Я, наверное, стал уже совсем старым элементом, эдаким монстром, который помнит времена, когда в каждом доме были… книги, а телевизоров не было почти ни у кого. Мало того, помню даже людей, профессия которых не только исчезла, но и стерлась из памяти человечества: были когда-то книгоноши! Они ходили по домам — не так, как зловещий «Мосгаз», прославленный авторами детективов, и не как нынешние удивительно бессердечные люди, выдающие себя за социальных работников и грабящие под эту дудку наивных пенсионеров. Эти люди действительно продавали книги ПО ГОСУДАРСТВЕННОЙ, МАГАЗИННОЙ ЦЕНЕ, а также агитировали «за подписку» — то есть предлагали подписаться на многотомные издания.

Не скажу, что в те древние времена наблюдалось книжное изобилие. С прилавков не сходили романы «литературных генералов» того времени, клепавших книги типа «Кавалера Золотой Звезды» Семена Бабаевского, дважды депутата Верховного Совета СССР и трижды лауреата Сталинской премии. Пролистаешь сейчас две-три странички огромного романа, и тут же скулы сводит от невыносимой скуки. А ведь поди ж ты — и Юлий Райзман фильм поставил при Сталине, а после Сталина композитор Юрий Бирюков даже оперу сочинил по мотивам этого романа о послевоенном колхозном строительстве.

В паре с Бабаевским вспоминают обычно Михаила Бубённова с его «Белой березой», удостоенной Сталинской премии: роман вроде бы военный, а читать тоже невозможно. Но зато, как и выше указанный «Кавалер…», — правильный роман! Настолько правильный, что автора даже не покарали за пьяную драку в Доме писателей с драматургом такого же разлива Анатолием Суровым. Так что в память об этом литературном событии осталась только эпиграмма, которую мы не можем воспроизвести полностью (на основании закона «о борьбе с матом») и процитируем только ее окончание: «Но следуя традициям привычным, лишь как конфликт хорошего с отличным все это расценило партбюро...»

Но ведь была и спасительная русская классика! Пожалуй, не было в те годы ни одной приличной семьи, где бы на полках или на этажерках не стояли обязательные толстенные однотомники (по принципу «все в одном») Пушкина, Гоголя. В нашем, например, далеко не самом зажиточном доме рядом с ними стоял такой же «толстый» и весьма любимый мною Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин.

Из собраний сочинений в нашем доме помню с детских лет Льва Толстого, Ивана Гончарова (в школьные годы зачитывался «Фрегатом «Палладой» — кто из нынешних школьников знает об этой чудесной книге?) и, естественно, Николая Васильевича Гоголя: хохотал над «Вечерами…» и трясся ночами от «Страшной мести». Взахлеб читали академика Владимира Афанасьевича Обручева — его «Землю Санникова» теперь, пожалуй, помнят только по фильму, где «есть только миг между прошлым и будущим».

А мы всей семьей зачитывали до дыр «Золотоискателей в пустыне» и «В дебрях Центральной Азии».

О новинках отечественной литературы я узнавал у соседа, многолетнего подписчика «Нового мира»: тогда журнал можно было выписать в примерно нынешнем виде, а желающие получали его в твердом переплете. Правда, такая подписка стоила чуть дороже. Не гнушались мы и «легкой литературы». Сохранилась в моих архивах фотография отца: он сидит за столом под голой электролампочкой и держит в руках книгу — читает вслух. Хорошо видна обложка: Иван Лазутин «Сержант милиции». Эта «милицейская» повесть переиздается и в наши годы — не без коммерческого успеха, в свое время ее экранизировали на «Ленфильме».

Кстати, детективы мы любили — зачитывались Шерлоком Холмсом, ничего не зная о том, что у Артура Конан Дойля есть множество других, не менее интересных героев, — это знание пришло позже. Безусловно, читали про майора Пронина и уже тогда посмеивались над ним. Куда более интеллектуальным казался нам Нил Кручинин, герой Николая Шпанова, писателя, прославившегося своими так называемыми политическими романами, не уступающими «произведениям» писателей, помянутых в самом начале очерка.

Не обходили мы вниманием иностранную литературу. Государство в лице издателей очень строго подходило к ее отбору, и, надо сказать, был этот отбор весьма качественным: Джон Голсуорси, Арчибальд Кронин, Джон Стейнбек, Эрих Мария Ремарк и другие, не говоря уж об изданиях классиков западноевропейской литературы — начиная эдак с века XVIII. А наши родители рыдали над романом турецкого писателя Гюнтекина «Королек — птичка певчая» (сейчас наши зрители плачут над тремя ее экранизациями).

А фантастика — Александр Беляев, Иван Ефремов, Георгий Адамов, молодые Стругацкие — какие имена! А исторические «допикулевские» романы, а классическая поэзия, а… Нет, не перечислить всего!

Но только ли в силу отсутствия телевидения мы так много и с таким увлечением читали? Пожалуй, не только. Стыдно было НЕ ЧИТАТЬ.

И при этом особого книжного бума не наблюдалось. К концу 1950-х в стране СССР начался интересный литературный процесс, который я бы назвал как «начало возвращения». Это было робкое движение вперед, но такое необходимое для читающих масс, то есть практически почти для всего населения. Возвращались к читателю массовыми тиражами не запрещенные, а просто подзабытые (случайно или намеренно — это уже второй вопрос). И этот процесс принес нам, еще школьникам, неимоверную радость, я бы даже сказал — счастье узнавания.

В качестве примера приведу только две книги: «Бравого солдата Швейка» Ярослава Гашека и знаменитую ильфо-петровскую дилогию. Помню, впервые я прочитал их, лежа в больнице после операции по удалению миндалин — в те годы это была не то чтобы серьезная, но с обильным кровотечением операция, и смеяться мне, школьнику, было категорически запрещено. Но я все равно смеялся… Я еще буду возвращаться к этим книгам, самое главное отличие которых от книг нынешних было, на мой взгляд, в отточенном русском языке. Это касалось и Ильи Ильфа, и Евгения Петрова, родного, кстати, младшего брата великолепнейшего стилиста Валентина Катаева, и блистательного переводчика Петра Григорьевича Богатырева.

Однако самый качественный рывок, если так можно сказать, литература совершила в начале 1960-х, причем в двух направлениях: книг становилось больше, приобретать их стало труднее. Почему это произошло? Пользуясь афоризмом товарища Сталина, можно сказать, что к середине 1960-х, особенно после того, как с политического олимпа «ушли» «нашего Никиту Сергеевича», действительно жить стало лучше и несколько веселее: постепенно стали уходить в прошлое военные тяготы, несколько прибавилось всевозможных свобод, и многие люди поняли, что книга — это не просто сброшюрованные печатные листы, но и товар, который в состоянии а) принести некий коммерческий доход и б) помочь создать владельцу имидж образованного человека.

В конце концов, всегда было престижно иметь то, что нелегко «достать»: по этому принципу десятилетиями продолжали строиться отношения в нашей стране — в прежние годы, да и теперь тоже.

Помнится, в первые студенческие годы мне страшно хотелось купить книгу Рокуэлла Кента, его автобиографию, вышедшую под названием «Это я, Господи!». Но стоила она непомерных по тем временам денег — кажется, рубля три или четыре. Я несколько дней подряд заглядывал в магазин на Невском (теперь там фирменный зенитовский лабаз), чтобы посмотреть, остались ли еще экземпляры, — не хватало совсем немногого, какого-то рублика. И тут при мне к прилавку подошла дама и громко спросила: «Скажите, у вас есть книжка «Боже мой, это я»?» — и увела последний экземпляр! Горе мое не поддавалось описанию…

Так книги входили «в авторитет» — по понятиям будущих 1960-х, когда, помнится, один из читателей упрекнул меня в использовании блатной лексики (в статье я назвал одного кинорежиссера авторитетным). Они стали предметом откровенной спекуляции, объектом «доставания», и люди, близкие к книге (не к литературе, боже упаси!), стали «уважаемыми людьми», по Райкину, наравне с товароведами и директорами магазинов и складов.

Правда, должен признаться, это явление долгое время обходило меня и моих товарищей по филологическому факультету, который тогда был совсем другим. Во времена моей учебы в нем витала тень Сергея Довлатова, а на одном со мной курсе, правда по другой кафедре, учился уже тогда бородатый Витя Топоров, замечательный переводчик, писатель, редактор, а главное — будущая гроза всех бездарных и не очень питерских писателей и поэтов. На филфаковской лестнице витийствовал Виктор Кривулин, а по коридорам расхаживали два ныне процветающих Михаила (тогда еще просто Миши) — прозаик Веллер и поэт Яснов. Словом, атмосфера была самая литературная!

Особого книжного голода в студенческие времена мы не испытывали. Достаточно сказать, что мы практически не вылезали из студенческих читальных залов Публички на Фонтанке. До сих пор помню, как именно там мне в руки попала тоненькая книжечка стихов Иржи Шотолы. До сих пор в памяти моей звучат замечательные строки: «А из вазы стеклянной, словно луна, апельсин выплыл. Как вы нынче бледны, вы, мой ангел, сотканный из мечтаний, любви и печали…» Поначалу я счел, что открыл прекрасного чешского поэта, но тут сработал филологический рефлекс, и я открыл для себя настоящего гения русской поэзии. Шотолу перевел Николай Заболоцкий, реабилитированный, полузапретный, упорно замалчиваемый официальной литературой, вынужденный кормиться в основном переводами. Он умер в 1958 году, но в середине 1960-х прочно, навсегда вошел в мою жизнь — своими гениальными стихами.

Вообще в те годы мое поколение сделало много потрясающих открытий. Так, во время студенческих военных сборов в библиотеке полка плавающих танков я обнаружил том прозы вынырнувшего из долгого забвения Андрея Платонова. Да, в этом скромном избранном не было еще ни «Чевенгура», не пришло еще тогда время «Котлована». Но был «Джан», был «Мусорный ветер», была повесть «В прекрасном и яростном мире».

В памяти возникла зарубка, и я, как и многие мои товарищи, не пропускал более ни одной его строчки.

Перечисление «возвращенных» в то время нам, читателям, отечественных писателей и поэтов заняло бы не одну машинописную страницу. Но читали мы и «не возвращенных». Так, итальянские стажеры нашего филфака привезли в СССР «криминального» «Доктора Живаго», изданного на их родине. Книга малого формата была отпечатана на тончайшей рисовой бумаге — похоже, специально для тайного провоза через границу. Так что запрещенного Пастернака прочитал практически весь филфак. Удивительно, но, вопреки весьма расхожим представлениям, никто из читателей-студентов не пострадал…

Справедливости ради скажу, что на меня, как и на многих моих сокурсников, избалованных прекрасной литературой, особого впечатления этот роман не произвел. Зато несколько позже эффект разорвавшейся бомбы произвел Франц Кафка — так называемый «черный сборник», вполне легально вышедший в «Прогрессе» в год нашего знакомства с опальным «Доктором…». Именно эта книжка стала первым литературным дефицитом в моей читательской жизни! Передавалась она из рук в руки с непременным и очень распространенным условием: только на одну ночь! Эти ночи так были похожи на феодальное право «первой ночи», — по крайней мере, мы испытывали истинное удовольствие от чтения!

Читали не только по ночам — читали «дефицит» на общих лекциях в актовом зале факультета. Именно там я проглотил «Женщину в песках» Кобо Абэ, а вслед за ней пошли рука об руку «Чужое лицо» с «Человеком-ящиком» и так далее. Вообще иностранная литература ХХ века оказала мощное воздействие на читательские умы моего поколения. И тут я не могу не сказать, что произошло это благодаря гениальным — не побоюсь этого слова — отечественным переводчикам.

Приведу только один пример: весной 1986 года был снят официальный цензурный запрет на публикацию романа Стивена Кинга «Воспламеняющая взглядом», и он появился в 4-м номере ленинградского-петербургского журнала «Звезда» в переводе Васильева. Помню, с каким восторгом я прочитал это захватывающее произведение популярного писателя и долгое время пребывал в недоумении: по каким же это причинам он был запрещен в СССР? Если мне не изменяет память, Кинг тогда пришелся «не ко двору» в «первом государстве рабочих и крестьян», и этот роман был его первой публикацией на русском языке.

Словом, Кинг мне понравился, и спустя полтора десятка лет, уже в «новые времена», я, не глядя на дороговизну, приобрел три толстых тома его сочинений, вышедших в весьма солидном издательстве. Поначалу меня охватил ужас: как это мне мог понравиться такой бездарный писатель? Но к счастью, быстро понял. Не зная английского, я все-таки догадался, что «толстый турок в День благодарения» из романа — традиционная американская индейка, turkey, а вовсе не Turk, турок. Ну и так далее… продолжал грешить безвестный переводчик, свидетельствуя о серьезном падении уровня культуры книгоиздания. Это стало, к великому сожалению, приметой нашей сильно коммерциализированной эпохи: стремление экономить на всем! Привело это к тому, что многие (именно многие!) издательства отказались от услуг редакторов, а то и корректоров, доверив это дело — иной раз и переводы! — бездушным компьютерам. Так, одно солидное столичное издательство выпустило книгу знаменитого режиссера Эмира Кустурицы, переведя не с его родного сербского языка, а… с французского перевода, при этом безбожно переврав имена собственные и топонимы. Разве допустил бы такое опытный редактор?

Мне могут возразить, что плохие переводы всегда были в нашей стране, и при этом частенько ссылаются на так называемые сытинские издания. Ивана Дмитриевича Сытина Чехов называл «большим, но совершенно безграмотным издателем, вышедшим из народа». Но заслуга его была в том, что он выпускал множество литературы по более чем доступным ценам, а с целью удешевления производства нанимал в качестве переводчиков недоучившихся студентов. В бурные 1990-е мне приходилось переводить некоторые изданные им книги зарубежных авторов «с русского на русский». Так, в одном из романов Александра Дюма в сытинском издании мне запомнилась фраза: «Он схватил одну из рук королевы и осыпал ее поцелуями». Попробуйте отвязаться от созданного лихим переводчиком образа многорукой королевы!

Но вернемся во времена книжного дефицита. В стране был самый настоящий книжный бум! Трудно теперь поверить, что тираж в пятьдесят тысяч экземпляров считался весьма скромным, а сто — сто пятьдесят тысяч считалось нормой. Власти поспешно внедрили новую форму книжной торговли: сдав двадцать килограммов макулатуры, можно было получить талончик на приобретение дефицитной литературы. Кто-то еще помнит старый анекдот про то, как африканец приносит в приемный пункт положенное количество макулатуры и требует взамен белую женщину (одно время за макулатуру действительно выдавали «Женщину в белом» Уилки Коллинза). Вместе с ней в нашу страну пришли и неплохие исторические романы Мориса Дрюона, и эпопеи Валентина Пикуля, и многие другие книги, как правило весьма недурные. И издавались они миллионными тиражами.

Несмотря на неимоверные тиражи, книги неуклонно росли в цене, а перекупщики и книжные жучки очень неплохо грели на них руки. Правда, следует отдать должное некоторым из них, особенно тем, кто стал настоящим, «пушкинским» книгопродавцом. Но теперь они уже трудятся в области книжного антиквариата. Увы, интерес к литературе, изданной после 1930-х годов, упал, как говорится, ниже плинтуса, и виной тому не только нынешнее разнообразие на прилавках книжных магазинов. Увы, интерес к чтению падает, «старая» литература падает и в цене. Один мой добрый знакомый за весьма небольшие деньги продал целую библиотеку (состоявшую в основном из приключенческой литературы и произведений в жанре фэнтези). Счастливым приобретателем стала… «творческая» группа, снимавшая какой-то очередной сериал: ей понадобилось «воссоздать интеллектуальную атмосферу» в павильонных декорациях. Да, и такой бывает судьба книг!

Одной из причин падения спроса на художественную литературу стала неимоверная дороговизна книг. Она стала зависеть не только от падения тиражей и удорожания бумажного сырья и полиграфических услуг. Свою негативную роль в угасании интереса к книгам сыграл технический прогресс — возникновение разного рода электронных библиотек. Но главным убийцей интереса к книге стала торговля: язык не поворачивается назвать ее книжной. Ныне книга стала точно таким же товаром, как, скажем, колбаса, колготки, консервы... То есть книга стала просто товаром, который позволяет извлекать из реализации максимальную прибыль. Не секрет, что торговая наценка на книги составляет, как правило, сто процентов от отпускной цены издательства. Разве тут напокупаешься этих самых книг?

Можно долго сетовать по поводу процесса вымывания литературы и книг как ее носителей из нашего обихода. Возможно, это неизбежный процесс, но так не хочется, чтобы он и дальше развивался, лишая нас, читателей, несравненного удовольствия.

Почему-то в связи с этим мне в голову приходит история двух ленинградских юмористов, которых я впервые увидел на телеэкране в пресловутые времена перестройки и гласности. Они не случайно распевали злободневные куплеты на фоне памятника Добролюбову (слышали ли о нем нынешние читатели?): за спиной критика-демократа, в доме 34–36 по Большому проспекту Петроградской стороны, располагался в то время довольно известный книжный магазин, превратившийся потом в «монобрендовый бутик Emporio Armani». Лихие куплетисты злорадно распевали о том, что «всем хорошим я в себе обязан книгам» (А. М. Горький), демонстрируя при этом всякие разные дефицитные шмотки.