Отрицая политическое значение акта отречения, крупнейший историк мог только породить серьезнейшие подозрение в обратном: именно сознание актуальности этих документов и заставляло сохранять их в тайне. Нет ничего удивительного в том, что Фигатнер это сразу же заметил: отречение – уникальный документ.

Директор библиотеки продолжал настаивать на том, что документ вовсе не уникальный и эти попытки отрицать очевидное работали на следователей. «Мы знаем, что у него (Николая – ред.) были колебания», – заявил Платонов. Он категорически возражал против того, что Академия скрывала этот документ. Но факты были против него.

Петерс спросил: «Но вы знали, что идет поиск этого документа?»

Платонов утверждал, что не знал.

На это Агранов заметил: «Вы могли считать документ не уникальным, но оставить его, документ исторической важности, без имени, в пакете, в ящике стола Срезневского…»

Платонов попробовал выгородить себя тем, что документ был внесен в опись. Но в ответ услышал ироническую реплику Фигатнера: «Он вошел за № 607?»

Вслед за этим Агранов резонно спросил: «Почему не легализовать акт отречения Николая II?»

Платонову ответить было ничего, кроме: «Но никакого умысла не было и не могло быть».

Ученый должен был сам почувствовать, что его возражения никого не убеждают: если не было умысла, зачем так конспирировать? Агранов ему прямо сказал: «Представьте, мы имели показания лиц, которых опрашивали сегодня и которые говорят, что умышленно скрывалось».

Платонов же это категорически отрицал и тем самым подрывал доверие к остальным своим показаниям. «Решительно протестую», – заявил академик.

Агранов его опроверг: «Я не говорю о том, что Вами, но факт тот, что этому документу придавалось особое значение и не было никакого желания к его огласке».

Платонов не нашел аргументов против: «На это ничего не могу сказать».

Он пытался защитить себя от обвинений тем, что ему не было известно о том, что «правительство эти документы искало». Полным незнанием ответил Платонов и на вопросы относительно того, кто из его предшественников на посту директора библиотеки был посвящен в тайну.

Не более убедительными были и ответы Ольденбурга. На вопрос, почему «акты отречения, которые нигде нельзя было обнаружить, хранились в конверте под вымышленной фамилией» и как они были обнаружены, секретарь ответил, что ему, равно как и Президиуму Академии наук, не было известно о существовании этих материалов. Однако Фигатнер тут же дал понять, что комиссия знает – это далеко не так. Во время беседы с Платоновым 21 октября академик заявил, что ему было известно еще в 1927 году и он тогда же сообщил об этом членам Президиума, в частности самому Ольденбургу. Его осведомленность подтверждалась и другими опрошенными. Но Ольденбург отговаривался плохой памятью. На вопросы, шла ли речь об этом на Президиуме, составлялся ли протокол заседания, было ли подано заявление, он отвечал: «Не могу точно припомнить».

Агранов задал вопрос: «Вы считаете законным в стенах Академии хранить такие документы? Факт хранения в недрах Академии наук акта, имеющего величайшее значение, должен быть доложен». Ольденбург соглашался. На вопрос, не имели ли сотрудники Академии определенного умысла скрыть эти документы, академик заявил, что они могли руководствоваться обыкновенной ревностью, заставляющей не допустить, чтобы материал был забран у них.

Агранов допускал, что такого рода фанатизм распространен у хранителей рукописей, но «речь идет о документах, которые скрывают…нелегальным образом. Такие документы, как отречение царя Николая и Михаила, скрываются в конверте на имя Старицкого. Если такой документ попадает, может возникнуть, конечно, вопрос, что здесь что-то ненормальное». Ольденбург попытался успокоить чекиста тем, что сотрудники «просто не разобрались в значении этих документов. …Они подумали, что это не уникальные вещи». Агранов настаивал на уникальности документов. Но Ольденбург продолжал стоять на своем. Однако Агранов с этим категорически не согласился: в библиотеке хранился оригинал, подписанный Николаем II.

«Как же так…? Срезневский этот документ имел, он к нему попал, об этом не мог не знать директор Библиотеки». Ольденбургу оставалось только сказать: «Не знаю». «Уж просто потому, – продолжал Фигатнер, – что Срезневский передал документ Яковкину. Как об этом не могло знать руководство Академии наук, директор Библиотеки? Этот документ хранился у Вас с 1917 года…» Секретарь снова ответил: «Не знаю». Он пробовал защищаться тем, что рукуоводство было знакомо только с описью: «Мы видели в этой тетради, где шифр стоит. Но потом нам показали совершенно ничего не гворящее название пакета – Г.С. Старицкий…» Фигатнер заметил:

«…низшие сотрудники могли не разобраться в значимости документа. Но Срезневский, который имел у себя в распоряжении пакет, не мог не разобраться». На это Ольденбург ответил, что «Срезневский принадлежит к числу тех людей, которые не разбираются. Он ценит рукописи выше всего. Она оказалась интересной ему, и он мог не учитывать ее совершено политически».

На это правдоподобное объяснение Фигатнер возразил: Платонов, будучи директором, знал о рукописи, и не только знал, но и сообщил об этом самому Ольденбургу. Тот, несколькими минутами раньше отрицавший, что ему это было известно от Платонова, попытался еще раз принизить значение документов. «Если не ошибаюсь, он указал на ваш вопрос, что не придавал им значения, ввиду того, что он считал их одним из вариантов».

В ответ на это Фигатнер привел неотразимый аргумент: «Академик Платонов, один из крупнейших историков, и чтобы он не понимал, что значит отречение Михаила? Согласиться с этим нельзя. Мне лично трудно с этим согласиться». Что оставалось делать секретарю, как не зявить, что это было личное мнение Платонова, он же, Ольденбург, думает, что «документ имеет политиченское значение».

Слова академиков о том, что отречение Николая существует в нескольких экземплярах, поколебали уверенность следователей в уникальности этого документа. А именно на ней, на умышленном сокрытии раритета, они пытались строить главное обвинение.

Что касается отречения Михаила, то его уникальность им представлялась совершенно бесспорной. А вот сомнения в уникальности отречения Николая необходимо было развеять. С этой целью Фигатнер организовал экспертизу документа. О ней он доложил в ЦКК ВКП(б) Орджоникидзе 28 октября. «В виду заявления академика Платонова, что имеется несколько вариантов отречения Николая и его предположения, что может быть и не оригинал, мною, по соглашению с тт. Петерсом и Аграновым, было созвано специальное совещание с участием академиков Ферсмана, Ольденбурга, Борисяк, профессора Некифорова, Щеголева, заместителя заведующего Ленинградским отделом Центрархива и специалиста по автографам.

Совещание единодушно установило, что это есть оригинал и подписан Николаем и министром двора Фридериксом, так же как и отречение Михаила является оригиналом. Акт установления, что отречение подписано Николаем и Михаилом, подписан всеми вышеуказанными лицами».

Наиболее осведомленным из членов совещании был Щеголев. К этому времени он уже был редактором сборника документов «Отречение Николая II». Но опытный архивист, выступивший в роли эксперта, оказался не на высоте. Если бы он проявил профессионализм, результаты работы комиссии Фигатнера могли бы быть иными.

Члены комиссии специальными историческим знаниями не обладали. Они были уверены, что аутентичностью подписи царя под текстом отречения подтверждалась подлинность документа и этим устанавливалась уникальность акта. Между тем никто из академиков не утверждал, что подпись монарха под текстом отречения подделана. Речь шла совсем о другом. Академики знали об одной чрезвычайно важной вещи: существует не один, а несколько экземпляров отречения. Благодаря тому что они отличаются друг от друга, Платонов, в самом деле по словам Фигатнера, «один из крупнейших историков», делал вывод, что они не уникальны. Николай, подписавший разные экземпляры, колебался. Это Платонов заявлял следователям, стремившимся обвинить его в сокрытии раритетов. Но из факта существования разных экземпляров, отличающихся между собой, можно было сделать совсем иные, более радикальные выводы. Однако комиссия этого не сумела уловить.

Ольденбург тоже был осведомлен о том, что существует несколько экземпляров. Вначале он сообщил, что «существует мнение, что они имеются в ряде экземпляров». Но когда Агранов попытался опровергнуть это, заявив, что «больше экземпляров отречения нет», покладистый Ольденбург решительно возразил: «Это довольно распространенное с 17 года мнение, что имеется несколько экземпляров». Он знал, что говорил. Фигатнер также категорически настаивал на том, что «другого (отречения – ред.) Николая не существует». Позиция Фигатнера, как и других следователей, сводилась к тому, что «независимо от того, был один или несколько вариантов, был оригинал, подписанный Николаем II».

Следователи путались в терминологии. Но они имели в виду, что существование промежуточных редакций, не уменьшает значения того факта, что существовала окончательная редакция акта, подписанная Николаем, и этот уникальный документ хранился в Академии тайно. Между тем Ольденбург с полным знанием дела говорил вовсе не о редакциях (вариантах), а о существовании нескольких экземпляров отречения.

Хотя Платонов заявил: секретарь «из литературных источников знал, что несколько раз переделывался текст», то есть ему было известно о существовании нескольких редакций отречения. Тем не менее оба академика устойчиво употребляли термин «экземпляр» и утверждали, что их было несколько.

Упоминание «литературных источников» приводит нас к воспоминаниям Шульгина. Он рассказал о подробностях отречения вначале в интервью газете «Речь», а потом в книге «Дни». Отрывки из этих текстов были обнародованы «Красной газетой», в сборнике документов об отречении под редакцией Щеголева. «Красная газета», кстати сказать, подробно освещала и «архивное дело». Публикация Щеголева, скорее всего, служила источником сведений для Фигатнера и Агранова, прямо ссылающихся на Шульгина. По Шульгину, должно существовать два экземпляра манифеста: черновой, на двух-трех телеграфных бланках малого формата с карандашными поправками Николая в самом тексте, и чистовой, напечатанный на листе большого формата с карандашной подписью Николая, заверенной Фредериксом, и без каких-либо поправок. Черновой текст с поправками Николая остался в Пскове у главнокомандующего Северным фронтом Рузского, чистовой, заверенный Фредериксом, Шульгин и Гучков привезли в Петроград. Ту же версию, также помещенную в щеголевском сборнике, излагал и Гучков в своих показаниях Чрезвычайной Следственной комиссии с той лишь разницей, что черновой текст был взят в столицу, а чистовой остался в Пскове.

Шульгин оба текста называл «экземпляром» акта, а Гучков второй текст именовал «дубликатом».

Основываясь на воспоминаниях Шульгина, Агранов и Фигатнер полагали, что вначале Николай создал черновую редакцию акта отречения (они называли ее «вариантом»), а затем и чистовую, которая, по их представлениям, являлась оригиналом. Так же смотрел на это и Щеголев, «специалист по автографам», и прочие члены совещания экспертов. Установив подлинность подписи императора, они единогласно решили, что «это есть оригинал» акта отречения Николая, уникальный документ, существовавший в единственном экземпляре. Утверждение же академиков о существовании не одного экземпляра, а нескольких члены комиссии Фигатнера расценили как попытку снять с себя обвинение в том, что сотрудники АН тайно хранили уникальный документ.

Однако эксперты подвели чекистов. Оригинал окончательной редакции существовал не в одном, а в двух экземплярах. И это они могли установить уже в 1929 году. Никакого экземпляра с карандашными пометками Николая на двух-трех листах телеграфных бланков до сих пор не обнаружено. Очень сомнительно, что они когда-либо существовали, ибо все, что рассказывал Шульгин об отречении, не вызывает никакого доверия. Его свидетельства опровергаются содержанием телеграмм, которыми в тот момент обменивались штаб Северного фронта и Ставка. Вообще, на протяжении своей долгой жизни Шульгин не раз рассказывал небылицы об отречении. Писателю Касвинову девяностосемилетний Шульгин сообщил о том, что царь подписал текст манифеста, который они привезли из Петрограда. Желтову, записавшему его россказни, Шульгин незадолго до своей смерти поведал о том, что Николай отрекся на станции Дно, но, чтобы скрыть это обстоятельство, на акте отречения поставили: «г. Псков».

Сегодня опубликованы фотокопии двух экземпляров манифеста с подписью Николая. Они свидетельствуют: подлинники были напечатаны на пишущей машинке на листе большого формата. Никаких карандашных пометок царя в тексте на этих экземплярах нет. На обоих экземплярах в левом углу помещено слово «Ставка». Затем посредине текста вместо заглавия написано: «Начальнику штаба». После текста манифеста в нижнем углу на машинке напечатано: «г. Псков. Марта час мин 1917 г.» В правом нижнем углу находится подпись Николая. В левом нижнем углу под обозначением даты имеется скрепа чернилами: «Министр императорского двора генерал-адъютант Фредерикс». Оба экземпляра отличаются тем, что на одном, подписанном Николаем карандашом, вписано время: «2 марта 15 час мин 1917 г.». На другом же, подписанном Николаем чернилами, время обозначено иное: «2 марта 15 час. 5 мин. 1917 г.». Экземпляр, датированный чернилами «15 час. 5 мин» (он опубликован в книге Ненарокова без указания источника), дошел до нас в подлиннике. В настоящее время он хранится в личном фонде Николая в Государственном архиве РФ. Экземпляр же, имеющий карандашную пометку «15 час» (он воспроизведен на обложке сборника «Отречение» также без указания места хранения), дошел до нас только в фотокопии. Местонахождение подлинника этого фотоэкземпляра неизвестно.

В щеголевском сборнике были представлены оба экземпляра. Текст акта, датированный 15 ч. 5 мин., напечатали «с фотографической копии, хранящеся в Ленинградском музее Революции». На обложке же этой книги вопроизвели фотографию экземпляра, имеющего иную дату: «15 час». Достаточно взять сборник в руки и внимательно исследовать помещенные там тексты отречения, чтобы удостовериться: существовало два экземпляра окончательного текста.

Сам же факт существования двух экземпляров «акта» с различным обозначением времени подписания дезавуирует подлинность каждого в отдельности. В материалах комиссии Фигатнера документ об отречении Николая назван «актом». Совещание экспертов тоже квалифицировало его как «акт отречения». Однако рассмотренная ими бумага с формально-юридической точки зрения не являлась манифестом, а более того – актом. Поэтому при благоприятных обстоятельствах он легко мог быть оспорен как юридически несостоятельный. Но для того, чтобы дезавуировать такой «акт отречения», надо иметь его подлинник.

Именно такой документ и хранился тайно в Отделе рукописей БАН в запечатанном конверте с именем Старицкий, под № 607. Те, кто его хранил, знали: существовал еще один экземпляр, но было ли им известно, что на дубликате иная дата, мы уже никогда не узнаем. Впрочем, в Библиотеке АН наверняка имелся щеголевский сборник. Но они не могли не знать, что тщательно охраняемый ими от посторонних глаз экземпляр имел чрезвычайно важную особенность: дата на нем была подчищена и проставлена другая.

Этот важный факт вскрылся во время работы комиссии Фигатнера. Как помним, Агранов, державший «акт» в руках, заявил Ольденбургу, что дата на документе Николая II – подчистка. В этом он видел уникальность документа. Фигатнер утверждал, что именно об этом документе «с подчисткой» говорится у Шульгина. Такой же точки зрения придерживался и Агранов. Он заявил Платонову, что, «по Шульгину», подлинник, на котором подписывался Николай, имел подчистку. Платонов пробовал это отрицать.

Оба следователя были не совсем правы. В воспоминаниях Шульгина говорилось, что Николай вставил карандашом в текст отречения слова: «принеся в том ненарушимую присягу», но про подчистку даты не было ни слова. Упоминалось лишь, что вместо реального времени, когда царь подписал документ, было поставлено время:

«2 марта 15 часов». Очевидно, сообщение Шульгина о карандашной вставке Фигатнер и Агранов «привязали» к подчистке, которую видели на документе, отобранном у Отдела рукописей, и таким образом пытались идентифицировать его как подлинник. Но гораздо существеннее то, что их свидетельство зафиксировало важнейший факт: документ, хранившийся в Академии наук до 1929 года, а затем переданный согласно указанию Орджоникидзе под расписку некоему «т. Семушкину», имел подчистку в дате. А это делало его недействительным! Когда «Красная газета» утверждала, что скрываемые в Академии наук документы «могли бы в руках Советской власти сыграть большую роль в борьбе с врагами Октябрьской революции как внутри страны, так и за границей», она выражалась неверно. Правильнее было бы сказать, что эти документы в руках врагов Октябрьской революции могли стать действенным орудием в борьбе с Советской властью. Поэтому в ее интересах было скрыть этот документ за семью печатями, что она и сделала, как только получила его в свои руки.

Оказывается, следователи держали в руках документ, который мог послужить объективным основанием для того, чтобы признать отречение последнего российского царя, повлекшее за собой крушение монархии, юридически несостоятельным. Сокрытие же его предоставляло повод для серьезных, а не вымышленных политических обвинений в адрес руководства Академии наук. Для тех, кто хотел обвинить АН в монархическом заговоре, это был сильнейший козырь. Но воспользоваться им члены комиссии Фигатнера не сумели.

Будь они более подготовленными, следователям, раскручивавшим «Академическое дело», не пришлось бы выдумывать мифический «Всенародный союз борьбы за возрождение свободной России».

Для обвинения сотрудников Академии наук в стремлении низвергнуть советскую власть и восстановить конституционно-монархический режим было уже вполне достаточно того, что в рукописном отделе БАН тайно хранился документ, который давал основания для того, чтобы дезавуировать отречение последнего российского самодержца и объявить упразднение монархии недействительным.