13 декабря 1899 года в семье молодого поручика Александра Слюза родился мальчик, которого назвали Константином. Его многочисленные дядьки как со стороны отца, так и со стороны матери (Акинфиевы ) – все офицеры, торжественно объявили на пирушке, что родился российский офицер. Счастливый пьяненький отец провозгласил тост: «Казачьему роду нет переводу»! Слюзы принадлежали к старинной семье потомственных малороссийских казаков Полтавского полка на веки вечные утвержденные Петром Великим в казачьем звании за подвиги ратные в войне со шведом и за оборону Полтавы.

В 1911 году Костя Слюз поступил в Одесский кадетский корпус. Хотя учеба шла почти только на отлично, кадет слыл хулиганом и заводилой во всех шалостях и драках. К началу Великой войны 1914–1918 годов родители развелись. Мама жила в Петербурге и попросила сына быть рядом. Проходные баллы позволяли, и мальчик перевелся в Морской Корпус, став первым моряком в обеих семьях.

6-я рота Корпуса делилась на «нигилистов» и «кадетов». Кадеты были из разных корпусов, поступали без экзаменов, друг друга не знали, а сдружившиеся во время сдачи экзаменов «нигилисты» – гражданские ребята поначалу держали всех в узде. Надо ли говорить, что с драчуном Слюзом кадеты вскоре одержали верх?! В 1916 году гибкий и спортивный парень уже был инструктором роты по гимнастике. Наступил 1917 год. Как писал сам Константин в своих мемуарах: « Революция, свобода, потеряли Корпус и всю Россию благодаря тому, что не было волевого человека, который повел бы все военные училища и Корпуса на усмирение». Огромный Корпусной актовый зал Временное правительство отдало народу для митингов. Гардемарины ( а Слюз уже был гардемарином) несли вооруженную охрану ораторов. Однажды он и десяток гардов охраняли очередной горлопанский шабаш – лежали на спортивных матах и снарядах, благо свобода!

Вдруг шум, гам, крики – тащат за шевелюру с трибуны очередного оратора товарища Троцкого – какого-то пупка из Петроградского Совета. Его жена визжит как базарная торговка и умоляет гардемаринов таки помочь. Старший кричит: «Гардемарины, в ружье»! Похватали винтовки, пробились к трибуне и помятого, трясущегося Троцкого вместе с женой вывели на улицу. Часто вспоминал Слюз этот эпизод – кабы знал с кем имеет дело, воткнул бы штык в пузо без раздумий!

А далее был приказ Керенского о демократизации гардемаринов. Всех раскидывают по кораблям Черноморского и Балтийского флотов повоевать простыми матросами. Наш герой попадает на эскадренный миноносец «Орфей» на Черное море.

С Корпусных дней имея хорошую привычку держаться подальше от начальства, Константин поселяется в матросском кубрике, хлебает мурцовку и несет вахты наравне со всеми. По дивизиону прошел призыв записываться в Морской ударный батальон, дабы показать разложившейся пехоте, начавшей брататься с немцами, как надо воевать. В батальоне он оказывается единственным гардемарином.

По приезде в Ригу ударники сразу отправляются на фронт. Пока шли мелкие столкновения и перестрелки с немцами и обнаглевшими латышами. Грозу немцев Костю Слюза, обвешанного гранатами, перекрещенного пулеметными лентами, в широченных клешах и в бескозырке набекрень отзывают с фронта и доставляют прямо к коменданту Риги. Седоусый вояка был краток: «Я получил просьбу Вашего отца полковника Слюза и, учитывая Ваше несовершеннолетие, предлагаю Вам в трехдневный срок выехать в Одессу. В противном случае будете высланы по этапу под конвоем. Ваш обман насчет возраста раскрыт (тогда совершеннолетие наступало в 21 год). Получите документы об отчислении вас из Ударного батальона». В Одессе бывшего ударника настигает приказ о сборе гардемарин выпускного класса в Морском Корпусе для отправки во Владивосток для последней практики и заграничного морского похода. Временное правительство опомнилось и решило военно-морскими кадрами не разбрасываться!

3 октября 1917 года от Николаевского вокзала города Петрограда отошёл воинский спецэшелон под командованием Георгиевского кавалера капитана 1-го ранга Китицына. Сей славный командир подводной лодки вписал свое имя во все военно-морские учебники дерзкими атаками против турецкого флота в Черном море в 1915—1916 годах, первой в мире надводной атакой вражеской подводной лодки, единственным в истории войны взятием на абордаж подлодкой «Тюлень» боевого корабля неприятеля. 211 семнадцатилетних юношей 3-й роты гардемаринских классов ехали во Владивосток для прохождения практики в загранпоходе. Многие уже прошли боевую практику на кораблях Балтийского и Черноморского флотов. На груди гардемарина Оллонгрена сияли Георгиевские кресты 3-й и 4-й степени, у Сербулова и Мясицкого 4-й степени, гардемарины Шиманский, Кавтарадзе и Рахманинов имели Георгиевские медали.

…Третий звонок и 211 будущих морских офицеров под пророческую песню «И не воротимся назад» отъезжают спецэшелоном на Дальний Восток. Ехали через КВЖД. На территории России действовал сухой закон, а на первой же китайской станции Манчжурия гардемарины не выдержали спиртосодержавшего изобилия. Купили вина и погуляли. Ехали на крышах вагонов, на паровозе, орали песни и хулиганили. Насилу офицерам удалось угомонить весельчаков, радовавшихся молодости, новым впечатлениям и тому, что остались живы. Среди заводил Китицыным был взят на карандаш и потомок казаков.

Владивосток мальчишек встретил ласково. В Морском собрании был дан бал. Первые красавицы города среди гимназисток мечтали попасть туда и потанцевать со столичными штучками – а вдруг! Вдруг будущий флотский офицер влюбится и женится и увезет в Петроград из затхлой окраины на встречу с волнительными приключениями! Распорядителем бала избрали Слюза. Еще одна историческая встреча – на хорошем, красивом, но по словам юного распорядителя «конфузном» бале. Среди приглашенных оказалась «цыганка Маша», будущая походная жена атамана Семенова. За ней волочился целый хвост гардемарин. Во время выборов королевы бала этот «хвост» протащил ее в королевы. Бравый Китицын подошел к распорядителю и попросил передать ей, что желает пригласить на первый тур вальса. Красота Маши, видно поразила и героя Черноморского флота. Костя полетел к ней передать предложение, но получил отказ. Дама не танцевала ни с кем. Просто не умела, как выяснилось позже, но руководитель практики обиделся. Позже выяснилось, что она была не цыганкой, а еврейкой, но к делу это не относится, а в отношении Слюза у Китицына отложился очередной неприятный осадочек.

Сколько романов завязалось в тот вечер, сколько слёз было пролито при расставании с бравыми гардемаринами, никто доподлинно не знает. На следующий день, 6 ноября 1917 года, после напутственного молебна вспомогательный крейсер «Орёл» вышел в море. Сопровождаемый эсминцами «Бойкий» и «Грозный», под яростно-звонкую медь духового оркестра, провожаемый всем Владивостоком, корабль взял курс на японский порт Нагасаки. Проходя мимо острова Цусима, отслужили панихиду по русским морякам, погибшим при исполнении долга перед Родиной. В Нагасаки пришла весть о революции. 11 декабря пришли в Гонконг. Команда крейсера и часть гардемаринов, имеющих левые взгляды, в основном из «чёрных» гардов собралась во Владивосток.

Думаю, здесь необходимо дать небольшое разъяснение. Морской корпус на протяжении 200 лет являлся единственным в России высшим военно-морским учебным заведением. Выпускниками его были многие поколения династий морских офицеров. После начала 1-й Мировой войны были образованы Гардемаринские классы, куда для восполнения потерь офицерских рядов флота принимались студенты, гимназисты и реалисты, так называемые «чёрные» гардемарины, часто заражённые левой пропагандой. Деление на «чёрных» и «белых» гардемарин было чисто условным лишь по цвету контрпогончиков на форме. После февральской революции всех объединили в единое целое, распустив Морской корпус и отменив погоны на флоте вообще по английскому образцу. Из рядов «чёрных» вышел «красный мичман» Фёдор Раскольников, потопивший по приказу Ленина Черноморский флот и целая плеяда офицеров и командиров кораблей белого движения, а из рядов «белых» многие командиры, адмиралы и кораблестроители Красного и Советского флотов.

Из гардемарин была назначена дублирующая команда. Гардемарины следили за матросами во избежание диверсий. Слюз попал в трюмные механики, а ещё в Гонконге гарды выбрали Костю артельщиком. На всю жизнь ему запомнилась веселая команда на подъем флага, подаваемая старшим лейтенантом Феодосьевым: «Писаря, артельщики и прочая сволочь – на левый фланг!»

Каперанг Китицын долго думал, что подарить команде на Рождество 1918 года. Вызвал нашего артельщика. Тот посоветовал вино. Закуплена была сорокаведерная бочка. Пришлось прорубать дверь артельщиковой каюты, дабы спрятать бочку. Приказано было выдавать по одному чайнику вина на вахту. Часть команды съехала в увольнение на берег, вахтенные получили свой чайник, а артельщик с друзьями присели подле бочки в каюте. Сначала с чайником зашли посыльные из офицерской кают-компании, затем явились с берега отпускники – оказалось в чайнике вахтенные вина им не оставили. Со скрипом Костя налил и им чайничек, кося строгим глазом и ругаясь. Прижимистая натура стонала где-то глубоко внутри. Потом заступила новая вахта – и им чайник. Старая вахта, сменившись, спать не хотела, требовала продолжения банкета! Давили на братскую солидарность и на то, что вина целая бочка, никто не заметит. Скромно подошли матросы со своей посудой, мол, что они, не люди? Ну и пусть за большевиков, но ведь тоже православные, русские. Праздник все-таки. Кают компания прислала гонца повторно, ну разве можно отказать господам офицерам! Дальше артельщик помнил смутно, только стояли перед глазами ведерные медные чайники. Утром Слюза, спящего на пустой бочке разбудил руководитель практики и вывел его на палубу. У трапа, свернувшись калачиком, лежал и похрапывал в луже вина вахтенный. Шло братание альбатросов революции и оголтелой контры – матросы и гардемарины слонялись в обнимку по палубе, клялись в вечной любви и дружбе, пытались петь песни. Выходило откровенно плохо, немузыкально и фальшиво. Господа офицеры заперлись в кают-компании и не открывали старшему по званию до обеда.

«Вы, Слюз… Вы, Слюз, помесь хулигана и провокатора!» – только и смог сказать капитан первого ранга. Вот так и закончилась короткая морская карьера нашего героя. Я, конечно, подозреваю, что слова были сказаны командиром совсем не те, но именно их приводит незадачливый гардемарин в своих записках. Через какое-то время обиженный на весь белый свет гардемарин Костя Слюз списался на берег. Или его списали за организацию общекрейсерской попойки. Сам он скромно пишет – «списался».

В знак солидарности с ним ушли и его друзья Лев Казанский, Петя Малыгин, Вадим Кривошеев и Дима Фролов. Пронесся слух, что адмирал Колчак приехал в Харбин организовывать белое движение. Русский консул дал денег на билеты. В Шанхае ребята встретили командира «Орфея» капитана второго ранга Зубова. Он долго уговаривал не ехать и не впутываться в гражданскую войну, обещал устроить в Волонтерский корпус по охране иностранного сеттльмента. Не послушались умного человека, потом корили себя за дурость не раз, проперлись воевать.

18 апреля 1918 года друзья явились к адмиралу Колчаку. Принял приветливо, спросил, в какую часть желают поступить. Ответили хором: в кавалерию. Кавалерия на фронте… Определились в команду конных разведчиков в отряд полковника Орлова на Гродековский фронт. Отряд офицерский, кроме командиров все на должности рядовых. Получили лошадей. Слюз и Казанский раньше видели их только в пролетках и телегах. Седел нет, сказали, что получат потом как-нибудь. На погрузку в эшелон все уехали верхом, а Константин никак не мог сесть на проклятую кобылу, она все время ухитрялась поворачиваться то мордой, то задом. В конце-концов, через час он взял извозчика, а гадкое животное весело взбрыкивая трусило следом, привязанное к фаэтону. На станцию въехали под гомерический хохот сослуживцев – кавалерист приехал одним словом.

Вадим Кривошеев – бравый вахмистр команды разведчиков. Он терпеливо учил Слюза верховой езде. Отряд пока болтался около фронта, время было и вскоре Костя в седле сидел как в кресле, брал барьеры и стал с лошадьми на ты. За полчаса до смерти Вадим надел парадную форму гардемарина и собрал друзей попрощаться. Гуляли по плацу, не верили ему, зубоскалили, просили вернуться с того света, потом решили попить в казарме чайку. Зайдя в казарму, Вадим выстрелил себе в сердце. На похороны из Харбина приехала вся Морская рота, чины которой по примеру Слюза и его товарищей списались с «Орла».

Советская власть на Дальнем востоке пала и пришел приказ Колчака: всем гардемаринам явиться во Владивосток во вновь образованное Морское училище продолжать учебу. Прибыли, получили форму и снова почувствовали себя моряками, правда, ненадолго. На следующий день перед строем зачитали приказ каперанга Китицына об отчислении из училища четверых бывших конных разведчиков и с ними еще восемнадцати гардемарин без объяснения причин. Одни поехали на Камскую речную флотилию, кто-то продолжил воевать на бронепоездах, а несколько человек отправилась к атаману Семенову.

Из воспоминаний бывшего гардемарина Бориса Афросимова, штабс-капитана и кавалера двух Георгиевских крестов: «Ты помнишь, с каким восторгом мы встретили весть, находясь в то время в отрядах, что во Владивостоке организуется Морское Училище и с каким вкусом смаковали мы, как будем учиться, как посвятим себя морской идее. Ты вспоминаешь также тот печальный случай, когда нас всех гардемарин выстроили во фронт перед завтраком в здании казарм Морского Экипажа во Владивостоке, где был перед ротою прочитан проскрипционный список без объяснения наших проступков об отчислении на сторону 22 гардемарин по протекции лейтенанта Ш. ( лейтенант Шестаков. Прим. С.К.). Правда, в скором времени рок покарал злого гения нашей судьбы. Он умер через несколько месяцев после нашего ухода, кажется от тифа.

Как громом поражённые стояли мы тогда, после прочтения приказа. Всё что угодно можно было ожидать, но не такого ошеломляющего удара по самолюбию, не поворота нашей жизни. Вскоре собрали мы свои несложные пожитки и направились, разделившись на две партии, − одна к атаману Семенову в кавалерию, другая – в Омск.»

В Верхнеудинске бывшие моряки случайно встретили красавицу «цыганку Машу», жену атамана и с ее подачи были приняты в казачью учебную команду. Сначала шлифовали верховую езду, постигали рубку лозы шашкой, фланкировку пикой и прочие кавалерийские науки. В мае 1919 года пришел приказ о присвоении первого офицерского чина хорунжий Слюзу, Казанскому, Малыгину и Псиолу. Все записались в казаки по Уссурийскому войску и были приняты во 2-й казачий полк. После отзыва полка в Приморье попали служить на границу с Монголией в город Троицкосавск. Постоянные тяжелые бои с красными партизанами, постепенно казаков начинают лупить в хвост и гриву. Молодость и тяга к жизни неистребима и вот уже Дима Псиол и Константин Слюз женятся в один день на местных красивых (в Забайкалье говорили, да и сейчас говорят про таких «бравенькие») девчонках. Через неделю после свадьбы партизаны выбивают казаков в Монголию. Хорунжие Малыгин и Казанский верхом уходят в Читу через степь, а Слюз сваливается вместе с женой в тифозном бреду. После трех недель, проведенных без сознания, ослабевший Костя отправляет жену обратно к родителям в Россию, а сам с другом Псиолом присоединяются младшими офицерами к отряду войскового старшины Архипова в полторы сотни шашек. Отряд ищет в Монголии барона Унгерна и после долгих скитаний и невзгод находит его недалеко от монгольской столицы. Дивизия барона была не в лучшем виде – накануне казаки знатно огребли от китайцев при штурме Урги, хоронили убитых, перевязывали раненых.

Декабрь 1919 и январь 20 года дивизия находилась в лесу. Жили в палатках и в шалашах без теплой одежды, без хлеба и соли. Мяса, правда, было сколько угодно. Морозы стояли под 50, у всех были поморожены руки, ноги и лица до черноты. Были случаи дезертирства, пойманных беглецов по приказу неистового барона казнили люто. Генерал-лейтенант Унгерн был не из тех, кого может сломить неудача, хотя от дивизии осталось 800 человек русских и около 700 монголов, дисциплина поддерживалась жестко и жестоко.

Новый штурм Урги и к вечеру третьего дня боев полусотня Слюза первой прорывается к центру столицы – Урга пала. Как вспоминает бывший гардемарин, барон отдал город на три дня на разграбление, сказав при этом: «Грабьте ее, проклятую». Грабеж стоял основательный, китайские магазины просто трещали. Кучка русских и монголов разгромили десятитысячное китайское войско, хотя надежды взять Ургу не было никакой. Казакам легче было умереть в бою, чем дохнуть в тайге от цинги и морозов, поэтому каждый дрался как зверь. Слюз за храбрость пожалован чином сотника. В городе приводили себя в порядок 11 дней, затем пошли в степь добивать китайцев. Сотни Хоботова и Неймана овладели Баян – Дзурхом утром 1 февраля. В этом бою сотник Слюз с взводом оренбуржцев захватил пригодную для стрельбы пушку системы Норденфельда и два пулемета.

Вскоре погиб сотенный командир ротмистр Нейман, в бою его заменил Костя и на следующий день был произведен в подъесаулы, получив под командование сотню оренбургских казаков. Есаулом он стал за отбитие казны китайского наместника, а через месяц получил чин войскового старшины (подполковника) за отчаянную атаку под пулеметным огнем на ключевую позицию китайцев и лично зарубленных в бою 18 солдат и офицеров противника. Это в 20 лет, заметьте!

Унгерна боялись все. Боялись до дрожи в коленках, до холодного пота, все кроме Слюза. Единственный, кто мог спорить с бароном, возражать ему был новоиспеченный войсковой старшина, и все ему сходило с рук. Может генерал видел в Косте себя? Он ведь тоже сбежал из Морского Корпуса на русско-японскую войну и за это был отчислен из корпуса, а потом пошел служить в казачьи части.

Для своих казаков Константин Слюз был непререкаемым авторитетом, его любили и были готовы выполнить любой его приказ. Вскоре он был назначен заместителем командира полка по строевой части.

Пополнив дивизию до трех тысяч человек, генерал решил поискать воинского счастья в России, перейдя границу. Здесь удача покинула барона – с русскими воевать это вам не с китайцами, пришлось обломать зубы. Многие поняли, что в России нечего искать кроме смерти, в бригадах зрел заговор, вернее два: отдельный у русских и отдельный у монголов.

Дивизия шла двумя бригадными колоннами. Слюз оказался не в той бригаде, которая подчинялась лично Унгерну, а в другой, подчинявшейся генералу Резухину.

Встали на ночлег. Лагерь стал засыпать. Настроение в лагере было жуткое; неслышно было ни песен, ни шуток. Молитва в этот вечер пелась с каким-то особым вдохновением. Как только в лагере наступило успокоение, в палатке командира 2–го полка полковника Хоботова собрались полковник Кастерин и войсковой старшина Слюз и окончательно порешили, что генерал Резухин не пойдет против генерала Унгерна и, как не жаль Резухина, но, спасая жизнь 2500 всадников и офицеров, нужно пожертвовать и им, другого пути нет. Откладывать принятие решения на долгий срок нельзя, так как в ближайшие же дни будут арестованы все неугодные офицеры, поскольку оба генерала, наверное, знают о заговоре.

На том и порешили. Приведение плана в исполнение взял на себя войсковой старшина Слюз. Он пошел в бывшую свою 5–ю сотню и вызвал забайкальца прапорщика Хлебникова, урядника и еще двух казаков оренбуржцев. Все взятые Слюзом были люди, преданные своему бывшему командиру сотни. Заговорщики двинулись к палатке Резухина. Проходя мимо крепко спавших ординарцев, они забрали винтовки и шашки конвойцев и спрятали в ближайших кустах. Перед входом в палатку Резухина догорал костерок. Костя Слюз вступил с проснувшимся Резухиным в переговоры о принятии командования дивизией и устранении Унгерна, на что последовал категорический отказ. Заговорщики открыли огонь.

Резухин, будучи раненым в предплечье, вскочил и бросился к лагерю, отстреливаясь от заговорщиков из браунинга, взывая: «Хоботов! Второй полк, ко мне!». Он пробежал 4–ю сотню и на границе между 4–й и 5–й сотнями остановился. Лагерь проснулся. Всадники, частью 4–й сотни, частью 5–й сотни окружили генерала Резухина. Полковник Хоботов подбежал к 5–й слюзовской сотне и скомандовал: «По коням!» Сотня села на коней.

Тем временем заговорщики не отставали от Резухина. Слюз, расталкивая всадников, окруживших кольцом Резухина, выдвинул вперед урядника и, передавая ему рукоятью вперед маузер, громко сказал: «В голову». Раздался выстрел, и Резухин с простреленной головой упал мертвым. Ротмистр Нудатов направил револьвер на урядника, но войсковой старшина Слюз отвел его руку и сказал: «Успокойтесь, успокойтесь.… Все кончено…». Действительно «смесь хулигана и провокатора».

Помощник командира, полковник Кастерин предложил собравшимся немедленно порвать все сношения с бароном Унгерном. Полковник изложил в общих чертах обстановку, которая позволяла изменить утром маршрут и пойти не вслед за бароном, а самостоятельной дорогой, придерживаясь кратчайшего направления на восток. Но подчеркнул, что в разрешении этого вопроса есть существенное затруднение: было трудно рассчитывать на согласие командира бригады, ведь никто не знал и не мог взять на себя смелость предрешить, как отнесется генерал к предложению уйти от барона, к тому же выраженному в категорической форме. Высказанные слова вполне соответствовали умонастроению большинства из присутствовавших офицеров и… возражений не последовало. Вот таким образом храбрейшие из храбрых господа офицеры возложили исполнение грязного и подлого убийства боевого генерала, имевшего 17 ранений на полях сражений, в порядке дисциплины, на сопливого войскового старшину, двадцатилетнего юношу, сделавшего головокружительную боевую карьеру в баронских частях. Кроме как трусостью их поведение не назовешь. Барона Унгерна монголы связали и бросили на пути красного отряда, опять же господа офицеры второй бригады побоялись сами выступить против генерала, другого безбашенного Кости Слюза у них не нашлось.

После того, как переворот удался, заговорщики повернули дивизию в Маньчжурию. Теснимый красными отряд, с которым шел Константин, вышел через восточномонгольский пограничный хошун Сан – бэйсэ (300 верст на юго – запад от станции Маньчжурия) в Баргу и там разоружился.

Казаки остались живы. Им повезло, что в Китае была целая куча генералов – диктаторов со своими армиями, и те китайцы, которых они выбили из Монголии, служили другому генералу, не тому, которому казаки сдались.

После разгрома отряда Унгерна Костя Слюз перебрался в Харбин, вызвал жену, работал продавцом. После 1945 года в Харбине принял гражданство СССР, позже от него отказался и уехал в Австралию. Работал резчиком на фабрике, заведовал маленьким магазином. Умер в городе Канберра. Просто шел на работу, присел на лавочку отдохнуть и больше не встал. Автор коротких, но очень ярких воспоминаний. Блистательное, легкое перо, веселый флотский юмор.

Немного расскажу о других гардемаринах: Соколовский Сергей служил в вермахте фельдфебелем. Коля Дунаев получил чин мичмана в 1920 году от Врангеля, придя из Владивостока на транспорте «Якут». Вернулся в СССР, воевал в Красной Армии, имел 2 ордена Отечественной войны и медали. Веденяпинский Владимир стал инженером строителем, во время Второй мировой старший лейтенант ВМФ США, командир эскортного корабля. Петр Одишария служил в войсках генерала Франко во время испанской Гражданской войны. В 1920-е многие гардемарины осели в Америке, где помогали в строительстве будущей империи известного авиаконструктора Сикорского. Став американцами, они были наиболее обеспеченными и помогали своим собратьям по всему миру. Пять человек орловского выпуска за рубежом достигли в науке больших высот. Михаил Гаврилов-Юкачинский- доктор богословия, принял монашеский постриг в Южной Сербии; Фёдор Аттаузен — доктор медицины, профессор Калифорнийского университета; Константин Захарченко — магистр наук, изобретатель; Григорий Слезскинский — доктор математики в США; Михаил Юнаков — профессор коммерческих наук в Чехословакии. Юрий Шиманский вернулся в СССР, стал капитаном дальнего плаванья, писателем-маринистом, орденоносцем. Носил два георгиевских креста не скрываясь, говорил, что за бои с германцами. На самом деле один получил от атамана Семенова за бои с отрядами Лазо, а второй за подавление мятежа Гайды, участие в котором принимали большевицкие дружины.

Погибшие на фронтах Гражданской войны, покинувшие Россию, навсегда оставшиеся на чужбине или вернувшиеся обратно, оказавшиеся по разные стороны линии фронта в Великой Отечественной войне – непростые судьбы людей, которым выпало жить в очень непростое время. И не нам их судить.