Двести лет назад Великая армия Наполеона перешла через Неман и вторглась в пределы Российской империи, где нашла свою большую и не очень братскую могилу.
Но что принес этот год России помимо очередного взлета военного могущества и чувства национальной гордости? Какие противоречия внутреннего развития вскрыл? Способствовал ли модернизации государственной системы или, напротив, ее консервации? В более же узком смысле предельно насыщенный бурными и драматическими событиями даже не годовой, а полугодовой (с июня по декабрь) период интригует еще несколькими вопросами, без ответа на которые трудно понять, насколько эта победа оказалась предопределена свыше и существовала ли вообще какая-нибудь альтернатива разгрому Великой армии.

ПОЧЕМУ НАПОЛЕОН НЕ ОТМЕНИЛ КРЕПОСТНОГО ПРАВА?

О подобной возможности он не раз говорил гипотетически – «я мог бы», после чего заверял, что в этом случае сразу привлек бы на свою сторону благодарное крестьянство. Тем не менее подобного шага Бонапарт так и не сделал.

Скорее всего, как трезвомыслящий человек, Наполеон понимал – даже в случае провозглашения отмены крепостного права мощного и тем более быстрого эффекта от этой меры ожидать не приходилось. Каким образом довести соответствующий указ до неграмотных в основной своей массе крестьян, не имея при этом достаточного количества переводчиков, способных растолковать его смысл устно? Да и в какой степени крестьяне воспримут «волю» из рук свалившегося на их голову Бонапарта, о котором они слышали, что он «антихрист»?

Зато в чем он мог быть уверен, так это в том, что и русский император, и русское дворянство восприняли бы подобный указ как объявление войны насмерть и уже ни в каком случае не пошли бы на мирные переговоры. Для Наполеона, рассматривавшего весь поход как показательную выволочку непослушной державы, подобный вариант событий был совершенно неприемлем.

ЧТО ТАКОЕ НАРОДНАЯ ВОЙНА В ЕЕ РУССКОМ ВАРИАНТЕ?

Как известно, действия русских партизанских отрядов полностью дезорганизовали коммуникации Великой армии, а соответственно, и всю опиравшуюся на них систему снабжения (которая и без того оставляла желать лучшего).

Однако сам по себе термин «партизан» нуждается в уточнении. В военной науке партизанами принято называть воинские отряды, действующие в тылу неприятеля. В XVIII веке под этим термином подразумевались только представители регулярных частей, сражавшиеся в мундирах и с прочими опознавательными знаками своих армий.

Обыватели, взявшие оружие по «велению долга» и воевавшие в штатской одежде, приравнивались к бандитам. Угодив в плен к неприятелю, они не могли претендовать на гуманное обращение и в ряде случаев расстреливались на месте.

Французы придерживались подобной практики как в Испании, так и в России. А вот захваченные ими партизаны из регулярных армейских отрядов пользовались всеми правами «обычных» военнопленных.

Именно мобильные соединения армейской кавалерии, составленные из гусар, уланов и казаков, развернув «малую войну», продемонстрировали огромную эффективность. Бесспорно, на пользу русским играли и логистические промахи, допущенные французскими интендантами, хотя первопричина их лежала в порочности самого принципа реквизиций, непригодного для такой слабонаселенной страны, как Россия. Не случайно автор самого, пожалуй, любопытного из вышедших к 200-летнему юбилею научных исследований англичанин Доминик Ливен видит корень многих бед Великой армии в отсутствии нормальной системы фуражировки, что привело к катастрофическому падению конского поголовья и неспособности наполеоновской кавалерии противостоять налетам русских летучих отрядов. В подтверждение приведем характерную пометку из дневника англичанина Роберта Вильсона от 9 октября 1812 года: «Вчера взяты двести французских фуражиров. Явился генерал с белым флагом протестовать против жестокости казаков, напавших на «несчастных, которые искали немного сена»! Невинные младенцы! Как сие трогательно! Сколь человечно!»

Однако дело заключалось не только в одних летучих отрядах. Еще большую роль сыграло то, по выражение Пушкина, всеобщее «остервенение народа», которое определяло поведение основной массы населения. Главная опасность заключалась в атмосфере окружавшей захватчиков всеобщей ненависти, при которой блокировались любые попытки устроить местную администрацию и наладить сколь-нибудь систематическое снабжение.

При этом стихийно созданные крестьянские партизанские отряды (даже крупные и относительно дисциплинированные – Герасима Курина, Ермолая Четвертакова, Василисы Кожиной), хотя и представляли опасность для небольших групп фуражиров и дезорганизованных мародеров, редко могли противостоять регулярным, сохранявшим дисциплину подразделениям. Более того, судя по донесениям местных российских властей, действия таких крестьянских «скопищ» зачастую напоминали стихийный грабеж и в ряде случаев носили не столько антифранцузский, сколько антипомещечий характер. Но они обеспечивали тот фон, на котором любые попытки наладить регулярное стабильное снабжение оказывались обреченными на неудачу.

Создание такого фона являлось составной частью русской стратегии, хотя подобная цель появилась отчасти спонтанно и не декларировалась по причине ее очевидного несоответствия тем правилам цивилизованной войны, о приверженности которым говорили обе стороны.

Показателен один из фрагментов беседы Кутузова с посланцем Наполеона Жаком Лористоном, приведенный в дневнике Вильсона от 9 октября 1812 года: «Сначала Лористон жаловался на варварство русских по отношению к французам. Маршал (Кутузов. – Авт.) ответствовал, что он не может за какие-то три месяца цивилизовать нацию, которая почитает противника своего за грабительскую орду Чингисхана.

Лористон сказал: «Все-таки есть разница». – «Может быть», возразил маршал, – но только не для народа. Я могу отвечать лишь за свои войска». На них генерал не жаловался».

В ЧЕМ ЗАКЛЮЧАЛАСЬ РУССКАЯ СТРАТЕГИЯ?

По мнению авторитетного военного историка Александра Керсновского, она «была безукоризненна, если не считать Бородинского сражения, принесенного в жертву Молоху общественного мнения». Строилась эта стратегия на максимальном использовании пространственно-климатических факторов и выглядела вполне беспроигрышной, а в ее пользу высказывались даже иностранные наблюдатели (в том числе бывший наполеоновский маршал Бернадот), не говоря уж о многих состоявших на русской службе генералах.

Можно лишь удивляться, что она стала откровением для Наполеона, а ее последовательное претворение в жизнь вызывало у него такое возмущение. Действительно ли он рассчитывал, что ради абстрактного «сохранения престижа» русские откажутся от почти верного успеха и ввяжутся в генеральное сражение с риском быть разгромленными? Если да, то император поистине пребывал в плену иллюзий.

И стоит ли тогда удивляться, что, не допустив ни одной серьезной тактической ошибки, Наполеон начисто проиграл кампанию стратегически?

Вообще, будучи действительно великим полководцем и блестяще планируя свои кампании, он практически начисто игнорировал факторы, не поддающиеся точным математическим измерениям, такие как дух и психология народа, религиозные или природно-климатические условия. Покинув же хорошо поддающуюся анализу, привычную ему среднестатистическую европейскую почву, «непобедимый» начинал терпеть неудачи – в Египте, в Испании, в России.

КТО ВЫИГРАЛ БОРОДИНСКОЕ СРАЖЕНИЕ?

Конечно, самая крупная битва кампании – Бородино – действительно стоит в истории 1812 года особняком, не позволяя оценить ее однозначно, ни как поражение, ни как победу.

Если исходить из целей, которые ставили перед собой командующие, то выиграл его, безусловно, Кутузов. Обжегшись в 1805 году при Аустерлице, он, кажется, был убежден, что разбить Бонапарта в открытом сражении невозможно. Однако «Молох общественного мнения» требовал жертвы, и Кутузов решился на генеральное сражение, видя свои задачу не в том, чтобы выиграть его, а в том, чтобы не дать Наполеону разбить русскую армию.

Отсюда изначально рассчитанные только на оборону позиции русских, разбросанность сил с целью обеспечения путей отходов и на редкость нерешительные действия в ходе самого сражения.

У Бонапарта же было две программы: программа-минимум – захватить Москву, программа-максимум – разбить русскую армию.

Наполеон выполнил только программу-минимум. Кутузов, напротив, получил все, к чему стремился: наступление Великой армии на русские позиции в целом оказалось отбито, а понесенные потери стали достаточным основанием для отказа от дальнейшей борьбы, сдачи Первопрестольной и отхода на рубежи, идеально подходившие для начала нового этапа кампании.

Формально же битву выиграл именно Наполеон, поскольку проигравшей считалась та армия, которая оставила поле сражения. Оставили его русские, хотя и не сразу.

Заметим еще, что в ходе битвы французы овладели несколькими пунктами, что именно они действовали наступательно, что при всей разнице в методике подсчетов и по численности войск, и по количеству пушек преимущество (хотя и незначительное) было у русских; потери же меньшими оказались у французов.

Другой не менее показательный, но как раз вполне укладывающийся в общую картину русской стратегии эпизод – пожар Москвы.

КТО СЖЕГ ПЕРВОПРЕСТОЛЬНУЮ?

Собственно, ответ именно на этот вопрос особых сомнений не вызывает. Даже Лев Толстой, который в романе «Война и мир» на протяжении нескольких страниц доказывал, что город сожгли французы, в конце, перечеркивая, приведенные им же аргументы, сделал вывод: «Москва была поставлена в такие условия, что неминуемо должна была загореться».

В такие условия ее поставил губернатор Первопрестольной Федор Ростопчин, который не только приказал вывести из города все пожарные инструменты, но и выпустил из тюрем колодников, направив их именно на совершение поджогов, а также лично спалил свою подмосковную усадьбу, чтобы «не досталась супостату».

О своем намерении сжечь Москву в случае занятия ее французами Ростопчин неоднократно заявлял устно и письменно. Однако уже после 1812 года, в зависимости от компании, в которой он находился, экс-градоначальник, либо рассказывал, как именно он организовал пожар, либо, напротив, с негодованием отвергал свое участие в этом событии.

Отношение к пожару действительно было неоднозначным: с одной стороны, подобное деяние смахивает на варварство, с другой – бесспорно, именно в пламени Москвы сгорело огромное количество припасов, которых в противном случае Великой армии могло бы хватить для зимовки.

В общем, хотя в Европе многие расценивали это событие как высочайший акт самопожертвования русского народа, ответственность за пожар в России по-прежнему склонны сваливать на французов.

БЕРЕЗИНА – ПОБЕДА ИЛИ ПОРАЖЕНИЕ?

Именно на Березине планировалось окружить и добить Великую армию, по возможности пленив самого Наполеона.

Соответствующий план был разработан в штабе Александра I и выслан командующим трех основных группировок – в Главную армию Кутузову, в дунайскую армию Павлу Чичагову и в корпус Петра Витгенштейна.

Однако и Кутузов, и Витгенштейн к месту встречи «опоздали», и на Березине Наполеона со сравнительно небольшими силами пришлось сдерживать одному Чичагову. Естественно, долго сдерживать его он не смог. «Корсиканское чудовище» снова вырвалось из ловушки, а Чичагов оказался «крайним». Витгенштейн имел репутацию «спасителя Петербурга», М. И. Кутузов на тот момент был вообще вне критики.

Тем не менее именно Кутузов несет основную ответственность за случившееся. Чичагов честно, хотя и неумело пытался сделать все, что было в его силах. В числе причин опоздания Витгенштейна были и объективные, но под занавес сражения его части вышли к Березине, где успели порядком потрепать остатки Великой армии.

А вот Кутузов к месту событий явно не торопился. Сегодня историки почти единодушно пришли к выводу, что мудрый фельдмаршал строил Наполеону «золотой мост», то есть не собирался добивать своего противника и переносить войну за границы России. Объяснялась подобная позиция опасением, что больше всего от разгрома Бонапарта выиграет Англия, с которой России в дальнейшем придется вступать в геополитическое противоборство. Ослабленная и униженная Французская империя при таком раскладе действительно смотрелась в качестве партнера-соперника предпочтительнее «коварного Альбиона».

С другой стороны, был ли подобный расчет верен? Учитывая темперамент Наполеона, трудно предположить, что, получив жесткий щелчок по носу в России, этот задиристый корсиканец успокоился бы и занялся домашним хозяйством. Так что, возможно, более прав был Александр I, считавший, что с Бонапартом больше спокойствия в Европе.

Следовательно, сознательно дав Наполеону ускользнуть на Березине, Кутузов несет ответственность за гибель сотен тысяч людей в кампаниях 1813–1815 годов, хотя подобное обвинение и не бесспорно.

ЧЕГО ХОТЕЛ КУТУЗОВ?

Роль фельдмаршала как человека, отвечавшего за ход и результаты кампании, сегодня воспринимается как весьма неоднозначная.

В свое время Сталин, решив выстроить своего рода иерархию русских полководцев, заявил, что Барклай был «на две головы выше Наполеона». В оставшийся промежуток в две головы услужливые историки попытались вставить грузина (то есть соотечественника товарища Сталина) Багратиона, величие же Кутузова вообще терялось в заоблачных высях.

Появившаяся сравнительно недавно возможность пересмотреть эту иерархию заставила многих историков броситься в обратную крайность.

Очевидно, что Кутузов твердо, последовательно и до логического конца довел стратегию, заложенную Барклаем де Толли, равно как очевидно и то, что, будучи носителем русской фамилии, он до известной степени был застрахован от абсурдных обвинений в измене. Его ловкость в устранении конкурентов (вроде Беннигсена и того же Барклая), тенденциозность в донесениях и стремление объяснить оставление Москвы полученным от Барклая наследством с нравственно-этической точки зрения, мягко говоря, не вызывают восторгов, но в общем и целом соответствуют обычной для военачальников всех времен и народов склонности приписывать все успехи себе, а ответственность за промахи и неудачи возлагать на коллег и подчиненных.

Однако по сравнению с теми же коллегами и подчиненными умерший весной 1813 года Кутузов не имел возможности представить доводы в оправдание своих действий, так что в посмертной памяти потомков его может оправдать лишь общий результат – весьма, кстати говоря, убедительный.

О его намерении обеспечить Наполеону удобный отход мы знаем из записок того же Вильсона, точнее, из того фрагмента, где рассказывается о битве под Малоярославцем. Вечером после этого кровопролитного сражения Кутузов, ссылаясь на «полученные им сведения», отдал приказ отступать на Калугу. Далее Вильсон приводит следующие его слова: «Лучше построить неприятелю pont d or («золотой мост»), как вы изволите выражаться, нежели дать ему coup de collier («сорваться с цепи»). Кроме того, повторю еще раз, я не уверен, что полное изничтожение императора Наполеона и его армии будет таким уж благодеянием для всего света. Его место займет не Россия и не какая-нибудь другая континентальная держава, но та, которая уже господствует на морях, и в таковом случае владычество ее будет нестерпимо».

Здесь из контекста ясно, что первым термин «золотой мост» использовал именно Вильсон, а Кутузов лишь согласился с ним, но, это, впрочем, не столь важно. Важнее другой момент, о котором Вильсон не говорит (возможно, по неведению).

Выступая из Москвы, Наполеон заявил: «Я иду на Калугу, и горе тому, кто встанет у меня на пути». В Калуге находились гигантские склады с боеприпасами и продовольствием, содержимое которых теоретически давало Великой армии шанс перезимовать в условиях более комфортных, нежели в разоренной Первопрестольной. Логично предположить, что полученные Кутузовым сведения как раз и заставили его совершить отход с целью прикрыть калужское направление. А мысль о «золотом мосте» была уже вторичной и представляла собой реакцию на слишком назойливые полководческие претензии британского представителя.

Бесспорно, захват Малоярославца при невозможности прорваться дальше к Калуге нисколько не облегчил положение Бонапарта. В предположениях же о том, что Наполеона можно было разбить по частям, сначала у Вязьмы, потом у Красного и, наконец, окончательно у Березины, отсутствует одна важная составляющая – точная убежденность в том, что русская армия располагала для этого достаточными силами и ресурсами. И здесь мы подходим к самой, пожалуй, важной особенности, отличающей войны начала XIX века от войн современных, – катастрофической нехватке информации.

Но это тема отдельного разговора.