во вновь образованных коммерческих проектах и необходимости помочь каждому, вопиющему о милосердии. А солодовниковские без малого два миллиона – вот они, только руку протянуть...

Выход нашелся. Трахтенберг с Толбузиным привели к игуменье некоего могилевского коммерсанта Мулермана, который согласился купить сомнительные векселя по 40 копеек за рубль.

БОГ ДАЛ – БОГ И СДАЛ

Жаль было Митрофании отдавать солодовниковские бумаги за бесценок разбойнику Мулерману, но другого выхода не было – с векселями, что выдал ей незадолго до того купец Лебедев, тоже все обернулось не очень удачно. Закладывать их скопом в банк игуменья не отважилась: сумма в 150 тысяч могла показаться чиновникам слишком крупной для скромного купца второй гильдии. Однако средства были необходимы безотлагательно, поэтому одну из долговых расписок, на 22 тысячи, она отнесла, находясь проездом в Северной столице, ростовщику с Караванной улицы Дубровину.

Срок заклада, три месяца, промелькнул, деньги в монастырском хозяйстве растворились без остатка. Дубровин обратился к Лебедеву, а тот пошел в прокуратуру – возбуждать дело о подложности векселя. И настали для игуменьи Митрофании лихие времена...

Когда в конце января 1873-го к Анатолию Федоровичу Кони, состоявшему прокурором Санкт-Петербургского окружного суда, обратился с жалобой на обобравшую его аферистку купец 2-й гильдии Лебедев, иск показался многоопытному юристу абсурдным.

Подлог векселя на жалкие 22 тысячи – и кем? Игуменьей Митрофанией, ежемесячно раздававшей на благотворительность суммы, многократно превышающие цифру, проставленную в заявлении? Общественной деятельницей, имеющей прочные связи в высших сферах?!

Тем не менее прокурору ничего не оставалось, как произвести экспертизу представленных истцом документов, и вскоре была выявлена подложность бумаг, в которых подпись была проставлена предположительно Лебедевым, а суммы внесены другой рукой…

Несмотря на личные симпатии Кони к игуменье, замять следствие было невозможно. Оставалось лишь спешно вызвать подозреваемую из Белокаменной.

После первого же допроса следователь определил для Митрофании в качестве меры пресечения домашний арест в гостинице «Москва», что находилась на углу Невского и Владимирской. Арестованная не имела права принимать посетителей или состоять с кем бы то ни было в переписке. Держалась Митрофания, по воспоминаниям Кони, превосходно – хотя и жаловалось порой на тяготы проживания «в кордегардии под надзором мушкетеров», но в целом относилась к ситуации спокойно.

Надо отметить, что и прокурор, и следователь обращались с игуменьей – немолодой женщиной с отечным лицом и болезненно опухающими ногами – вполне либерально, видя в ней не закоренелую преступницу, а обвиняемую, которая, вполне возможно, будет оправдана. Когда наступило необычайно жаркое и сухое лето и Митрофания стала себя особенно дурно чувствовать в душной, грязноватой и шумной гостинице, ее даже отпустили на богомолье в Тихвин, а затем на Валаам. Все, казалось, вот-вот должно уладиться и закончиться. Но по возвращении из паломничества игуменья нежданно-негаданно получила новый сокрушительный удар...

ЧУДНЫ ДЕЛА ТВОИ МИТРОФАНИЯ

История с госпожой Медынцевой, так некстати вскрывшаяся по делу Митрофании летом 1873-го, началась годом раньше.

Поликсена Григорьевна Медынцева – вдова 47 лет, состоявшая под опекой за расточительность, пьянство и распутство, называла себя «страдалицей, жертвою злосердечности родственников». Прослышав о том, что супруг отселил ее по суду на съемную 10-рублевую квартиру и отобрал не только драгоценности, но даже приличное платье, Трахтенберг и Толбузин сразу просчитали варианты дальнейшего развития событий.

Мужу «страдалицы» уже перевалило за 80, и когда его не станет, рассуждали компаньоны, Поликсена Григорьевна получит все имущество в свое распоряжение. А поскольку дама она легкомысленная и сильно приверженная Бахусу, получить от нее подпись на нужных бумагах не составит труда...

С первой же встречи Медынцева была очарована обоими приятелями. Обмозговав за бутылочкой-другой хорошего шустовского коньяку варианты освобождения Поликсены Григорьевны, они присоветовали ей обратиться за помощью к добрейшей в мире душе – серпуховской настоятельнице.

Приехав в обитель, г-жа Медынцева была игуменьей пригрета, обласкана и ободрена. Триста тысяч серебром при жизни жертвовательницы и 600-тысячный капитал по завещанию, которые она отписала игуменье в благодарность за участие, пришлись очень кстати – дела в монастыре опять трещали по швам.

А тем временем скоропостижно скончался супруг Поликсены Григорьевны. Эпопею можно было считать счастливо завершившейся. Как вдруг сын Медынцевой, узнав, что серпуховская настоятельница попала под следствие, подал иск в сиротский суд, обвиняя игуменью в том, что та хитростью выманила у его недееспособной матери долговые расписки и духовное завещание. После чего Митрофанию под стражей перевезли в Первопрестольную и заключили в арестный дом...

ЧАО, ЧАО, САН!

С переездом в Москву положение игуменьи ухудшилось. Между тем Солодовников, помещенный в дом предварительного заключения, умер, не вынеся тягот содержания, и его наследники также возбудили иск к Серпуховскому монастырю...

Процесс обещал стать нешуточным. От Митрофании отвернулись все священники. Трахтенберг с Толбузиным, вызванные для допроса, строили из себя обведенных вокруг пальца простофиль. Немало масла в огонь подливала пресса – даже многочисленные благодеяния игуменьи истолковывались превратно. Видные уголовные защитники – прославленные судебные ораторы Спасович, Герард, Потехин – подвергли Митрофанию бойкоту. Один лишь Самуил Соломонович Шайкевич нашел в себе мужество помочь игуменье…

Дело слушалось в октябре 1874-го. Зал Московского окружного суда был до отказа заполнен публикой. Федор Николаевич Плевако, выступавший с речью со стороны обвинения, разражался гневными тирадами: «Выше, выше стройте стены вверенных вам общин, чтобы миру не видно было дел, которые вы творите под покровом рясы и обители!»

Игуменья оправдывалась вяло, на вопросы отвечала односложно. Много плакала и крестилась. Поясняя, что все ее помыслы были направлены на служение Господу и милосердию, повторяла: «Я многого не знала, что оно противозаконно. Я – женщина».

Митрофанию приговорили к лишению всех прав и ссылке в Енисейскую губернию сроком на три года и в другие отдаленные губернии – еще на 11 лет.

По кассационному прошению ссылка в Сибирь была заменена поселением в Ставрополе, где осужденная игуменья провела в монастыре два года. Позже ее перевели в Одессу, затем – в Нижегородскую губернию. А в 1893-м бывшая Митрофания была за казенный счет отправлена на покаяние в Иерусалим…