Обрыв Европы — начало океана!
ЯРКИЙ МИР
«Секретные материалы 20 века» №12(450), 2016
Обрыв Европы — начало океана!
Олег Дзюба
журналист
Москва
2340
Обрыв Европы — начало океана!
Мыс Рока — самый западный мыс Евразийского континента, находится на территории Португалии, на Пиренейском полуострове

Туман то сгущался, то редел, время от времени обнажая грубые жерди изгороди, за которыми угадывался ниспадавший к океану склон. Далеко внизу пошумливал неразличимый сквозь сплошную завесу прибой. Случайный порыв ветра на несколько секунд пробил прогалину в мертвенно-белой пелене, и я успел ухватить взглядом несколько рифов, исполнявших функцию волноломов, да сами волны, начавшие разбег чуть ли не в Америке. Вслед за ними вновь простиралось царство пустынной Атлантики. Словом, все в соответствии со словами «португальского Гомера» Луиша Камоэнса, украшающими аскетически скромный бетонный памятник в нескольких метрах от обрыва: здесь кончается земля и начинается океан.

Для столь знакового уголка земной тверди монумент выглядел бедновато. Все ж таки Кабо Рока, как звучит название этого уголка мыса на языке страны, угнездившейся на атлантическом побережье Иберийского полуострова, не просто скальный выступ, а самое западное острие европейской суши!

Отчаявшись разглядеть горизонт, я оглянулся. Над ставшей уже привычной мглой приподнялась красно-белая башенка маяка и небольшой обелиск, похожий на те, что у нас ассоциируются с братскими могилами военных лет. Гадая про себя, в честь чего или кого мог быть воздвигнут еще один памятный знак на земле столь романтичного уголка Старого Света, я подошел поближе и с грустью убедился, что подобным образом отмечено… 75-летие некоего Пола Харриса, основавшего «Ротари-клуб» в городе Синтре, к которому административно приписан Кабо Рока. За этой пропагандирующей себя в качестве благотворительной наднациональной организацией тянется длиннющий шлейф слухов, причисляющих ее к одной из разновидностей масонства. Но даже не зная, чем «ротаристы» занимаются на самом деле, я не смог отмахнуться от прихлынувшей грусти, поскольку искренне считал и считаю, что на столь знаменитом клочке португальской территории должно было найтись место для более достойного увековечения героев и нашего, и былых времен. Однако… деньги решают все, а Синтра — город, где индивид скромного или среднего достатка способен задержаться в лучшем случае на денек-другой, а то и на несколько часов, ибо жилье здесь несказанно дорого, а ореол легенд и вполне реальные достоинства микроклимата столь манящи, что первому встречному не удастся запросто устроиться здесь даже в непрестижном ранге подметальщика улиц.

ЛЕСТНИЦА В ПРЕИСПОДНЮЮ

Ад как понятие интересен тем, что никто из оказавшихся в нем никогда оттуда не возвращался и ничего поведать не мог. Посему почти все более или менее внятные сведения мы вынуждены черпать из «Божественной комедии» Данте, которую, кроме первого четверостишия, а то и дебютных двух строк, мало кто из живущих на планете читал. Однако же спуститься в преисподнюю при гарантированной возможности возвращения настолько интересно, что мало кто от такой возможности откажется.

…Винтовая лестница вела куда-то вниз. Задумщик этого, рискну сказать, мистического аттракциона предусмотрел промежуточные площадки, напоминающие иерусалимские станции на Via Dolores — скорбном пути Иисуса на Голгофу. Здесь, впрочем, подразумевались круги Дантова ада, так что при известной фантазии и страсти к ассоциациям на каждой остановке можно припомнить, кого именно великий флорентиец помещал в том или ином кругу...

То слева, то справа, то отовсюду капала вода. Многоязычная и разноцветная публика шумела, галдела, но ближе к последним завиткам лестничной спирали постепенно стихала и к финальному отрезку путешествия в подразумевающуюся преисподнюю в основном притихла. Тоннель справа убегал куда-то в неизведанность, и первый его участок помечен был цепочкой искорок, обозначавших один из мало расшифрованных закоулков фантазий творца самого романтичного уголка Синтры. Потом снова капель, напоминающая водяную шутиху Петродворца, и жаркое португальское солнце! Блуждая по аллеям единственного в своем роде парка с башнями, тоннелями, скульптурами и нередкими масонскими эмблемами, я не мог не припомнить сентенцию, которую Гилберт Кийт Честертон вложил в уста своего любимого персонажа патера Брауна: «Истинные мистики не прячут тайн, а открывают их. Они ничего не оставят в тени, а тайна так и останетcя тайной».

В Синтре она и осталась таковой. Ладно, что то тут, то там на глаза попадется или скульптурка черепахи, или барельеф весов, что для вольных каменщиков символы первого ранга. Недаром же некая из местных лож арендует парк в Иванову ночь перед летним солнцестоянием и проводит на одной из его площадок, ориентированной на восток, свои ритуалы. Рукотворные заповедники мистики и чудачеств на привычной ко всему нашей планете встречаются крайне редко, и не потому, что фантазия гомо сапиенсов бедна. В конце концов, восприятие жизни как промежуточного отрезка между более или менее понятным прошлым и потусторонним миром, к которому все мы приближаемся с каждым вдохом, свойственно достаточно многим. Но причуды такого размаха требуют и особой глубины финансовых чертогов, потребных для воплощения замысла. Воплотить свои грезы доступно лишь одиноким мечтателям, по воле судьбы и родословной способным вбухивать в свои фантазии миллионы долларов, фунтов, евро или в нашем случае португальских эскудо. Португальско-бразильский мультимиллионер Карвалью Монтейру, вдохновивший итальянского художника и архитектора Луиджи Манини на сотворение парка, и был подобным нерядовым любителем таинственного. Для баловня судьбы, посмертно прославившегося в статусе блуждателя по лабиринтам подсознания, финансовых проблем не существовало, поскольку его отец занимался экспортом из Бразилии в Европу драгоценных камней и кофе.

Полузаброшенное к тому времени поместье прежде принадлежало некой баронессе да Регайлера, прикупившей его на деньги отца — коммерсанта из Порто. Однако причуды исторической топонимики не всегда объяснимы. Известно же, что на севере Америки первыми высадились викинги, а веками позднее и намного южнее неведомую Европе великую сушу заново, так сказать, открыл Колумб, но название свое два материка получили в честь Америго Веспуччи, ничем уж очень особенным в географии не прославившимся. Так и в Синтре. К мистико-экзотическому творению Монтейру — Манини напрочь приклеилось наименование «Кинта да Регалейра», так что многие его посетители уезжают на родину в полной уверенности, что всему ими увиденному они обязаны именно да Регалейре, которую многие считают чудаком мужского пола!

Идеолог преображения ничем не примечательной ранее частной собственности в одну из нынешних, так сказать, визитных карточек Синтры избрал бывшее достояние баронессы отнюдь не наобум. В пяти минутах ходу отсюда скромная с виду, но дорогая гостиничка «Лоуренс», знаменитая тем, что в ней некогда обитал насмерть рассорившийся с высшим светом своей страны лорд Байрон. Отвергнутый элитой Туманного Альбиона поэт был не первым изгнанником, облюбовавшим Синтру для зализывания душевных ран. Задолго до него в соседнем поместье Монсеррат подолгу жил другой знаменитый британец. Уильям Бекфорд, оказавшийся в Португалии по сходной с байроновской причине. В историю мировой литературы он вошел мистико-фантастической повестью «Ватек». Репутацию Синтры как некоего убежища для изгнанников уже почти в наши дни подкрепил Джон Ле Карре в довольно известном романе «Русский дом», герой которого, ненароком и на свою голову запутавшийся в сетях шпионажа, нашел прибежище именно в этом закоулке Португалии. Впрочем… ни Байрону, ни Бекфорду, ни их последователям не суждено было стать первооткрывателями, так как задолго до них Синтру облюбовали королевские семейства, спасавшиеся в ней от нередких до появления антибиотиков вспышек чумы. Покровительство ли богини луны, считающейся древней заступницей уникального городка, особенности ли микроклимата тому причиной, но большинство беглецов от моровой язвы позднее благополучно возвращались в свои дворцы. А правивший в позапрошлом веке король Фердинанд еще до восшествия на престол так влюбился в странный город с его туманами, развалинами и живописными нагромождениями замшелых валунов, что воздвиг там себе роскошное пристанище, построив его прямо на руинах средневековой обители.

Фердинандов дворец с его двусмысленно на русском звучащем названием «Пена», на мой вкус, слишком аляповат для вхождения в вечные анналы архитектуры. Есть в нем, однако же, уголок подревнее — встроенный в обиталище Фердинанда и его потомков фрагмент средневекового монастыря.

Меня занесло в «Пену» дождливым туманным днем, когда уцелевшие при королевской перестройке горгульи — фантастические маски на отверстиях упрятанных в стены водосточных труб — в подвижной дымке марева словно обретали способность менять выражения каменных лиц, варьируя свои рыжеватые от лишайника черты от саркастических усмешек над публикой, выходящей на галерею, до угрожающих гримас в адрес слишком шумных порой посетителей дворца, наличия которых в своей собственности Фердинанд явно не предусматривал.

Не задумался он и над мрачными ассоциациями, возникающими у каждого нормального обывателя, заехавшего в Синтру, от лицезрения горгулий. А задуматься стоило, поскольку его потомок Карлуш уже в XX столетии стал жертвой анархистов, устроивших гибельное для монарха покушение в одном из самых романтичных уголков Лисабона — на Торговой площади. Вместе с Карлушем погиб и его несовершеннолетний сын. А вот королева уцелела, отмахнувшись в ужасе от убийц гигантским букетом роз. У далеко не профессиональных киллеров не выдержали нервы, так что подчистую истребить королевское семейство они не сумели. Тем не менее Португалия все же стала республикой, а стрельба на берегу Тежу неожиданно оставила след в мировой литературе, поскольку через десяток лет Ярослав Гашек вложил в уста бравого солдата Швейка сентенцию о том, что в толстого правителя легче попасть, чем в худого. Карлуш и впрямь славился своей тучностью, хотя на парадном портрете он выглядит просто дородным. Правда, гашековский герой не лучший эксперт по королевским габаритам, но я оставил сомнения по этому поводу, увидев в Синтре королевскую кухню с множеством разнокалиберных медных сковород на стене. Судя по их размерам, отсутствием аппетита обитатели «Пены» не страдали.

Кое-какое представление о «Пене» можно получить и в Москве напротив входа в станцию метро «Арбатская». Довольно достоверное предание гласит, что фабрикант Арсений Морозов из знаменитого клана русских текстильных магнатов некогда заехал в Синтру в компании с архитектором Мазыриным. Дворец Фердинанда так поразил мануфактурщика, что он заказал спутнику воздвигнуть в Москве что-то подобное с поправкой на российские реалии и собственные финансовые возможности. Причуда миллионщика раздражала многих, начиная от его собственной матери до Льва Толстого, ядовито отозвавшегося о ней в «Анне Карениной». Как бы то ни было, а Москва обзавелась уникальным русско-португальским палаццо в стиле «мануэлино», характерном наличием на фасаде декора в виде корабельных канатов.

ЛИСАБОН… КАК МНОГО ДУМ ПРОБУДИТ ОН

…А на Праса де Коммерсио меня завел все-таки не Гашек, а Эрих Мария Ремарк, оставивший одно из самых увлекательных описаний португальской столицы. Герой его романа «Ночь в Лисабоне» бродил по набережным в надежде каким-то чудом попасть на корабль, уплывающий в Новый Свет. У любимого писателя моей юности большинство положительных персонажей — беглецы от гитлеризма. Португалия же, несмотря на симпатии ее тогдашнего правителя Салазара к фашистской Германии, умудрилась сохранить нейтралитет и на Восточный фронт своих солдат благоразумно не послала. Потому-то беглецы подолгу не могли привыкнуть к беспечным огням Лисабона. Бомбардировщики союзников над Португалией не летали, потому затемнение ей не потребовалось в отличие, скажем, от тоже нейтральной Швейцарии, которую немцы вынудили погрузиться в темноту, чтобы англичане и американцы не могли ориентироваться по ней во время своих воздушных налетов.

Уклониться от европейских катаклизмов португальцам, очевидно, помогло и то, что у страны, некогда захватившей полмира, хватало проблем с африканскими колониями, из-за которых и в Лисабоне, и в Порто до сих пор видны заброшенные, хотя и вполне пристойные с виду дома. Обладатели их когда-то отбыли кто куда, не желая воевать в Анголе или в Мозамбике, а брошенная недвижимость постепенно обветшала. Сейчас власти стараются ее привести хоть в какой-то порядок и некоторые из строений щедро украшают чем-то наподобие граффити-фресок. Во времена Ремарка до таких вольностей украшательства еще не додумались.

Лисабонские собеседники поведали мне, что еще лет двадцать назад по обрисованным Ремарком улицам ходили крестьяне с козами и, подобно тбилисским торговцам мацони, зычно призывали хозяек покупать у них молоко. На первых этажах домов в старых лисабонских кварталах, как правило, не живут, а торгуют или нежатся за столиками кафе, так что любительницы целебных струй из козьего вымени просто сбрасывали из своих окошек деньги прямо на мостовую, опускали кувшины или иные сосуды на веревках, а владелец животины тут же ее доил в предложенную посудину и отправлялся искать новых клиентов.

Патриархальность в наше время ценится хотя бы в качестве приманки для туристов, однако парным молоком от блеющей рядом козы лисабонцы теперь не балуются. А вот что в самой дальней столице Старого Света вечно, так это фадо. Я даже и не найду с ходу, с чем сравнить эту щемящую и притягивающую разновидность народного вокала. С романсом? Так романсы не исполняют дуэтом. С серенадой? Но фадо поют не под окнами, а скорее на скамейках. Ну и конечно же, в бесчисленных кафе, в витринах которых афишки с напоминанием об этом для заезжей публики ничуть не менее привлекательны, чем меню, сулящее португальскую похлебку катаплана, готовящуюся из всех мыслимых даров моря в специальной медной посуде. Но катаплана при всем при том — блюдо обеденное, а фадо — можно слушать и утром, и вечером, и ночью: смотря где и зачем.

Сначала я, так сказать, «сфадобился» примерно там, где тосковали герои Ремарка. Точных координат ресторанчика, куда забрели его персонажи-эмигранты, писатель не назвал, так что мне пришлось ориентироваться по часовне и по виду, открывающемуся с террасы. В отличие от ремарковских времен река Тахо, как по-испански называл ее автор «Трех товарищей», хотя сами португальцы именуют ее Теже, была пуста. Приходилось домысливать давно минувшее. Зато стоило штатным фадоистам затянуть свои пронзительные напевы, как пустота ночной реки словно ожила, пробудив сонмы призраков, отправлявшихся из этого просторного устья в необъятные дали океана. Даже не знай я заранее, что фадо появлением своим обязано той самой тяге к странствиям, позволившей скромнейшей монархии на задворках Европы обзавестись колониями и в Азии, и в Южной Америке, и в Африке, то все равно уловил бы только мореходам свойственную тоску, которую вовеки не испытать тем, кто никогда не покидал стабильные берега, не отталкивался от них, уходя неведомо куда. И опять же почувствовал бы горечь их жен и возлюбленных, не лелеявших при расставании особой уверенности на грядущие встречи, хотя и цеплявшихся за слабые надежды на благополучные возвращения.

…И если до этих поздних посиделок с фадо я еще мог посомневаться в очередности предстоящих маршрутов блужданий по Лисабону, то, бродя при свете луны по крутым улицам старого города, я уже знал, куда уж точно не смогу не пойти поутру: в монастырь Святого Иеронима. Обитель эту смело можно назвать мавзолеем национальных героев страны-родоначальницы Великих географических открытий. В ней покоятся два великих португальца — один из которых проложил морской путь в Индию, а второй, повторив путь первого и тоже пережив множество приключений, сотворил национальный эпос, воспев одновременно и реальную, и мифическую историю своей отчизны. Первого звали Васко да Гама, а второго Луиш Камоэнс.

Подобного мемориала бурному прошлому не отыскать ни у одного другого народа на земле. Представьте, что каким-то чудом в Греции обнаружили останки Гомера и Одиссея, после чего с почестями погребли бы их где-нибудь на Акрополе, либо итальянцы подобным же гипотетическим манером смогли похоронить в каком-либо из уцелевших древнеримских храмов Вергилия и Энея. В Лисабоне же подобное воплотилось в реальность. Правда, для этого городу пришлось пережить катаклизм, перед которым меркнут если не все, то очень многие из трагически знаменитых землетрясений, описанных историками. Это потрясшее Европу возмущение земной коры не щадило ни живых, ни мертвых. Камоэнс, нашедший было вечный приют в церкви Святой Анны, стал одной из посмертных жертв воцарившегося в Лисабоне ужаса. Стихия недр смела храм до основания вместе с могилой поэта. В XIX веке предполагаемый прах поэта обрел новое пристанище, но никто по сию пору не рискнул категорически утверждать, что мраморный саркофаг со статуей автора «Луизиад» на верхней его плите таит истинные останки Камоэнса, повторившего посмертную судьбу Мольера.

…В будний день у почитаемых португальцами саркофагов многолюдья не отмечалось. Земляки отдают должное своим героям не каждый день, а для изрядной доли иноземных туристов да Гама и Камоэнс — персоны не первого ряда. Это не гробница Колумба в Севилье. В монастыре Святого Иеронима можно без помех размышлять о минувшем. Я попытался мысленно сравнить профиль да Гамы на саркофаге с изображением на старой почтовой марке, выменянной мною в мальчишестве на перочинный ножичек. Однако посмотреть на саркофаг сверху без лестницы способен разве что кто-нибудь из супервеликанов НБА, а совместить в воображении мраморный профиль с портретом анфас оказалось задачей практически немыслимой. Вместо этого в памяти всплывали пейзажи Индии, куда да Гаму завлек аромат пряностей, которые в его эру пахли фактически золотом, закаты на Аравийском море у берегов Гоа, куда Камоэнс чудом выплыл на обломке потерпевшего крушение корабля, монастырь в городке Томаре, где когда-то укрылись бежавшие из Франции от пыток и казней рыцари-тамплиеры.

О многом еще вспоминалось под казавшимися нерушимыми сводами, надежность которых при более пристальном взгляде выглядела не столь уж непоколебимой. Удар легендарного землетрясения был столь силен, что сдвинул одну из небольших колонн с ее опоры под самыми сводами. Продлись толчки подольше, и монастырский храм вполне мог обратиться в руины, так что лисабонцам пришлось бы искать национальным кумирам другое пристанище…

ГОСПИТАЛЬ… ДЛЯ КУКОЛ

После катаклизмов подобного рода первыми спохватываются мародеры, о чем напоминает опыт сицилийской Мессины, где сотню лет назад русским морякам, пришедшим на помощь выжившим жителям, пришлось вступать среди развалин в перестрелки и даже врукопашную биться с любителями погреть руки на чужом горе. Потом приходит черед спасательных команд, врачей и… могильщиков. Большая часть разрушенного города превратилась в морг под открытым небом и больничные палаты, под которые наспех приспособили уцелевшие и оставшиеся без владельцев здания. Но в конце концов жизнь взяла свое, нужда в импровизированных лечебницах исчезла. Лисабонцы занялись перераспределением жилой и нежилой площади и умудрились при этом сказать свое, никем, пожалуй, на земле еще не повторенное слово, обзаведясь первым и единственным на планете госпиталем… для кукол!

Одно из поверий гласит, что на маленьком рынке перед зданием, где пытались лечить или хотя бы облегчать страдания жертв подземного буйства, обосновалась чудаковатая особа, наряду с починкой тогдашних бедняцких нарядов охотно бравшаяся за швейный ремонт кукольных платьев. Якобы ей самой после лисабонского природного холокоста в самом что ни есть нежном возрасте под обломками родного дома удалось найти изодранную в клочья, но все же похожую на прежнюю человекообразную игрушку, которую затем восстановила из кукольно-инвалидного состояния какая-то добрая бабушка. Происходило это все в доме, где тогда лечили, а скорее не давали умереть от голода и холода жертвам жестокости Плутона. Минули годы, на склоне лет старушка стала зарабатывать на кусок хлеба прямо напротив бывшего госпиталя, где уже не было пациентов, а в первом этаже расположилась лавка целебных трав и пряностей. Однажды бабушка откликнулась на просьбу малышки, в слезах протянувшей ей свою любимую куклу, пострадавшую от челюстей бродячей собаки. Вслед за первой юной заказчицей стали прибегать другие малолетние страдалицы. Около целительницы стихийно сформировалось нечто наподобие детского сада под открытым небом. Хозяйки, блуждавшие по торговым рядам, привыкли оставлять детей у занятой необычным делом портнихи, расплачиваясь с ней на прощанье одной-двумя мелкими монетками. Наконец, нашелся меценат — владелец торгового корабля, и уже после кончины мастерицы в здании давным-давно закрывшегося госпиталя для людей обосновалась и существует уже почти два века скромная «больничка», в которой быстро и недорого продлевают земной век безмолвных спутниц детства.

…Миловидная сеньорита приняла от меня монету в два евро и повела на второй этаж по узенькой и слабо освещенной лестнице. С первых же шагов выяснилось, что в переводе на принятые у нас термины речь идет о маленьком музее с крохотной реставрационной мастерской. Но принципиальная разница с нашими восстановительными центрами в том, что они заняты эксклюзивными заботами: заниматься, так сказать, реабилитацией «голышей», не имеющих эффектной родословной и ни в ком, кроме юной владелицы, не вызывающих никаких светлых эмоций, никто не станет. Заплаканную девочку с улицы там, может быть, и не обидят, но добраться к корифеям реставрации ей просто так не удастся. Здесь же стопроцентная кукольная демократия. Достаточно показать у входа пострадавшее андроидное создание, и теплый прием обеспечен. Единственная проблема в том, что все без исключения кукловладелицы жаждут получить свою любимицу в первоначальном облике тут же и сразу. А вот с этим безоговорочным и орошенным слезами требованием согласиться непросто.

Дело не в невозможности быстро «подлечить» пострадавшую, однако же дети видят мир по-своему. То, что для нас не более чем игрушка, для них и подруга, и даже сестричка. Меня и самого смутило при виде того, как мастер деловито подыскивал в шкафчике подходящую для очередной «пациентки» голову, не говоря уже о ручках и ножках. Конечно, их подкрасят, подновят, причешут как полагается, и юная заказчица, скорее всего, ничего не заметит, но наблюдать за процессом исцеления ей не позволят.

Между тем мы забрели в уголок, где воссоздано нечто типа игрушечной детской с кроватками, младенцами и подобающим антуражем. Я отвлекся на витрину с экзотичными куклами-статуэтками у входа, а повернувшись вновь к симпатичной гидессе, не смог сразу понять, где передо мной она, а где ее безмолвные или кажущиеся таковыми подопечные.

На мое счастье, девушка решила, что этот пункт программы исчерпан, пригласила меня к выходу, и… чары развеялись!


25 мая 2016


Последние публикации

Выбор читателей

Владислав Фирсов
8370545
Александр Егоров
940827
Татьяна Алексеева
775904
Татьяна Минасян
319186
Яна Титова
243109
Сергей Леонов
215717
Татьяна Алексеева
179142
Наталья Матвеева
176557
Валерий Колодяжный
171204
Светлана Белоусова
157271
Борис Ходоровский
155356
Павел Ганипровский
131006
Сергей Леонов
112002
Виктор Фишман
95617
Павел Виноградов
92450
Наталья Дементьева
91736
Редакция
85313
Борис Ходоровский
83213
Станислав Бернев
76847