Елена Чудинова обрела известность в 2005 году, когда вышел ее роман «Мечеть Парижской Богоматери», где была описана Европа недалекого будущего, ставшая мусульманской. После того как книга была переведена на несколько европейских языков, ее автора стали называть «русской Кассандрой» — из-за точности литературных пророчеств… К 100-летию большевистской революции Елена Петровна опубликовала новый роман — «Побѣдители».

1984 год. Российская империя под скипетром царя Николая III. В Гражданской войне начала века победили белые, и верховный правитель Александр Колчак передал престол одному из уцелевших Романовых. Вообще, республик в мире почти не осталось. В Европе — Священный союз монархий во главе с Россией и Францией, о намерении ввести монархическое правление заявляют и США… Основная сюжетная линия романа — борьба защитников империи с «красноэмигрантами», потомками проигравших большевиков.
Елена Петровна рассказала нашей газете о том, как родилась идея «Побѣдителей», и о многом другом.

— Роман вышел в год столетия октябрьского переворота. Многозначительная случайность или спланированная акция?

— Нечто третье. Да, приближение роковой даты мучило меня вопросом: каков будет мой писательский, мой личный ответ? Еще один исторический роман, о моих любимых белогвардейцах Северо-Западной армии, об ужасах красного террора? Я начинала девчонкой с такого романа, с «Держателя Знака». Он полновесно тянул на 70-ю статью УК РСФСР (антисоветская агитация), этот немножко неуклюжий юношеский роман, которым зачитывались мои ровесники.

— В машинописных копиях, разумеется, так называемый самиздат?

— Да, конечно. Но с той поры написано много хороших и добротных «белых» романов о Гражданской войне. Беда в том, что читают их только «свои», те, кому и так ясно, на чьей стороне была моральная правота. Не складывалось у меня со вторым «Держателем», не вспыхивало новой идеи. И вдруг — да, писатель живет ради такого «вдруг» — я вспомнила один дивный эпизод из своей жизни — опять же из юности. Моя мудрая старшая подруга дала мне очередное «задание». Она уезжала с ребенком в Таллин. И вот мы сговорились, что в ее отсутствие я каждый день буду писать ей длинные письма о том, как этот день прошел. Письма из… параллельной реальности. Ну да, из той, где моя самозабвенная юная греза осуществилась: белые победили. Писать из тогдашнего года о настоящих общих друзьях. Эти письма, проштемпелеванные еще советской почтой, и сейчас живы, хотя из них, конечно, пригодилось не все. Но от них я оттолкнулась.

И роман не пошел — он помчался, он заставил меня бросить все иные дела. Это случилось к осени 2015 года. Почти год самозабвенного труда. Уже сейчас, в самом начале пути, видно, что роман состоялся как событие. Собственно, это было видно уже в ходе работы. Вокруг сообразовался кружок, как мы шутили, «новых инклингов» (английская литературная группа 30–40-х годов XX века. — Ред.). Людей, с нетерпением ожидавших каждой новой главы, дававших мне различные советы. Споривших со мной. Не стану называть имен, но часть членов того кружка были известные интеллектуалы, а часть — студенческая молодежь. Это было увлекательно. Один трудный эпизод (допрос Кирова) мы с мальчиками даже разыгрывали по ролям. У каждой значимой книги должна быть история. «Побѣдители» еще только увидели свет, а история за ними уже изрядная.

— Получается, роман — некий привет из параллельной реальности? Так же как героине «Побѣдителей» приходят видения из нашей реальности.

— О, на меня и без того уже «доброжелатели» скликают психиатров. Казалось бы, альтернативная история — уже давно признанный жанр, популярный, привычный. Почему же мне-то нельзя? А вот нельзя. Впрочем, не побоюсь предположить: те, кому «Побѣдители» уже встали поперек горла, бессознательно чувствуют — моя альтернатива не постмодернистская игра. Что-то непонятное за ней стоит. А непонятное всегда пугает. Скажу одно: в юности, сидя каждый вечер за письмом к подруге, я искренне верила своим грезам. Вспомнились они и сейчас, спустя долгие годы, когда я взялась за роман. Ярко и властно вспомнились.

— Почему героиня носит ваше имя и ее обстоятельства схожи с вашими?

— Вот тут мы уже подходим к самому интересному. В черновиках мое собственное имя возникло само собой. Кстати, и дорогие друзья моей юности названы отнюдь не псевдонимами. Но по завершению работы над книгой многие хорошие люди пытались меня уговорить немного смягчить этот момент. Да, героиня похожа на меня, но можно и имя ей дать «похожее». Меня хотели хоть немного оградить от той грязи, которая сейчас уже начала изливаться. Я думала, обсуждала с родными, их это тоже, между прочим, касается. Но мы решили: грязь все равно будет. А то ощущение предельной реальности, которое усиливают реальные имена, — оно того стоит. Я пошла на безмерно рискованный шаг. Но похвалюсь: я сумела.

— То есть, получается, читатель вправе воспринять главную героиню как вас?

— Я писала о себе, о своих друзьях, о своем поколении. Я сумела полностью раздеться, оставшись полностью одетой. Я предельно откровенна, это читатель уже ощутил. Но что из этого вытекает? Читатель вправе делать обо мне любые предположения, исходя из моего текста. Это право я дала ему по доброй воле. А где кончаются права читателя? Никто не имеет права выпытывать у меня, что в романе придумано, а что было на самом деле. Здесь я вполне желаю сохранять свою приватность. О юной тамошней Нелли Чудиновой думайте, что хотите. Здешняя Елена Петровна Чудинова себя допрашивать не позволит. Это — провокационный роман, роман-дразнилка. Таким он и останется.

— Одиннадцать лет назад мы беседовали с вами по поводу вашего романа «Мечеть Парижской Богоматери». Вы считаете, что события в Европе развиваются именно так, как вы предвидели?

— Одиннадцать лет… Да, время бежит. «Мечеть»-то уже классика: что ни год — новый флажок на карте... Боюсь, что общеевропейская ситуация развивается много хуже, чем мне казалось в самых плохих предчувствиях. Вспомним хотя бы то, что было в прошедшем году: массовые теракты в Париже и в Ницце, убийство священника во время мессы в Руане. Конечно, цифру 2048 (год, в который происходят события романа. — Ред.) я взяла символически, но, по всему судя, до нее Старая Европа может и не дожить. Хотя — Господь не без милости. Коль скоро атака перешла в открытую фазу раньше, чем общество оказалось полностью деморализовано, у него еще есть шанс сплотиться перед угрозой.

— «Мечеть» — антиутопия, а «Побѣдители» — утопия. Вы надеетесь, что этот роман тоже может воплотиться в реальной жизни? Или для вас это просто добрая сказка?

— Я не стала бы тратить года жизни на сказку. Как я сказала на презентации книги, бывают разные певцы. Один слагает красивую песню после боя, прославляя победителя. Другой поет для того, чтобы его услышали будущие герои, чтобы пошли на битву. Мне хотелось передать «восторг быть русским». Это сейчас очень нужно. Наша вера в себя, в свои силы подорвана. Даже художественная литература может сослужить добрую службу в созидании более счастливого завтрашнего дня.

— Пока ни Россия, ни Франция, в отличие от того, что описано в «Побѣдителях», не являют воли к восстановлению монархии. Однако описанный вами — на первый взгляд абсолютно невероятный — поворот к монархии в США парадоксально коррелирует с реальностью. Конечно, победа Трампа — это не восшествие на престол, однако все же некая чувствительная встряска американских устоев. Вселяет ли в вас оптимизм наметившееся «поправение» политического мейнстрима?

— История непредсказуема. Кстати, США ведь вполне могли стать и монархией в начале своего пути, просто сейчас об этом все забыли. В книге я напоминаю об этой странице истории. А когда, к примеру, Жан Батист Бернадот (наполеоновский маршал, ставший королем Швеции и Норвегии. — Ред.), отвратительная фигура истории, умер, причем умер королем Карлом Юханом, бальзамировщики обнаружили на его груди татуировку — «Смерть королям!». При жизни сей король был, знаете ли, странно застенчив — даже купался в рубахе... Все случается, самое невероятное. Не все неожиданности хороши, но победа Трампа, вне сомнения, из хороших неожиданностей. Она внушает осторожный оптимизм, меж тем как приход к власти его соперницы был бы очевидной и абсолютной катастрофой.

— Вы встречались с лидером французского правоконсервативного «Национального фронта» Марин Ле Пен. По вашему мнению, насколько изменится политическая ситуация в Европе, если она станет президентом Франции? Вообще, какое она на вас произвела впечатление?

— Госпожа Ле Пен, так же как и ее отец, бывший лидер «фронта» Жан-Мари Ле Пен, читала мою «Мечеть», публично ее одобряла. Поведаю не о впечатлении, а лучше о тех словах, что я сказала ей при личном знакомстве: «Мадам, сейчас я пожимаю руку президенту Франции!» И кстати, с приходом к власти Дональда Трампа шансы Марин Ле Пен основательно возросли. Уповаю, что что-то меняется в нашем мире, меняется к лучшему.

— Но почему же все-таки монархия лучше республики?

— Мои персонажи часто цитируют философа Павла Каштанова. Повторю его формулировку. Наша цивилизация породила только три возможных политических строя. Это монархия, республика, тоталитаризм. При последнем люди поклоняются одному человеку, кумиру. Вспомним массовый психоз вокруг личности Сталина, кровавую тризну его похорон... Христианам же заповедано кумира не творить. Да и кроме того, мир, сконцентрированный вокруг кумира, зыбок. Он рушится с его смертью. Будь то Александр Македонский, Бонапарт либо Сталин-Джугашвили. Иногда их детище на несколько десятилетий переживает их, да и то не всегда. Крушение неизбежно.

Республики прочнее и комфортнее для жизни, спору нет. Но там, где отсутствует нобилитет крови, воцаряется нобилитет денег. Снова кумир, златой телец. Каштанов называет такую власть «тельцекратией». Это неблагородный мир, а неблагородство неустойчиво на свой лад. Мир неблагородства уж слишком материальный. А когда человек лишен высших ценностей, достаток не спасает. Он суицидален, он развратен, он не готов сражаться за свою страну перед угрозой того же ислама, что мы и видим.

Но монарх — не кумир. Монарх просто предстоятель перед Богом за свой народ. Монархия не знает ни нищеты и произвола, присущих тоталитаризму, ни сытой бессмысленности жизни, лишенной таких понятий, как «верность» и «честь». Тоталитаризм возвеличивает единственного человека, возвышающегося над бесправным муравейником рабов, тельцекратия возвеличивает каждого человека, провозглашая наши грешные воззрения мерилом и абсолютом, и только монархия, уважая человека, развернута к Богу. Это очень кратко, конечно. Более убедительно и полно — читайте Каштанова.

— Честно: вы верите в возможность монархической реставрации в России и Франции?

— Мне некогда верить. Я над этим работаю в меру моих скромных сил. Очень надеюсь, что в этом году во Франции выйдет мой роман «Лилея». Ну а здесь моя новая книга только начала свой путь.

— Но ведь большевики постарались, пресекли все возможные прямые линии рода Романовых. В вашем романе воцарился отпрыск ветви Михайловичей, которого на самом деле никогда не было. А в реальности ни один из ныне живущих Романовых не имеет бесспорных прав на престол. И из кого в таком случае выбирать царя?

— Как-то мы разговорились о возможных механизмах возвращения монархии с ныне покойной писательницей Юлией Вознесенской. Юлия Николаевна была мудрым человеком. Она сказала так: «Что мы гадаем? Господь управит. Придет день, когда нам, неразумным, все сделается понятным. Главное — постараться быть к тому готовыми».

— Как вы стали монархисткой и антикоммунисткой? Дело в происхождении, воспитании?

— Монархисткой я была не с детства, это сознательный выбор юношеских лет. А вот атмосфера семьи, конечно, наложила свой отпечаток на формирование личности. Советская власть причинила нам много зла. Кстати, я показываю свою семью в книге именно как самую обычную русскую семью. Мы с большими надеждами вступали в ХХ век. Он же принес нам смерть, кровь, нищету, поражение в правах. Двое старших братьев моего отца (известный палеонтолог Петр Чудинов. — Ред.), Сергей и Василий Константиновичи, очень талантливые люди, не смогли получить высшего образования как сыновья расстрелянного отца. Отец и самый младший, Николай, попали в университет лишь потому, что после войны стало чуть полегче. Наши трудности, наше горе — это надлежит множить на многие тысячи. В своем роде мы вполне типичны. Таких семей было много — не слишком богатых и знатных, но талантливых, деятельных, созидающих. Что с ними сталось? По сути, я родилась на свет случайностью, если бы деда убили до рождения отца — не было бы и меня. А еще не было бы важных палеонтологических отцовских открытий. Верьте не верьте, но уже годам к одиннадцати я была убежденной антикоммунисткой. (До этого родителям еще удавалось уберечь меня от политики.) В четырнадцать отказалась вступать в комсомол. В том же возрасте начала писать «в стол». Но это, конечно, еще была сущая графомания. А к двадцати у меня были уже весьма неплохие белогвардейские стихи, мое стихотворение «Молитва в разоренном храме» читали в Париже потомки белоэмигрантов.

— Чем, по вашему мнению, вызвана нынешняя массовая ностальгия по советским временам?

— Я абсолютно уверена в том, что это происходит не случайно и не само. Рассудим здраво: будь мы с вами самыми оголтелыми врагами нашей страны — «вложились» бы мы в нынешних российских «либералов»? Они и сами по себе карикатурны, да еще память о девяностых страшных годах… Ну кого за собой поведут Шендерович и Ахеджакова? А вот если власти еще пару раз «чуть-чуть» урежут пенсии, да убавят бесплатного медицинского обслуживания, да проведут сокращения и все это на фоне откровенного бешенства нуворишей, чумного пира — ну что может эффективнее вывести людей на «майдан», как не красное знамя? «Что можно было купить на рубль?», «большевики дали справедливость», «квартиры были бесплатны»… Ну вы это все сами в сетях видите. Я не думаю, что враги России глупее меня. Я полагаю, что у нас майдан может быть только красным. СССР, по которому тоскует не видавшая его молодежь, от этого назад не вернется, конечно. Под коммунистические лозунги сегодня возможен лишь передел собственности, погружение страны в хаос, с возможной далее потерей территорий. А из хаоса никогда нельзя подняться без колоссальных потерь. Мне не нравится раздувание этой ностальгии, очень не нравится.

— Вы не верите в конечное примирение «белых» и «красных»?

— Почему же не верю? Верю и уповаю. Просто оно должно произойти на основе нравственной оценки событий и персоналий. А такая оценка невозможна без просвещения народных масс. Парадоксально: мы живем в информационную эпоху, а о «штурме Зимнего», которого не было, до сих пор говорят даже тележурналисты. Невежество — самая большая преграда на пути к общественному примирению. Кстати, я знаю немало людей с красными предками, которые сделали белый выбор. Противоположное мне не встречалось, если, конечно, не считать «белым» Гайдара, прыгнувшего в антикоммунисты прямиком из редакции журнала «Коммунист». Таких было много в девяностые, но это не выбор, а просто беспринципность.

— Во всяком случае, положительные исторические примеры есть: в Испании франкисты примирились с республиканцами, а в США — южане с северянами...

— С двух сторон была хоть какая-то добрая воля. Мы же наблюдаем ее полное отсутствие у противной стороны. В ситуации вокруг столичного метрополитена все проступило слишком явно. Мы предлагали переименовать станцию «Войковская» (названную в честь большевика Петра Войкова, участника убийства царской семьи. — Ред.) в честь космонавта Владислава Волкова. Ну чем не идеальная общенациональная фигура? Мы же не в честь Коверды (белоэмигранта — убийцы Войкова. — Ред.) станцию предлагали назвать, хотя я бы с удовольствием. Но мы пошли навстречу. Волков — молодой ученый, герой, трагическая гибель. К тому же и жил рядом. Кто же может быть против? Не мы. Вы так кричите: «Советская власть — это космос!!!» Но господа товарищи, мы же не против космоса. Мы готовы принять все достижения ХХ века — кроме палаческих и богомерзких. Сойдемся на Волкове — ему обе стороны смогут возложить цветы! Но нет, оказалось, что советская власть — это никак не космос. Это детоубийство, убийство девушек и невинных людей. Мы не требовали признания оппонентами святости августейшей семьи. Мы всего лишь хотели заменить ее убийцу на космонавта. Так о чем далее говорить с этими людьми?..

— Недавно суд в Петербурге постановил демонтировать памятную доску адмиралу Александру Колчаку на доме, где он жил. Адмирал занимает одно из центральных мест в мире вашего только что вышедшего романа. Вам не показалось это злой иронией судьбы?

— Нет. Это в очередной раз показало мне, что у меня, как у писателя, есть историческое чутье. Кстати, есть хорошие писатели и не наделенные этим свойством, у каждого свои достоинства. Но у меня чутье безусловное. Смотрите, сколько всего произошло одновременно с романом. Католическая тема у нас не в моде, это естественно, страна православная. Но тут: встреча на Кубе папы Франциска и патриарха Кирилла, оживление интереса общества к теме, споры. Трампа не должны были избрать, но избрали. Сильно полагаю, что ряд коллег деятельно трудился над произведениями, где чудовище в женском облике, то есть Хиллари, тянется к ядерной кнопке и тому подобное. Кто их теперь издаст? Впервые за долгие годы в обществе положительный интерес к США. Оправдан он или нет — вопрос другой, но он положителен. А сейчас идет атака, бешеная атака на адмирала. Мы как раз сегодня говорили с друзьями — что именно на него, это закономерно. Атака пошла — моя книга ей ответит.

— Вы настаиваете, чтобы название вашего романа писали через «ять». По-вашему, следует отказаться от всех нововведений, которые появились в нашей стране после 1917 года?

— Я не настаиваю, просто это и есть его название. Через «е» русские могут быть только «побежденными». Кстати, так назывался и роман Ирины Головкиной (Римской-Корсаковой), с которым мое название вступает в разговор. О каждом нововведении — разговор особый, «все» — это уж слишком обще. Но «старая» орфография, конечно, красивее и интереснее, новая обедняет своих носителей.

— Возможен ли новый поворот России к коммунизму?

— Как я сказала выше, возможно обрушение страны в новую разруху, и ни под какими знаменами, кроме красных, этого не сделать. Но однозначно, что всяк ратующий за возврат СССР, к своему удивлению, вернет из него только самое страшное, но никак не хорошее. Не приведи господи.

— Сейчас в нашем обществе сильны чаяния «сильной руки», причем доходит до абсурда, когда иные правые симпатизируют Сталину, а левые — Иоанну Грозному. На ваш взгляд, чем это вызвано?

— Путаницей понятий. Нас, меня и моих сокурсников, очень хорошо учили истории. Мы со студенческой скамьи знаем: Иоанн Грозный и Иосиф Джугашвили были очень слабыми правителями. А сильным правителем, самым сильным, была государыня Елисавета Петровна. Любой дурак сладит с управлением, если чуть что рубить головы или расстреливать. А подите совладайте с огромной страной при запрете смертной казни! Вот это — «рука». Хоть и нежная ручка.

— Что такое несколько раз упомянутая в вашем романе Энтропия, от имени которой действуют злые силы?

— Всего лишь технический термин, которым для удобства пользуются герои. Энтропия — совокупность переменных воплощений Зла. Ну а подробнее — у Каштанова в труде «ХХ век: развилка трех дорог»…

— Прочитаю непременно... Спасибо за интересное интервью. Надеюсь, это не последняя наша беседа, посвященная вашему творчеству.