Часто дети идут дорогой, вымощенной родителями, используют их достижения, наработанный ими социальный статус. Но есть дети, которые ищут свой путь и идут им, преодолевая препятствия и опасности. Одна из таких людей — собеседница «Секретных материалов», настоящее имя которой мы называть не вправе.

— Нина Марковна, ваше имя изменено и мы не называем силового ведомства, резидентом которого в Европе долгие годы был ваш отец. Но к чему такая конспирация? Вы ведь всего лишь дочь резидента...

— Дети разведчиков тоже владеют «опасной» информацией. Это не обязательно государственные секреты или агентурные сведения. Информация из внутреннего мира семьи, сведения о характере человека, его повадках, привычках, особых приметах имеет не меньшую ценность. А срока секретности для резидентов, работников разведок и других спецслужб не существует. Все их личные и служебные сведения являются секретными всегда. Таких людей даже хоронят на определенных кладбищах.

— Спасибо, разъяснили... Тогда приступим к делу. Что вы унаследовали от отца?

— Лицо, глаза, характер... и, пожалуй, бескомпромиссность. Он никогда не шел ни на какие компромиссы и никогда не служил начальству. Он служил России... Нашу страну он всегда называл Россией, никогда — Советским Союзом.

— Род деятельности отца был вам известен?

— В два с половиной года меня вывезли в страну, где работал отец. Он, что называется, «работал под крышей». У него никогда не было никаких провалов, мы жили в крупной европейской столице. Но за колючей проволокой, в большом особняке, который во время войны занимало гестапо.

— Когда это было?

— С 1951 по конец 1956 года. Я ходила в школу при посольстве и, в общем-то, была предоставлена самой себе. Сама находила себе занятия — книги и все остальное. Я была ребенком тихим и ни во что не лезшим. Мне всегда говорили: «Это тебя не касается, это секрет».

Отец учил меня ориентироваться в городе, помню его слова: «Если ты вышла на улицу и вдруг потерялась, ты должна знать, как дойти до дома, ни к кому, ни с какими просьбами не обращаясь». Потом уже, когда я стала постарше, он учил меня определять, есть ли слежка. Все это делалось в шутку, но я понимала, что это достаточно серьезно. Он учил меня замечать слежку, когда мы ехали на машине. Говорил: «Вот едут за нами, вот едут впереди нас. Смотри, как мы сейчас от них уйдем». И он уходил.

Он всегда был сконцентрирован в себе, а внешне при этом казался совершенно расслабленным, вальяжным... Был очень красивым, хорошо одевался, прекрасно говорил на иностранных языках. И казался всегда таким улыбающимся, ни о чем не думающим. Но я чувствовала его очень жесткий внутренний стержень.

Врасплох его застать не мог никто. Как-то раз он один шел по улице в довольно темном месте — и на него напали три грабителя... Он пришел домой улыбающийся, вымыл ссадину на руке и говорит: «Бедняжки». Я спрашиваю: «Папа, что произошло?» — «Понимаешь, — говорит, — напали на меня три человека. Я попытался с ними поговорить, но они не стали слушать. Тогда я стукнул двух из них головами и положил. Потом третьего рядом пристроил».

Психологически и физически он был в прекрасной форме. Плавал, когда мы ездили отдыхать на юг в специальный санаторий, по морю 18 километров. Причем в любую погоду.

— Когда в первый раз вы узнали, что ваш отец — резидент?

— Когда он уже ушел в отставку. Ему было 56 лет, и он сам мне рассказал об этом. Мы смотрели фильм про советских разведчиков, «Мертвый сезон», и он начал очень профессионально его комментировать. Потом сказал: «Дочка, вот и папа твой таким же был. Только не такой неуспешный, как герой фильма. Меня никогда никто и нигде не поймал. Меня никогда ниоткуда не выдворяли...» В 60-е годы в СССР был известный шпионский процесс. Человек, которого судили, работал с моим отцом в соседнем кабинете. Он сдал противнику всех… кроме моего отца. По работе они не сталкивались, но лично были в приятельских отношениях. Но отец каким-то странным образом выпал у него из памяти. Папа поражался и говорил: «Это моя счастливая звезда».

Так вот, после «Мертвого сезона» я спросила: «Ты был резидентом?» Он говорит: «Почему был? Бывших резидентов не бывает».

— Вам не стало страшно?

— Нет. К тому времени вышло достаточно литературы о резидентах. Я просто сложила вместе все свои воспоминания, проанализировала их и поняла, что его жизнь действительно подходит под описания жизни резидента.

— Он научил вас не только отрываться от хвоста, но и беречь себя от каких-то более серьезных опасностей?

— Он был абсолютно здоров и считал, что будет жить вечно. И что он успеет всему меня научить... И прикрыть в случае чего. Когда я окончила институт, он устроил меня на работу, не имеющую абсолютно никакого отношения к его деятельности, — чисто технические переводы. Но так как я была активным «антиобщественным элементом» — не вступала в комсомол и всегда стояла в оппозиции, — меня быстро оттуда выжили. Отец тогда говорит: «Не хочешь работать с бумажками, будешь работать с людьми». И устроил меня в систему международных отношений. В одно уважаемое научное заведение, где я столкнулась с явными попытками противника меня завербовать. Ко мне сразу был прикреплен агент — молодой человек, подающий надежды биолог. Он был из Великобритании, несмотря на свою молодость, доктор наук. Но все его поведение укладывалось в ту схему, которую мне описал отец. Через него делались попытки вывезти меня за границу... Сначала он сам делал мне предложение, потом с той стороны приезжали другие претенденты. Но это было настолько шито белыми нитками, что я даже не рассматривала такие варианты.

— Как умер ваш отец?

— Он заболел скоротечным раком. Незадолго до этого его проверяли на медицинской комиссии, и он был признан абсолютно здоровым. Через две недели — тяжко болен, температура 41. Неоперабельный рак легкого. Я подозреваю, что его просто убрали. Некую культуру клеток рака могут внедрить через инъекцию любому человеку — вместо витаминов, глюкозы, прививки или еще чего-нибудь такого. В его болезни свою роль могла сыграть и моя мать. Он просил меня приносить ему еду, а то, что приносила мать, он выбрасывал или выливал. Это меня потрясло. Лечение было очень интенсивное, у него наступило улучшение, мы думали, что какое-то время он еще проживет. И вдруг он внезапно умирает.

— Ваш отец был коммунистом?

— Конечно, мало того, высокопоставленным коммунистом, вращавшимся в высших сферах... У него было три высших и два средних специальных образования. В одной из своих академий он был комсоргом курса. И в силу своих обязанностей он довольно часто сталкивался с Васей Сталиным — вытаскивал его из разных кабаков и борделей. Но когда в детском саду нас заставляли учить песенку «Я маленькая девочка, играю и пою, я Сталина не видела, но я его люблю», отец категорически запретил мне ее учить. У него было подаренное самим Сталиным собрание сочинений. Потом он мне сказал: «Я его сжег, зачем оно мне?»

— Я правильно понимаю, что во время войны он был в действующей армии, а резидентом стал уже после Победы?

— Да. Он рассказывал, что после войны он остался на оккупированной территории, сначала в Германии, потом в Австрии. По всей вероятности, его там заметили и предложили учиться в специализированной академии. Закончив курс, он сразу уехал на свою резидентскую должность.

— Как складывалась ваша личная жизнь?

— У меня перед глазами была не очень гладкая семейная жизнь родителей. К тому же я понимала, что любой кандидат будет строго рассмотрен и, в случае чего, отвергнут... У меня случались такие нежелательные знакомые, друзья и приятели, которые таинственно исчезали. По всей вероятности, им делалось предупреждение.

— Когда появился муж?

— Когда мне было 29 лет. Меня хотели вывезти из России, присылались приглашения то в одну страну, то в другую, приезжали какие-то привлекательные молодые люди. Потом вдруг приехал один молодой человек — старше меня на четыре года. Он был из очень далекой страны, для нас до сих пор экзотической. Почему он произвел на меня такое впечатление, я не могу понять. Где-то около года он меня активно обхаживал, писал мне письма из разных мест. Потом приехал сам и сделал мне предложение. Почему я согласилась — до сих пор не знаю.

— Может быть, под гипнозом?

— Скорее всего... Мы подали заявление и расписались. Одно время он жил вместе со мной в Москве, работал в издательстве редактором. А потом он вдруг сообщает, что его мама при смерти и нужно ехать к ней. Я решила, что если я уеду насовсем, то квартиру, которую купил мне отец, у меня отберут. А за границей я жить не могла с детства. И не хотела. Поэтому я оформила себе визу на определенное время и квартплату внесла за несколько лет вперед.

Мы прибыли в его родной город. Началась в целом обычная история советской девушки, попавшей за границу, — богатые ужасные родители и так далее... Жизнь у нас там была достаточно сложная, мы то мирились, то ссорились. Характеры были абсолютно разные, культурные ценности — разные, понять друг друга было сложно. Но у меня там образовалось очень много русских знакомых, из разных волн иммиграции, и я была вполне счастлива. А когда муж мне надоел, я просто от него ушла.

Тут же ко мне в гости пришли двое сотрудников спецслужб, привели стенографистку, которая записывала каждое мое слово. Первый вопрос: «Где ваш отец?» Я сказала: «Отец скончался». — «Ваш отец был нашим коллегой, — говорят они мне. — Мы все члены одного международного клана. Мы хотим поддержать дочь такого человека. Мы знаем про ваши семейные проблемы». И все в таком духе... Тут я устроила истерику, стала рыдать, биться головой о стол и кричать. Они не выдержали такого штурма и говорят: «Мы к вам придем в следующий раз».

— Как вырвались оттуда?

— Так получилось, что все друзья мужа стали моими друзьями. Они встали на мою сторону и буквально заставили его купить мне билет на самолет.

— КГБ среагировало на ваше возвращение?

— А как же. Мне нужно было устраиваться на работу — меня никуда не брали без визы первого отдела. А первый отдел визу не давал, я ведь была специалистом специфическим, работала с иностранными языками, с иностранцами... За мной следили... Спасибо отцу, все хвосты я обнаруживала.

Я иду устраиваться на работу, меня приглашают в соответствующий кабинет, начинают говорить: «Вы могли бы очень хорошо послужить своей стране». Все как всегда... Я отвечаю: «Стране я могу служить на любом рабочем месте». Профессия разведчика меня совершенно не привлекала.

— Как простой гражданин мог понять, что началась его вербовка КГБ?

— Сначала человека всегда обхаживали. Говорили: «В такой сложной сфере вы новый работник, какие у вас проблемы, нужды? Чем вам помочь? Это в наших общих интересах, потому что мы стоим на страже интересов Родины...» И так далее. Если человек на это шел и говорил: «У меня квартира маленькая, или я хочу машину купить, или шмотки нужны, или за границу хочется», тут же все делали. А потом просили дать расписочку в получении того-то и того-то. Эта первая расписка уже считалась распиской о вербовке. Меня отец учил ничего не подписывать, потому что расписок для шантажа было создано тысячи. И если кто-то ломался — его начинали использовать по полной. А если не ломался — расписку все равно не выбрасывали, откладывали до лучших времен.

— А как вербовали иностранцы?

— Они подмасливали. Всегда были очень доброжелательны, милы, готовы помочь и по работе, и в личной жизни. Даже в творчестве: могли, к примеру, предложить писателю издавать его книги.

— Если человек попадает в сети спецслужб, ему уже не выйти?

— Я же вышла... Многое зависело от того, сколько человек знал... Если он обладал слишком большой информацией, его могли любым способом физически убрать. Если на него был собран большой компромат — могли в колонию закатать.

— Как долго советские спецслужбы на вас давили?

— Я отделалась от этого, когда мне было около 45 лет. Я была уже второй раз замужем. Мы со вторым мужем, кстати, женаты уже 27-й год, и я считаю наш брак очень удачным. Мы друг друга хорошо понимаем, единомысленны во всем. Вместе уверовали в Бога, стали ходить в храм, венчались...

— Что вы можете сказать о действиях КГБ и советских спецслужб до и во время перестройки?

— Когда стало понятно, что КПСС терпит крах, сотрудники этого и других закрытых ведомств начали разбегаться, как крысы. При развале Союза начали образовываться какие-то акционерные общества, совместные предприятия, при создании которых использовалась зарубежная агентура... Они создавали себе отличные теплые крыши. Потом все это перекачивалось за границу, кто-то туда съезжал, а кто-то — у кого были хорошие связи — сидел как паук в паутине и тянул паутинки.

— Какой вы человек?

— Очень гордый. Очень гордый, обидчивый человек. Я с этим борюсь, но только Бог знает, когда я от этого избавлюсь. Я всегда страдала от того, что мой отец был орудием власти. И наша жизнь нам не принадлежала. По всей вероятности, отторжение власти шло с детства.

— Но он работал на Родину...

— Так я сейчас только это понимаю. Он работал не на партию, а на Россию. В 1956 году, когда Хрущев отдал Крым Украине — а в Крыму жили мои деды и бабки, которые были верующие и меня крестили, — мы приехали их навестить. И вдруг на улицах появились вывески на украинском языке. Даже меня, восьмилетнего ребенка, затрясло, я закричала: «Папа, что это за гадкие слова?» А отец сказал: «Вот так поступает наша власть. Отдает то, что ей не принадлежит. А вот, дочка, представь, распадется Советский Союз, рано или поздно это произойдет, и Крым окажется в руках иностранного государства. И ты сюда не сможешь приехать». Это он говорил в 1956 году. Я это запомнила на всю жизнь. Он буквально предрек то, что случилось на самом деле. Он был политиком, тонким аналитиком. Он это чувствовал — интуитивно или, может быть, от резидентуры получал информацию.

— Насколько, на ваш взгляд, наши и не наши резиденты сильны в плане контроля ситуации для управления миром?

— Сами спецслужбы не управляют миром. Они подготавливают решения мирового правительства. Вы должны понимать, что все эти кризисы организованы по заданию этого центра. Там, где надо, спецслужбы ведут разрушительную, подрывную работу.

— Тогда давайте поговорим о малом. Как вы решаете ежедневные насущные вопросы жизни, быта, строительства собственного дома? Сейчас, когда внешние силы на вас не давят.

— Говорю: «На все воля Божья. И каждое утро молюсь». Вот и все!

Мой отец умер без покаяния, о его вере я ничего не знаю. По крайней мере, явно он не был верующим и не был церковным человеком, это точно. Но после смерти он приснился моей матери в адском пламени. Я сразу поняла, что его мучают неискупленные грехи и он просит помощи. Я начала ездить по монастырям и молиться. И мне показывали облегчение состояния его души. Во сне я видела отца во все лучших и лучших условиях. Он появился в более светлом помещении, потом окно показалось, потом он предстал в еще более солнечном помещении. У него глаза стали радостными. И потом я его вдруг вижу где-то в горах, перед ним сверкающий пик, дорога к нему идет прямая, он стоит в белом костюме, с яркими сияющими глазами, рядом стоит белый лимузин — это чисто психологические воспоминания, потому что папа в машине, как говорится, жил всегда. Он говорит: «Дочка, мне бы еще бензинчику». Я, проснувшись, побежала в церковь, заказала сорокоуст, и больше он мне никогда не являлся…

— Считаете ли вы свою жизнь состоявшейся?

— Жизнь до смерти не будет состоявшейся. Все меняется. Существует какая-то цель моей жизни, и Бог до самого последнего дня будет меня к ней вести.

— Что бы вы изменили в своей жизни?

— Я могу ответить словами иеромонаха Романа: «Юность моя могильным крестом видится мне в этой мути». Если б я могла, я бы свою жизнь не начинала так, как я начинала, — в грехах, страстях, в авантюризме, в безумии. Я очень жалею, что меня не воспитали в вере.

— Но мы все, родившиеся в СССР, были поставлены в одинаковые атеистические условия...

— Но этого нам и не вменят, такие грехи считаются невольными. Но сейчас я бы не проходила тот тяжелый, страшный этап жизни, который прошла. У меня не было бы этого опрометчивого, идиотского первого брака.

— Есть такая каста — представители золотой молодежи. Им кажется, что делами своих родителей они повязаны на всю жизнь. Им не вырваться, а некоторые и не хотят вырываться. Что им делать?

— Им ничего не посоветуешь. Если у человека есть расположение, есть воля и намерение обрести истинный смысл жизни, даже если он атеист, Господь его приведет к себе. А если человек противится Богу — ничего не сделаешь. Кровь, род, гены — они сильнее нас. Если, например, он и вырвется к Богу, все равно у него будут скорби — по грехам его родителей. А грехи тяжелых государственных преступлений, таких как, например, кровавый переворот 1917 года, гнетут потомков до седьмого колена. Грехи человека, выступавшего против Бога и своей страны, искупают его дети и внуки.