От редакции: Публикуемый ниже в сокращении документ уникален. Это стенограмма беседы драматурга, публициста, критика, педагога Николая Афанасьевича Сотникова, отца нашего автора, со старым революционером, террористом-народовольцем, масоном и ученым Николаем Александровичем Морозовым. Беседа состоялась в Ленинграде в 1934 году. Частично стенограмма была использована для журналистских материалов Сотникова, какая-то часть текста хранится в Доме-музее Морозова в Борках Ярославской области. Но настолько полно она воспроизводится впервые.

Документ оставляет странное впечатление. С одной стороны, это прикосновение к живой истории. С другой — в свете всех страшных событий XX и начала XXI века потрясает безмятежная уверенность интервьюируемого в правоте своей и своих соратников. Это люди, которые развязали в России кровавый террор, убившие главу огромного государства. Фактически Морозов, хоть сам и не стрелял и не бросал бомбы, занимался идеологическим обеспечением терроризма. Сегодня его, скорее всего, просто ликвидировали бы в ходе спецоперации. А тогда сын царя, убийство которого он помогал организовывать, лишь заключил его в крепость, где террорист имел возможность заниматься научной работой. А внук убитого царя его помиловал и выпустил.

Поневоле закрадывается мысль: «Может быть, не будь подобной мягкости и снисхождения, сегодня Россия была бы совсем иной?..»

Впрочем, читайте и делайте выводы сами. Оно того стоит.

В начале 1930-х годов в СССР решили сделать несколько фильмов о выдающихся людях и привлекли к этой работе моего отца. Ему предложили кандидатуру почетного академика, полиглота, знатока многих наук и искусств, человека феноменальной биографии — Николая Александровича Морозова. Его знали и ценили Лев Толстой, Валерий Брюсов, Владимир Короленко, Владимир Гиляровский, Дмитрий Менделеев, Константин Циолковский, братья Вавиловы, историк Евгений Тарле и даже Владимир Ленин. А Илья Репин написал четыре его портрета.

Одна только библиография Морозова представляет собой брошюру в сто страниц, где перечислены около 400 его сочинений! Но они давно не переиздавались, а книги о жизни и деятельности Морозова изданы малыми тиражами и сравнительно давно. При этом очень велики пропуски даже обязательных глав в его жизни и творчестве. Например, почти никто не знает о том, что он был военным корреспондентом на полях Первой мировой войны.

До конца жизни он плодил вокруг себя легенды. Например, рассказывают, что 88-летний Морозов в 1942 году вызвался прочесть бойцам и командирам Волховского фронта ряд лекций. А после лекций он упросил провести его как можно ближе к переднему краю. Когда его туда привели, он вдруг выхватил большущий пистолет с оптическим прицелом и — уложил несколько вражеских солдат! Причем рассказывают, что это был не стандартный пистолет, а авторской конструкции. Тот самый, из которого террорист-народоволец Морозов хотел застрелить Александра II, а затем Александра III…

Когда вы будете проходить по улице Союза печатников в Петербурге, обратите, пожалуйста, внимание на мемориальную доску на доме 25а: «Здесь жил и работал с 1906 года по 1941 год революционер и ученый академик Николай Александрович Морозов (1854–1946)».

А теперь — запись беседы. Отец спросил Морозова о его двух жизнях — революционера и ученого. И тот ответил.

КАКАЯ-ТО ЛОЖЬ…

И все-таки они (две жизни. — Ред.) связаны неразрывно. Когда я в гимназии еще был, все мои интересы носили научный характер. Каждый учебный год мы получали новые учебники. Мои соученики читали гимназические учебники медленно, маленькими порциями, по мере того, как учителя задавали урок, преподносили новый материал. А я в первые же дни прочитывал этот учебник до конца, просто из интереса. С самой ранней юности все мои помыслы были о науке. Я мечтал работать для науки и во имя науки. Еще будучи гимназистом, я бегал на университетские лекции, посещал университетский музей, принимал участие в географических экскурсиях для сбора окаменелостей…

Но вот эта полоса моей жизни резко прерывается. Я, как человек мыслящий, не мог не думать о противоречиях окружающей жизни, не мог не сравнивать окружающую жизнь с тем, что мне представлялось справедливым. Прежде всего меня поразило следующее. Я знал из учебников космографии, что мир образовался постепенно, что были разные географические периоды, что все это продолжалось миллионы лет. И вдруг мне в гимназии твердят, будто мир создан Богом за шесть дней!.. Все эти противоречия, которые преподносились нам церковью, навязывались нам в катехизисе и «священной» истории, дали мне почувствовать, что кругом меня господствует какая-то ложь.

И в политическом отношении я знал государства, управляемые выборными представителями, а в церкви то и дело слышал: «Благочестивый император наш и весь царский дом». Нам внушалось, что царь — помазанник Божий, что деятельность царя зависит не от воли народа, а от милости Божьей. Все это привело меня к критическому отношению к нашему российскому образу правления.

В ту пору началось студенческое движение в народ — ведь шли 70-е годы минувшего (XIX. — Ред.) века. Я… был знаком со многими студентами. Когда среди них началось движение в народ, я принял в нем участие. За это меня исключили из гимназии, и я вынужден был скрываться, перешел на нелегальное положение. Естественно, что в таком положении заниматься науками я не смог, и я целиком бросился в революцию.

С гимназических лет я уже писал статьи и стихотворения на лирические и политические темы. Сыграло свою роль и движение в народ, знакомство с крестьянством, с народом. Вот я и отправился за границу, чтобы редактировать там журнал «Работник». С этого началась моя настоящая революционная деятельность. Однако жизнь за границей, в эмиграции, мало меня удовлетворяла. Я чувствовал, что мои товарищи гибнут один за другим, и меня потянуло в Россию. Я поехал обратно, чтобы разделить участь товарищей. И уже на границе был арестован, посажен в предварительное заключение, где я провел три года.

В эту пору друзья и знакомые, оставшиеся на свободе, приносили мне много книг для чтения. И тут я впервые стал работать над своим самообразованием. Книги были по преимуществу по политическим вопросам. Тогда же я впервые прочел труды Карла Маркса и убедился в том, что со времени выхода его книг прежняя политическая экономия, по Адаму Смиту и другим, уже отошла в прошлое. И вот я сделался, пожалуй, первым сторонником Карла Маркса в тогдашней России.

В ГОСТЯХ У КАРЛА МАРКСА

Затем меня судили вместе с товарищами. Это был знаменитый процесс «ста девяноста трех». Так как за мной ничего особенного найти не могли, то объявили меня участником тайного общества. Как только меня выпустили, учтя мое трехлетнее заключение, я понял, что в покое меня не оставят, и поэтому сразу же перешел на нелегальное положение. Вот тогда-то я и познакомился с Софьей Перовской и другими народовольцами. 

Одним, в том числе и мне, казалось, что прежде всего нужно свергнуть самодержавие, тогда народ сам выберет тот образ правления, который он пожелает… Другие товарищи пришли к заключению, что политическая реорганизация нашего государства не приведет к улучшению жизни рабочего класса и что нужно прежде всего обратить внимание на экономические вопросы, на передел земель между крестьянами, на то, чтобы рабочие участвовали в прибыли капиталистов и в конечном счете взяли фабрики и заводы в свои руки. Эти разногласия отозвались на всей нашей деятельности.

В результате и произошло разделение наших рядов на «Черный передел» и «Народную волю»… С тех пор наша деятельность пошла независимо друг от друга. Моя роль в этой деятельности выражалась в том, что я сделался вместе с Клеменцом и Кравчинским редактором (газеты. — Ред.) «Народной воли». Плеханов возглавил газету «Черный передел». Типография «Народной воли» была арестована в январе 1880 года, и товарищи предложили мне снова поехать за границу, чтобы там редактировать толстый революционный журнал...

Когда дошла очередь до третьего выпуска, я захотел напечатать что-либо из произведений Карла Маркса. С этой целью я отправился в Лондон, где и встретился с Марксом. Маркс жил тогда в предместье Лондона, в небольшом хорошеньком белом домике, к которому нужно было ехать частью подземной дорогой.

…Маркс тогда имел совершенно такой же вид, как вы можете себе представить по портретам… Я ему, помнится, так и сказал: «Как вы похожи на свои портреты!» Маркс засмеялся и тотчас парировал: «Очень странно находиться в положении, когда люди похожи на свои портреты, а не портреты на людей». Потом Маркс стал расспрашивать меня о «Народной воле», о нашей деятельности и сказал, что придает большое значение нашей организации...

Он на меня произвел впечатление человека, понимающего свое значение в науке. Манеры его были профессорские.

…Принимали нас в доме у Карла Маркса очень приветливо. Мы у него пили чай с бисквитами. Элеонора (дочь Маркса. — Ред.) принимала живое участие в нашем разговоре. Маркс с дочерью вызвались проводить меня до станции железной дороги, которая была в полукилометре от их дома. Здесь мы и простились. Когда поезд тронулся, мы замахали друг другу платочками.

КАМЕРА В ПЕТРОПАВЛОВКЕ

…Я получил письмо от Софьи Перовской. Было это в декабре 1880 года. Она писала, что назревают чрезвычайно важные дела и мое присутствие в России необходимо. Просила меня приехать при первой же возможности. Я немедленно собрался и отправился в путь железной дорогой. При переезде через польскую границу я был арестован и посажен сперва в Сувальскую тюрьму, а потом в Варшавскую цитадель. При аресте я назвал себя студентом Женевского университета Лакьером, так как у меня был паспорт моего друга студента Лакьера. Однако мне не поверили. Вскоре меня перевезли в Петербург и посадили в дом предварительного заключения, где меня сразу же узнали.

В то время как я сидел в Варшавской цитадели, произошло убийство Александра II… Тут я решил, что жизнь моя кончена — смертной казни не миновать. Стал внутренне к ней готовиться. Но мои товарищи, которые непосредственно участвовали в покушении на убийство Александра II, — Желябов и Перовская — стали впереди меня перед лицом смерти. Сначала судили их. Пять человек приговорили к смертной казни. Казнили. А затем, почти через год, судили девятнадцать народовольцев и меня с ними. Тех из них, кто принимал непосредственное участие в различных покушениях и вооруженных действиях, приговорили к смертной казни. А меня как сотрудника журналистского, пропагандиста, литератора — к бессрочному заточению в крепости.

Я надеялся, что меня отправят на каторгу в Сибирь, но надежды мои не сбылись. Не прошло и двух-трех недель после вынесения приговора, как вдруг ночью дверь в мою камеру отворилась и в камеру с шумом ворвалась толпа жандармов вместе со смотрителем. Они принесли мне куртку, арестантский костюм и приказали раздеться. Когда я надел серую куртку, нацепил такие же серые башмаки, два жандарма подхватили меня под руки и в сопровождении остальных участников ночного дозора потащили меня во двор.

…На нашем пути возникали ворота, которые будто бы сами отворялись и пропускали нас, а потом вновь затворялись. Вытащили меня из бастиона. Я увидел перед собою берег реки, мостик и дальше невысокое здание. Я сразу понял, что это Алексеевский равелин. Меня втащили в коридорчик, тоже тускло освещенный. Вдали стоял часовой с шашкой через плечо. Сбоку от него шел ряд дверей. Одна из этих дверей отворилась при нашем приближении, и меня туда ввели. Оказалось, что это камера. Новый мой смотритель заявил мне: «Сюда входят, но отсюда не выходят. Это хуже смертной казни. Никаких книг, никакой переписки и никакого выхода».

Затем смотритель ушел, и я остался один. Осмотрелся. Обнаружил кровать, одеяло. Я скорей лег, закутался в одеяло, чтобы согреться. И, как ни странно, довольно быстро уснул, несмотря на весь ужас пережитого и страшный, почти могильный холод моего нового жилища…

(От плохого питания Морозов заболел. — Ред.) И вот однажды отворилась дверь и ко мне вошел доктор Вильямс. Он осмотрел меня и дал свое веское заключение — цинга. Прописал железо и кружку молока на ночь. Постепенно цинга стала проходить, но ходить на таких изувеченных ногах было невыносимо больно. Однако я предвидел — если лягу и не буду делать попыток вставать и передвигаться, то не встану уже никогда. Так я заставлял себя двигаться, двигаться, двигаться…

ШЛИССЕЛЬБУРГ

(Через три года Морозова перевели в Шлиссельбургскую крепость. — Ред.) Первое время нас даже не пускали на прогулку. Затем стали выводить на четверть часа, поодиночке. Месяца через два спросили, не желаем ли мы чего-нибудь почитать. Оказывается, в Шлиссельбургскую крепость была привезена из какого-то учебного учреждения целая библиотека томов в триста, в котором были учебники и книги по всем наукам, за исключением политической экономии и социальных вопросов. Вот тогда-то я и набросился на чтение этих книг!

Письменных принадлежностей сначала не давали, но потом стали выдавать пронумерованные тетрадки. Я принялся за работу. Решил изучать все науки, какие только здесь возможно было. Покончив с одной наукой, я принимался за другую. И меня это спасало — нравственно, физически и интеллектуально! Другие товарищи не выдерживали пребывания в одиночных камерах. Один из них — Грачевский, — воспользовавшись тем, что в камере была керосиновая лампа, облил свою койку керосином, бросился на нее ничком и сгорел заживо раньше, чем жандармы успели обнаружить дым. Другой наш товарищ, Мышкин, бросил тарелкой в смотрителя, за что был расстрелян. Щедрин и Конашевич сошли с ума.

Тогда нам разрешили ходить на прогулку вдвоем и увеличивали время прогулок. Но самое главное — нам устроили мастерскую, в которой разрешили работать. Это была переплетная мастерская, в которую нам привозили книги, преимущественно научного содержания.

Получив возможность читать, писать и вычислять, я принялся за разработку тех мыслей, которые у меня возникали при чтении различных книг.

Первой моей научной работой было определение времени (создания. — Ред.) Апокалипсиса. В этой книге я нашел много мест, посвященных астрономии. Я произвел расчеты и пришел к выводу, что Апокалипсис написан не в 70-х годах первого столетия нашей эры, а в 395 году и завершен 30 сентября. Таким образом, его авторство принадлежит вовсе не Иоанну Богослову, а Иоанну Златоусту. Это первое, что навело меня на мысль о пересмотре истории.

Освобождение из тюремной крепости произошло через 25 лет, в октябре 1905 года. На прогулку вдруг явился жандарм и объявил, что меня вызывают в первый огород. Иду. Вижу — там собрались уже все мои товарищи. Стоит комендант и спрашивает: «Все ли собраны?» — «Все!» — ему отвечают. И тогда нам объявляют манифест государя императора. Согласно манифесту, те, которые сидят здесь свыше дести лет, отпускаются на свободу, а те, кто менее десяти лет, — отправляются на поселение в Сибирь.

«Но, — заявляет комендант, — это будет не сразу и не сейчас, а дня так через три, когда мы все подготовим для вашей отправки. А теперь я предлагаю тем из вас, кто писал в заключении (говорит и на меня смотрит), вот, например, номеру четыре (а это мой тюремный номер), сдать научные труды мне на просмотр. Что будет можно, я на волю выпущу». Так как у меня была целая кипа тетрадей, которые, если их сложить в столбик, доходили бы до пояса, я решил, что, если я ему их дам, он их мне ни за какие просьбы не вернет. Да и как ему за два дня просмотреть такое число страниц! А в моих тетрадях чисел было больше, чем текста. Еще подумает, будто я шифровкой пользовался. Поэтому я пошел в мастерскую, сделал ящик для того, чтобы спасти свои тетради. Однако крышку я не прибивал, а взял ящик к себе в камеру.

Через два дня явился комендант и спрашивает: «Почему вы не представили для просмотра тетради? Раз они мною не проверены, значит они здесь и останутся». Я ему отвечаю, что для даже беглого просмотра их нужен целый месяц, не менее. Тогда комендант подумал и говорит: «Вы ведь приедете в Петербург и не сразу попадете на свободу. Отправлю-ка я все это в Петропавловскую крепость в запечатанном виде в распоряжение коменданта». На том и расстались. (В Петропавловской крепости Морозову разрешили передать ящик с сочинениями его сестре. — Ред.)

СВОБОДА ИХ ВСТРЕТИТ РАДОСТНО У ВХОДА

Выпустили меня на свободу. Радости моей не было границ, но сразу же появились и границы — мне было разрешено проживание в Петербурге с тем, чтобы я каждое утро ходил в отделение и получал паспорт на каждый день. Так я прожил две недели!

Я поделился своими горестями с одним знакомым адвокатом, защищавшим в ту пору политических. Он поехал в Сенат и стал доказывать, что я выпущен на свободу безо всяких ограничений. У него были связи, знакомства, и ему удалось познакомиться детально с новыми положениями о выпущенных на волю. В итоге пришлось обратиться к министру юстиций Щегловитову. Тот вошел в мое положение и приказал, чтобы мне выдали паспорт на три месяца с тем, чтобы я в течение этих трех месяцев приписался бы к одному из привилегированных сословий и получил постоянный паспорт.

Получив временный паспорт, я отправился к себе на родину в Мологский уезд, в город Мологу. В этом городе жили четыре мои сестры с мужьями, которые были хорошо известны местному начальству. Сейчас же мне представили мещанского старосту с тем, чтобы он приписал меня к мещанам города Мологи и выдал документ на жительство. Староста этот сказал, что он считает для себя честью приписать человека с такой судьбой, как у меня, к мещанскому сословию. Вскоре меня прописали и выдали постоянный паспорт и свидетельство мещанина города Мологи.

Переехав в Петербург, я сразу же вошел в круг ученых. С этих лет стали издаваться мои книги… Немало я работал и как редактор, организатор ряда изданий… Одной из наиболее значительных моих работ была книга, вышедшая в свет под названием «Христос». Это истории народов в свете естествознания. Название придумал не я, у меня был другой вариант — длинный и слишком наукообразный. Мой издатель — Ионов — обратил внимание на то, что у меня очень много упоминаний о христианстве, и посоветовал в целях привлечения читательского внимания назвать мое сочинение «Христос».

Кабинетная работа не стала для меня единственной. После выхода из Шлиссельбургской крепости я сразу же познакомился с Лесгафтом (Петр Францевич, врач, ученый, педагог. — Ред.), который пригласил меня читать курс химии. Так я стал профессором химии, начал свою преподавательскую деятельность. Вместе с тем я немало ездил по России, читал лекции по самым разным отраслям знаний...

Да, я посвятил свою жизнь исключительно научной деятельности, в которой вижу главное оружие для будущего счастья человечества. Насколько хватит сил, и сейчас отдаю все свое время и все силы науке.

Вот и судите сами, одна жизнь мною прожита или две! Все-таки, наверное, одна, потому что нет революции без науки и нет науки без революции.