В середине двадцатых годов прошлого века в Ленинграде, на Петроградской стороне, была квартира, о которой долго еще вспоминали те, кому посчастливилось ее посетить. Находилась она в доме № 2 по Матвеевской улице. Типично петербургская квартира с окнами, выходившими в полутемный двор-колодец.

Здесь жил знаменитый писатель Борис Степанович Житков. Из коридора двери вели в столовую, маленькую спальню и кабинет. Впрочем, кабинет, пожалуй, слишком громко сказано. Ни сам Борис Степанович, ни его жена Софья Павловна, врач, эту рабочую комнату кабинетом не называли. Там стояло пианино и пюпитр с нотами. На пианино чернел футляр со скрипкой Бориса Степановича, созданной самим Франческо Руджери. Между двумя окнами – простой письменный стол. На подоконниках – цветы.

Житков был на редкость гостеприимным хозяином. Он любил, чтобы приходили к нему не на час-другой, а на весь долгий вечер, ожидал гостей с нетерпением и нередко встречал их еще на улице, выходя навстречу.

– Не знаю, – рассказывала Екатерина Петровна Привалова, известный библиограф и знаток детской книги, – был ли у Бориса Степановича хоть один вечер, свободный от друзей, приятелей и просто знакомых. Все тянулись на огонек радушного хозяина.

В квартире Житкова вечерами можно было встретить Самуила Маршака и Виталия Бианки, Даниила Хармса и Николая Олейникова, Елену Данько, Николая Заболоцкого и многих других писателей. Приходил Евгений Иванов – автор оригинальных детских рассказов. Но больше всего он был известен как задушевный и верный друг Александра Блока. Художники Николай Тырса и Александр Самохвалов приносили альбомы своих рисунков.

Собирались в столовой. Борис Степанович, в домашней куртке, чисто выбритый, элегантный, восседал всегда на одном и том же месте за большим обеденным столом. Однако сидеть спокойно и чинно тут было не принято – горячо спорили, шутили, острили, обсуждали новинки литературы.

Евгений Львович Шварц вспоминал:

– За просторным житковским столом смеялись очень много. Царствовало веселое безумие, может быть, от избытка сил, от избытка дерзости, во всяком случае, которое свойственно иногда людям творческим.

Об одной из таких встреч Борис Степанович писал: «Вечером пришли народы. И дела говорили, а больше острословили, стихи читали».

Не многие могли сравниться с Житковым в мастерстве устного рассказа. Правда, в малознакомом обществе он был молчалив, сдержан, зато в кругу друзей менялся. Поражали меткость и образность его речи. Борис Степанович сразу говорил «набело». Это качество он высоко ценил и в других. «Очень точен в словах, – писал Житков о прозаике Лурье, – говорит по тугой проволоке, но за этим – страсть».

Речь самого Житкова тоже была далеко не бесстрастной: то дружеской, то лукавой, то иронической, даже злой. Все находилось в строгом единстве: и жест, и тон, и слова, и мимика.

– Мне не приходилось встречать рассказчика вне театра и артистической профессии, который умел бы держать внимание взрослых людей так, как умел это делать Житков, – вспоминала Привалова, не раз слышавшая Бориса Степановича в квартире на Матвеевской. – Его рассказ был настоящим пластическим искусством.

Борис Степанович радовался каждому новому, интересному посетителю. Приходит Виталий Бианки и с ним – его друг, ученый-зоолог Иогансен, датчанин, бывалый человек, путешественник. Долго жил на Командорских островах, изучал там морских котиков. Видел шаманов, их одежду и ритуальные танцы. Конечно же, увлекательно было побеседовать с таким неожиданным гостем.

В один из вечеров устроили анкету с вопросами, на которые надо было отвечать письменно. Отвечали, разумеется, по-разному. Житков ответил так: «Ваш любимый поэт?» – «Пушкин». «Ваш любимый композитор?» – «Моцарт». «Кем хотели бы стать?» – «Чудотворцем». «Что больше всего цените в людях?» – «Душевную стойкость». «Чего боитесь больше всего?» – «Моральных страданий».

Бориса Житкова родители привезли в Петербург, когда ему было шесть лет, – осенью 1888 года. Отец его, Степан Васильевич, учитель математики, автор нескольких учебников, многократно переиздававшихся, оставил Новгородскую земскую школу и в поисках нового места перебрался с большой семьей в столицу.

Степану Васильевичу Петербург был хорошо знаком с детства. Здесь он закончил Первую петербургскую военную гимназию, потом учился в военном инженерном училище и Технологическом институте. Захваченный идеями народничества, третьекурсником покинул институт и стал народным учителем. Детство и юность Татьяны Павловны, матери Бориса Степановича, тоже прошли в Петербурге.

Поселились Житковы в центре столицы, в Гусевом переулке (ныне переулок Ульяны Громовой). После провинциального Новгорода Борису и его трем сестрам Петербург казался чрезвычайно многолюдным и суматошным. «Шум большого города, и особенно Невского проспекта, – рассказывала сестра Бориса Степановича Александра Степановна, – оглушал нас, и мы боялись отстать от родителей, когда ходили по этой людной улице».

Борис больше жил у бабушки, Пелагеи Герасимовны (тетки его матери, обедневшей вдовы-генеральши). Через много лет Борис Степанович писал: «Вспоминается Карповка, сад в снегу. Снег выше моего роста, тропинки-коридоры. С ветки снег за ворот упадет и долго холодит спину струйками. Совсем тихо, и слышно Ново-Деревенскую конку. Я тоже начинаю «конкой» бегать по тропинкам. Вот совсем становится темно, и уже страшно бежать туда, откуда только что прибежал».

Иногда он с бабушкой ездил к своим, в Гусев переулок. Дорога – длинная. В вагоне конки бабушка садилась на приставной стул у передних дверей, ставила внука перед собой и закрывала шубой – чтобы меньше казался и не брать лишнего билета.

Спустя два года Житковы переехали в Одессу. Там и прошли детские и юношеские годы Бориса Степановича. Черное море, романтический южный город, грозное время Первой русской революции оказали на Житкова глубочайшее влияние. В Одессе он стал моряком, экстерном сдав экзамены на штурмана. Ходил на парусниках в Болгарию и Турцию, плавал по Средиземному и Красному морям, бывал в греческих портах и жаркой Аравии. Научился объясняться по-гречески, по-турецки, по-арабски. Много повидал и пережил…

Житков поступил на физико-математический факультет Новороссийского университета (находившегося в Одессе), но закончить его не смог. Как активный участник студенческих «беспорядков», он скоро оказался под  подозрением. Однажды вовремя не внес платы за обучение (возможно, находился в плавании). Университетское начальство придралось к этому, и Житков был исключен.

В начале ноября 1907 года полицейский пристав в секретном рапорте писал одесскому полицмейстеру: «Доношу Вашему Высокородию, что состоящий под негласным наблюдением бывший студент Новороссийского университета Борис Степанович Житков третьего сего ноября выбыл в город Санкт-Петербург».

Житков уехал в столицу с неясными планами и надеждами. Снял на Выборгской стороне комнатушку. Постоянной службы найти не смог, перебивался случайными заработками. «Вспоминаю, как в 1907 году я искал в Питере работы. – писал Борис Степанович. – Была махорка, я ее курил в почтовой бумаге и со страхом ждал срока комнатной платы».

В один из дней на Финляндском вокзале Житкова арестовали. «Мой старший брат, в то время студент-политехник, был арестован по подозрению в политической «неблагонадежности», – вспоминал Маршак. – В одной камере с ним сидел молодой человек – неутомимый рассказчик и мастер на все руки. Он читал своим товарищам по камере лекции, сочинял для них бесконечные причудливые истории, насвистывал арии из опер, рисовал карикатуры на тюремное начальство и придумывал ретивым администраторам меткие и смешные прозвища».

Этим молодым человеком был Борис Житков. Еще в 1901 году полиция составила секретный перечень «неблагонадежных» студентов, коим воспрещалось жительство в Петербурге. Восьмым в этом списке значился Житков. Но, видно, особой вины за ним не нашли, а список 1901 года посчитали устаревшим. Бориса Степановича из-под ареста освободили. В столице он мог теперь жить беспрепятственно.

О писательстве Житков тогда даже не помышлял. Зато голос странствий снова звал его в путь. Летом 1909 года (Житкову шел тогда 27-й год от рождения) он уезжает в Красноярск, чтобы возглавить ихтиологическую экспедицию по Енисею. В Сибири Житков принимает решение стать инженером-кораблестроителем и посылает прошение о приеме на кораблестроительное отделение Петербургского Политехнического института.

Учеба целиком захватила его. «Ты не удивляйся, – извиняется он в письме к отцу, – что я пишу наспех и только о занятиях – ничего другого не пускаю в голову – нет времени». А все же находил он часок-другой, чтобы сочинить для своего десятилетнего племянника сказку, рассказать в письмах ему о законе Архимеда или о том, как инженеры рассчитывают на прочность детали машин, рассказать занимательно и просто. Житков словно пробует себя в роли детского писателя.

Студентом-политехником Борис Степанович совершил свое главное морское путешествие – из Черного моря на Дальний Восток, штурманом на грузовом пароходе «Воронеж». Побывал на Мадагаскаре, Цейлоне, в Индии, Сингапуре, Гонконге, Японии. Пережитое в далеком походе легло позже в основу многих его рассказов.

Это увлечение морем не позволило Житкову закончить и Политехнический. А вскоре началась Первая мировая война. Его, как хорошо знающего морское дело, военное ведомство направляет в Англию принимать двигатели для русских подводных лодок. Он живет в Лондоне, Дерби, Ливерпуле. Бывает и во Франции, на моторостроительных заводах Парижа и Марселя.

«Ну, вот я и вернулся, – писал Борис Степанович сестре в январе 1917 года. – Гол как сокол. Спасибо тебе за письмо, что получил в Англии». Некоторое время он жил в Петрограде. «В эту пору мы часто встречались, – вспоминал его школьный товарищ Корней Чуковский, – но вдруг он внезапно исчез – кажется, уехал в Одессу, и лет пять из-за гражданской войны я ничего не слыхал о нем».

А годы эти были для Житкова тяжелыми. Сначала он, действительно, работал инженером в Одесском порту. Потом заведовал техническим училищем в селе Осипове Тираспольского уезда. Тут он пережил страшный голодомор. «Боже мой, – писал Борис Степанович, вспоминая то тяжкое время, – сколько бед, голоду, смертельной опасности, муки осталось позади».

Он мечтал работать на машиностроительном заводе и в конце сентября 1923 года опять возвратился в Петроград, надеясь, что ему удастся поступить на какое-нибудь крупное предприятие. Увы, очень скоро он понял, что инженерную работу найти крайне сложно. Была ужасная безработица. «Только что возвратился из судостроительного треста, – писал Борис Степанович 8 октября. – В работе отказали». Не нашлось места ни на Обуховском заводе, ни в порту, ни в плавучих мастерских. Тут рекомендовали заходить, там обещали посодействовать. Житков невесело шутил: «Хожу – клюнет – сорвется, опять наживляю».

И совсем не оттого, что не было желанной работы, а, видно, пришел такой час: Борис Житков почувствовал необычайную жажду творчества. Никто этого не замечал, да и сам он до конца не понимал, что с ним происходит.

Неожиданная страсть к рисованию вдруг охватила его. «Не могу отстать от рисованья, будь оно трижды проклято! – писал Житков в одном из писем 28 сентября. – Пришла в голову шальная мысль – портреты рисовать. Вода и портреты – это всегда меня соблазняло и отпугивало своей трудностью. Но вот чудо: сейчас с бумаги глядят на меня мои глаза и мрачно рассматривают. Так не верится и жутко: неужели это я нарисовал? Прямо каким-то чудом кажется».

Он уже начал подумывать: а не попробовать ли ему писать сценарии для научно-популярных фильмов? Или, может быть, – журнальные заметки о науке? Или даже написать популярную книжку о технике?

В то время Борис Степанович начал вести необычный журнал-дневник с шутливым названием «Wooking Post». В нем было почти все, как в настоящем журнале: стихи (нередко собственные), очерки, отзывы о прочитанных книгах. Украшали рукописный журнал акварели Бориса Степановича. Он уже был внутренне готов начать новую жизнь. Требовался лишь внешний толчок. И это произошло в середине ноября 1923 года.

В тот день он пришел к Чуковскому на Кирочную улицу. Пообедали. Борис Степанович остался до вечера. Приходили и уходили какие-то посетители. То и дело звонил телефон. Корней Иванович постоянно отвлекался, слушал Житкова урывками. Тогда гостем завладели дети Чуковского. Житков уселся среди них на диване и начал рассказывать о своих морских путешествиях. Дети слушали жадно и дружно просили: «Еще, еще!»

Житков собрался уже уходить, как вдруг Чуковский спросил его:

– Борис, а почему бы тебе не сделаться литератором? Попробуй опиши те приключения, о которых ты сейчас так интересно рассказывал. Может получиться неплохая книжка.

Борис Степанович ответил как-то неопределенно.

– Нет, ты все-таки попробуй, – настаивал Чуковский, – а я прочту и поправлю.

Недели две спустя Житков принес новеллу. Это был рассказ «Шквал» о морской катастрофе. «Я присел к столу, – вспоминал Чуковский, – взял карандаш и приготовился редактировать лежащую передо мной тетрадку, но вскоре с удивлением убедился, что редакторскому карандашу здесь решительно нечего делать, что тот, кого я считал дилетантом, есть опытный литератор, законченный мастер, с изощренной манерой письма, с безошибочным чувством стиля, с огромными языковыми ресурсами».

Оказалось, что ту сложную и трудную работу над языком, стилем, композицией, неизбежную для каждого начинающего писателя, Житков выполнил (сам того не подозревая) в течение многих лет жизни. Он делал это, когда рассказывал друзьям и знакомым о своих странствованиях, когда писал подробные письма или заносил в дневники свои наблюдения.

В жизни его произошел решительный поворот. «Странное, неиспытанное еще чувство внутренней свободы и простоты неожиданно родилось», – писал он.

В начале января 1924 года вместе с Чуковским он отправился на Социалистическую улицу, где находилась редакция детского журнала «Воробей». Житков шел в редакцию впервые в жизни. Он взял с собой рассказ «Шквал» и другой, не совсем законченный, – «Над морем».

Что произошло потом, хорошо известно. Была встреча с Маршаком, редактором «Воробья». Самуил Яковлевич безошибочно распознал талант Бориса Житкова. «Нам сразу же стало ясно, – вспоминал он, – что перед нами не случайный человек, пробующий свои силы в литературе, а вполне сложившийся писатель».

В феврале 1924 года во втором номере «Воробья» был напечатан рассказ Бориса Житкова «Над морем». В следующем номере – рассказ «Шквал». А затем почти в каждом номере этого журнала стали появляться рассказы, очерки, заметки нового писателя. «Этот огонь, что осветил и поднял меня, не угасает, – записал Борис Степанович в журнале-дневнике. – Надо работать, работать!»

Скоро он уже не мог откликнуться на все предложения и заказы. В том же 1924 году ленинградское издательство «Время» выпустило в свет первую книжку Бориса Житкова «Злое море» – сборник морских рассказов. Год спустя в другом ленинградском издательстве , «Радуга», выходит его вторая книга – «Паровозы», научно-художественная.

Для ленинградского ТЮЗа Житков пишет пьесу «Семь огней», и вскоре она ставится на сцене этого театра. Он начинает работать над сборником рассказов для взрослых «Орлянка» и над романом «Виктор Вавич». «У меня гибель интереснейшей работы, – сообщал Борис Степанович племяннику. – Этот ход, который меня захлестнул, не дает мне опомниться. И я пишу то передовицы, то авантюрные рассказы, то технику, то редактирую, а тут этот театр, который меня пленил».

Он прочно связал свою судьбу с детскими журналами – «Новый Робинзон», «Еж», «Чиж». Его близкими друзьями стали ленинградские писатели и поэты Виталий Бианки, Даниил Хармс, Николай Олейников, Евгений Шварц. Как-то по литературным делам Житков отправился в Москву. Побывал в московских издательствах и вдруг ясно понял, как много для него значит Ленинград, вся «Робинзоновская компания»: Маршак, Бианки, Шварц, Олейников. «Я только вот в Москве почувствовал, – писал Борис Степанович, – что мы – группа, что мы – артель со своим лицом, мы – Питерская Детская литература».

И так бывало не раз: живя в Москве, иногда и подолгу, он спешил назад, к друзьям-единомышленникам. Именно в Ленинграде родился у него чрезвычайно смелый замысел создать небывалую энциклопедию для малышей. Он знал, что есть удивительный возраст между четырьмя и шестью годами, когда дети при каждом слове взрослых неотступно задают вопрос «почему?». Житков рассказывал: «Мне пришла в голову мысль написать хоть сколько-нибудь ответов на «почему», чтобы разгрузить родителей и помочь ’’почемучкам’’».

Ровно год заняла работа над энциклопедией для «четырехлетних граждан» – большой книгой «Что я видел». Житков завершил ее в Ленинграде в августе 1937 года.

К тому времени семья его распалась. Борис Степанович переселился на канал Грибоедова, в дом № 9, в котором жили многие писатели. На том же этаже, в конце коридора, была квартира Михаила Зощенко. Этажом выше, как раз над комнатой Житкова, жил писатель Иван Соколов-Микитов. В своей однокомнатной квартире Борис Степанович завел корабельные порядки. «Пол у меня сияет, на столе белая скатерть, чистота – первый класс», – писал он. Здесь он приступил к работе над сборником рассказов для малышей «Что бывало» и «Помощь идет», над последней своей книгой, мечту о которой вынашивал не один год, – книгой об истории корабля.

Июль 1938 года выдался в Ленинграде необычайно жарким. Было душно, сухо, воздух насыщен электричеством. В небе гигантскими пагодами дыбились облака. И в такую жару у Бориса Степановича поднялась высокая температура. «У меня необыкновенный грипп, – писал он художнику Владимиру Голицыну. – Вот уж две недели – температура, и при жарах, что стоят в Ленинграде, это смешно и мучительно». Совершенно больным уехал он 3 августа в Москву, к родным. Возвратиться обратно в город на Неве ему уже было не суждено. В Москве Житкову лучше не стало. «Дорогой Костя! – писал он Константину Федину. – Со мной беда: сорок три дня лежу в неизвестной болезни». Рентгеновский снимок показал, что у Житкова – рак легких.

19 октября 1938 года Борис Степанович умер. Он прожил пятьдесят шесть лет, а писательская жизнь его длилась всего около пятнадцати, но за этот короткий срок он смог написать столько и так талантливо, как доводилось немногим. Из-под его пера вышло почти двести произведений. Он испробовал себя чуть ли не во всех литературных жанрах, изобретал, испытывал, всегда и везде оставаясь вечным искателем.