Произошедшее и происходящее в стране влияет на все стороны общественной жизни. И на экономику, и на политику. Не обходит оно, разумеется, стороной и культуру. Да и как обойти, если именно в духовной сфере складываются представления о настоящем и будущем, оценивается далекое и недавнее прошлое, ставятся принципиальные задачи и вырабатываются методики по достижению больших и малых целей? И если — немного истории! — канцлер Бисмарк заявлял когда-то, что Франко-прусскую войну выиграл прежде всего немецкий народный учитель, то нам, нынешним россиянам, не грех сказать, что рывок в национальном развитии может обеспечить в первую очередь великая русская культура. А ее уровень и состояние напрямую зависят от качества того языка, на котором мы говорим. Вот почему сохранить русский язык от порчи и искажений — наш святой долг. Об этом корреспондент «СМ» Яков Евглевский беседует с преподавателем Санкт-Петербургского государственного университета Владимиром Василиком — кандидатом филологических наук и дьяконом храма Святых апостолов Петра и Павла при больнице имени И.И. Мечникова.

— Владимир Владимирович, в наше время — время свободы и демократии — мы касаемся (как правило, критически) различных вопросов бытия и быта. К сожалению, о культуре вспоминаем по «остаточному принципу». Ну а о чистоте русского языка, увы, даже не задумываемся…

— И легкомысленно топим себя — под крики о прогрессе и общечеловеческих ценностях — в болоте самого мрачного бескультурья, самого дикого обскурантизма, которые резво, со смехом тянут нас, доверчивых, в пещеры каменного века.

— Не остановиться ли, отец Владимир? Не осмотреться ли, как выражались в старину, тверезым взглядом? Давайте сосредоточимся на состоянии и качестве русского языка. Что вы думаете на сей счет?

— Буду откровенен: cостояние языка — во всяком случае, его бытового среза (словарного запаса и синтаксических конструкций, коими пользуются около 150 миллионов человек) — весьма печально. Но сделаю сразу оптимистическую оговорку: отнюдь не безнадежно. Ведь мы знаем, что любое резкое изменение социально-экономического уклада (тем паче столь резкое и неожиданное для народа, как это было на стыке 1980–1990-х годов) порождает всевозможные «повороты» в языковом общении.

— В этом плане рисунок событий бурного конца ХХ столетия отличается, конечно, от рисунка его пламенного начала. При всем том мы не замечали в простонародье такой кипучей ненависти к партийно-советскому режиму, как к царизму на излете династии Романовых. Если старая интеллигенция спала и видела крах ненавистной монархии, то наша родная «образованщина» (применим этот солженицынский термин) размышляла, скорее, об ощутимом смягчении идейно-политического климата. Так сказать, о «сверххрущевской» либерализации…

— Согласен. Настрой позднесоветской — перед приходом наверх Михаила Горбачева — грамотной публики соответствовал не порывам салонных умников и умниц 1905–1917 годов, а надеждам прекраснодушных интеллигентов 1870-х — 1880-х. Их чаяния выразили чеканные строки, обращенные к тогдашнему влиятельному временщику Михаилу (тоже Михаилу!) Лорис-Меликову: «Сыны российской нации желают, граф, немногого: на первый раз хоть куцую нам дайте конституцию».

— Потом эту фразу едко высмеивал Блок...

— Ну, это уж когда! Гораздо позднее — и то под цыганский припев о «всемирном запое». А лавинообразный обвал большевизма и распад громадного Советского Союза — всего через шесть с небольшим лет после деклараций об ускорении и перестройке (вкупе с гласностью!) — произошли на глазах совершенно ошеломленного общества. Даже закоренелые диссиденты были хотя и рады, но немало озадачены. Да попросту не готовы к столь крутому виражу. А что говорить о народе? О ветеранах? Здесь поработало, как ни странно, само молодое кремлевское руководство, которому смертельно надоел завиральный бред о коммунистическом строительстве. Новые партбонзы не желали впредь идти в глухой тупик. Они отринули аскетический коллективизм и стали настоящими гедонистами-жизнелюбами. И умело воспользовались неустойчивой обстановкой — уже под знаменами лихой ельцинской команды.

— Мог ли этот горный сель не отразиться на разговорном и письменном языке?

— Конечно не мог! И отразился. В техническом плане (особенно важном для молодежи со средним и высшим образованием) повлияли новинки постиндустриальной революции — компьютер, Интернет, мобильник. Те открытия, которых опасались красные диктаторы, боявшиеся легкого общения юных парней и девушек с зарубежными «буржуазными» сверстниками. На слуху зашелестели такие англоязычные понятия, как «сайт», «чип», «файл», «флеш», «моб», «дискета». В хозяйственной области появились термины «приватизация», «ваучер», «холдинг», «лизинг», «дилер», «дивиденды», «овертайм» (сверхурочная переработка) — тоже из гордого британского словаря.

На политическом уровне в обиход вошли «плюрализм», «избирком», «мажоритарная система» (аж мажоритарка!), «консенсус», «политкорректность», «толерантность» и даже «нетрадиционная сексуальная ориентация». И так далее и тому подобное. Сюда, пожалуй, следует отнести и возрожденные из небытия дореволюционные отечественные звучания: Дума, судебный пристав, мировой судья, благотворительность, человеколюбие, милосердие (как полагал Глеб Жеглов, «поповское слово»). Не забудем и полицию — утвердившийся с XVIII века в русской речи греческий корень в латинской транскрипции.

В культурно-бытовом разрезе мы не расстаемся с «диск-жокеем», «биеннале», «презентацией», «телешоу» и… «лохотроном». Молодежь хихикает: без лоха жить плохо! Обогатился лингвистическими находками и преступный мир: помимо родимых обретений типа «замочить», «беспредел», «кидала», «распил», «откат», «рубить бабки», «поступать по понятиям», криминалитет взял на вооружение изысканные английские заимствования — «рэкет», «киллер», «киднеппинг», «рейдерство» и иже с ними.

— Вероятно, меняется и грамматика?

— Безусловно. И не в лучшую сторону. Все чаще и чаще происходит то, что когда-то иронически называли «незнанием падежов». Например, можно услышать: «Зайдите к Зинаиде Ивановны» или, наоборот, «надо спросить у Галины Андреевне». Ей-богу, больно и стыдно! А что творится с ударениями? Многие, произнося, в общем-то, знакомые и привычные слова, стремятся почему-то к стержневому корню, к начальному слогу. Так возникают и множатся аграмматические ударения: предложить, средства, ворота, свекла, «польта», «прибыля», километр, квартал. Не случаен анекдот: «Чем отличается портфель от портфеля? А тем, что в первом носят документы, а во втором — документы». От таких воздействий страдает и орфография, элементарное — школьно-ученическое! — правописание.

— А как воспринимать стилистику Всемирной паутины?

— Данная стилистика (если ее позволительно наречь таким образом) лежит где-то за гранью допустимого и разумного. В Интернете господствует хамский, босяцкий язык, говорок маргиналов с горьковского «дна». Его обитатели не изъясняются, как нормальные, психически здоровые люди, а сознательно пользуются ублюдочной фонетической орфографией. То есть пишут, как слышат. Или — еще хуже! — так, как хочется слышать. Скажем, некто обращается к своим «паутинным» собеседникам. И какие перлы! «Превед драгаценные. Хто сегодня у нас проставица (проставится)? Хде та бусинка?» Зачем это нужно? Ведь участники сей переписки прекрасно понимают, что говорят на абсурдном, нечеловеческом наречии, что они смешны и нелепы с точки зрения обыденного восприятия. Но именно это и разжигает страсти: пусть все видят, рассуждает герой или героиня, сколь я независимый (независимая) и продвинутый (продвинутая)! А ради такого можно на голове постоять и ногами подрыгать. Лишь бы кто-то ахнул от изумления…

— Получается по Булату Окуджаве: «Каждый пишет, как он слышит. Каждый слышит, как он дышит. Как он дышит, так и пишет, не стараясь угодить…»

— C той только разницей, что не угождают здесь не соседке по квартире или редактору журнала, а русской истории и русской культуре. Забавы сии небезопасны и небезобидны. Они способны рано или поздно привести к распаду отечественного культурного пространства и даже единой государственности. Ведь на чем искони держалась Русь-матушка — и в относительно благополучные периоды, и в эпоху княжеской раздробленности, и в тяжкую годину ордынского ига, и в лихолетье Смутного времени? На двух мощных скрепляющих опорах, которые объединяли страну от моря до моря, — на православной вере и русском языке. При большевистской диктатуре были нанесены страшные, беспощадные удары по вере и Церкви. Долгосрочным итогом стал распад колоссальной советской империи на 15 мозаичных частей, главной из которых является великая Россия. Кое-какие районы, правда, продолжили, по непрочности своей внутренней спайки, дробиться дальше. Приднестровье, Абхазия, Южная Осетия, украинская Новороссия — все они естественной тягой тянутся к нам, к нашим святыням, к Первопрестольной. А православие, которое полуграмотный Никита Хрущев обещал к началу 1980-х загнать в объемы одного атеистического музея, возрождается, как волшебная птица феникс. Кукурузника и его присных не осенило, что вскоре встанет вопрос о создании иного музея — тоталитарного искусства, под сводами которого уютно разместились бы памятники Ленина и бюсты Брежнева. Изваяния же «нашего Никиты Сергеевича», боюсь, не уцелели — из-за народного недоброжелательства. Какая невосполнимая культурная потеря!

— Но русский язык, слава богу, гонениям не подвергся…

— Инквизиторская власть не дерзнула занести над ним топор, невзирая на все свои «мирореволюционные» прожекты и планы по созданию нежизнеспособных международных федераций. Что ж, без языка нельзя было управлять, пропагандировать, оболванивать людей посредством официальной лжи! «Нетронутость» великого и могучего, в коем уцелели тайные религиозные смыслы, в значительной степени спасла страну. Особенно на гребне Великой Отечественной войны, когда восстало из мертвых горячее патриотическое слово, когда зазвонили колокола и устремились к Небу искренние священнические глаголы. Русский язык и сейчас способствует возвращению некоторых отпавших в 1991-м земель (того же Крыма!) в лоно Родины-матери.

— При Хрущеве, однако, хотели провести радикальную языковую реформу. Ее наброски были напечатаны в газете «Известия» осенью 1964 года…

— И положены под сукно сразу после октябрьского смещения вождя на пленуме ЦК. «Черновик» оказался явно неудачным. Он не затрагивал, как предыдущие реформы, начертания букв, а касался в основном орфографического написания слов. Многое из предложенного поражало навылет умы и сердца! Допустим, милый с детства «заяц» писался бы «заец». А прилагательные «стеклянный», «странный», «длинный» изображались бы на бумаге с одним «н». Среди филологов грустно шутили: бедное травоядное, прослышав о прискорбных переменах в своем имени, раздобудет пистолет и застрелится с горя где-нибудь в чаще или на опушке. По поводу же усеченного «н» указывали, что это опрокинет многие шедевры русской политической классики. Вспомним у Александра Блока: «Из хрустального тумана, из невиданного сна чей-то образ, чей-то странный. (В кабинете ресторана за бутылкою вина)». Прочтите эти стихи без второго «н»...

— Ну, применим тут слегка подновленный знаменитый лозунг: «Они не прошли!» Тем не менее прежние реформы все-таки достигали цели…

— Русская кириллица — буквоначертание и правописание — сложилась по крупному счету в три этапа. Сначала вслед за Крещением Руси при Владимире Равноапостольном, потом при Петре Алексеевиче и, наконец, — из песни слова не выкинешь — сразу после революции, по ленинскому декрету. Эта последняя «чеканка» загодя готовилась при царе, но осуществили ее красные. Хрущевскую же благоглупость можно считать, по церковному речению, «небывшей».

— Между прочим, западный алфавит, латиница, тоже прошел три ступени своего развития…

— Первый толчок дали древние римляне. Позднее, уже в раннее Средневековье, в пору так называемого Каролингского возрождения, чиновники, трудившиеся на пользу Франкского государства, усовершенствовали страроримскую грамоту, сформировав на ее базе удивительно красивый, изящный, миниатюрный шрифт — минускул. Ну а в XV–XVI столетиях, на пике настоящего европейского Возрождения — роскошного Ренессанса — вездесущие итальянские гуманисты еще раз отточили, отрихтовали, начистили до блеска «медь торжественной латыни», создав современный шрифт западного мира. Шрифт Европы, Америки, Австралии. На нем, кроме того, выписывают врачебные рецепты для аптек.

— Как видим, мы не отстали от Запада в работе над своим языком. И нам есть за что держаться и на что опираться?

— Есть, хотя наши нынешние условия не слишком благоприятны для улучшения устной и письменной речи. Ведь культурная деградация уходит корнями в незавидное положение народных низов — той самой «гущи», о которой премьер Петр Столыпин говорил осенью 1909-го в знаменитом интервью газете «Волга». В этой беседе, помнится, прозвучал бессмертный тезис о желательности для России двадцати лет внутреннего и внешнего покоя. И здесь же Столыпин коснулся — чуть не по Марксу и Ленину! — роли народных масс («в них — вся сила страны»). И их, отметил легендарный сановник, надо неустанно укреплять. Прошло больше ста лет. И что? Народ и рядовая интеллигенция оскудели-обеднели и не могут озаботиться элементарными культурными потребностями. Резко возросли цены, в том числе транспортные, что препятствует общению людей, проживающих в разных концах бескрайней державы. Исчезают крупные книгоиздательства, а на их месте множатся «карлики», буквально программирующие малую тиражность книг, брошюр, пособий. На этом фоне усиливается завлекательная роль электронного вещания — радио, телевидения, Интернета. В итоге традиционная книга как бы теряет свой вековой статус, уступая место более дешевым и доходчивым псевдоценностям.

— От этого «проседает» и обиходная речь…

— Если вернуться к вопросу о фонетической орфографии, основанной на принципе «пишем, как слышим», то придется признать, что у нашей окололитературной тусовки есть чуть не официальные предшественники и вдохновители. По этому пути пошли украинские и белорусские словотворцы, ощутимо иссушившие свои родные языки и фактически разорвавшие единое славянское пространство. Ибо русская речь, слава богу, строится совершенно на ином фундаменте — на основе четких правил и нормативов, разграничивающих область устного и сферу письменного.

Но поскольку электронные СМИ подают устную речь в отрицательном, «раздербаненном» виде, то и для нас нарастает фонетико-орфографическая угроза. Дикторская дикция (простите за тавтологию!), считавшаяся когда-то образцом стиля и произношения, стала во многом небрежной, исковерканной, сумбурной. Раньше за такие ляпы штрафовали, а то и снимали с эфира. Теперь же все можно! Все проходит без последствий для виновного — «раз, два, с гуся вода». Куда мы забредем с этакой заплечной ношей? Не потянет ли сей багаж под лед, на дно? И еще: наверное, с учетом наших довольно незрелых буржуазно-рыночных процессов руководство страны рановато согласилось на масштабное разгосударствление отечественного телевидения.

Столь поспешный шаг привел к интернационализации голубого эфира и едва ли не полной утрате национальных корней большинства телеканалов. Там заправляет узкий круг лиц, не связанных с Россией и русским миром, а ориентированных на зарубежные центры, на Запад, на враждебную нам среду. Многие передачи стали ежедневным мощным средством информационной борьбы против русского народа, русской истории и русской культуры.

— Если это так, то непонятно, куда смотрит наша искушенная тайная полиция? С момента разгосударствления прошел уже немалый срок — приблизительно четверть века…

— Все не так просто!

— Но ловят же, сажают и высылают восвояси иностранных шпионов и агентов!

— Отследить и обезвредить лазутчика легче, чем дать действенный отпор в многофакторной информационной борьбе. Злонамеренная обработка зачастую ведется на уровне как будто безобидных текстов и подспудных смыслов вроде пресловутого «25-го кадра». Это похоже на наркотические курительные спайсы: стоит определить какой-то состав как ядовитый, наносящий ущерб здоровью людей, как торговцы отравными зельями добавляют туда новое вещество, слегка меняют химический состав, который остается не менее вредным для потребляющего сию хмарь человека, и без зазрения совести продают свою гадость парням и девушкам. А полиция разводит руками: что, мол, поделать, коли реализуемый порошок в запретительных списках не значится.

Так и с телевидением. Смотришь, слушаешь — ничего особенного, передача как передача, сюжет как сюжет. Ан нет, вдумаешься: тут же все против России, против наших привычек и устоев. Но подкопаться трудно! Как выражались в годы оны ушлые чекисты, «не ловится». Думаю, что криминально-жаргонная лексика иных теле- и радиодикторов — при молчаливом потворстве редакторов и сотрудников — заставляет подозревать не столько невоспитанность и бестактность, сколько некий злой умысел.

— Возражу вам, отец Владимир, что в сегодняшней нелегкой обстановке — при освещении боевых действий в Новороссии и подаче западных санкций против России — электронные СМИ (кроме, пожалуй, некоторых частных интернет-сайтов) поддерживают политику Кремля и президента Путина. Не сравнить с либеральными стонами большинства газет в разгар Первой чеченской войны 1994–1995 годов…

— В данном случае спорить не буду. Меняются времена — меняются песни. Стало более зрелым, более патриотичным общество — обретают иную тональность и те, кто мнит себя властителями умов. Напрямую, в открытую они не решаются уже бороться с преобладающими настроениями, господствующими взглядами. Хамелеон на то и хамелеон, чтобы вовремя, к шкурной пользе, изменить свою окраску.

— Не пойман — не вор…

— Юридически — да, и я не зову к арестам и судебным процессам в духе тридцатых годов. Но по-человечески вся эта компания сохранила двойное дно: правой ногой они здесь, а левой — там, за кордоном. Меня, повторю, волнует массированное агрессивное вторжение в нашу речь, в нашу среду иностранных терминов. Их обилие превышает все разумные пределы и оставляет на душе какой-то мерзостный осадок. Неужели у нас мало своих слов? Или они, не дай бог, недостаточно глубоко отражают жизненные явления? Наблюдается сущее чужебесие, о котором грустно размышлял осевший на исходе XVII века в Москве хорватский славянин Юрий Крыжанич.

Возьмите, к примеру, бесполезное дублирование: вместо того чтобы сказать «душегуб» либо «наемный убийца», что вызовет у слушателя недвусмысленно отрицательный настрой, диктор или лектор произносит «киллер». И на человека веет некоей высокой специализацией, какими-то неведомыми нам умениями, перед коими стоит чуть не снять шляпу. Взамен «проститутки» (сиречь гулящей непотребной девки) выговаривают нечто уважительное — «интердевочка», «путана», «ночная бабочка», «представительница древнейшей профессии». Эк ведь как: пустить к себе на часок-другой мужика за деньги — это, оказывается, признак профессионализма, да еще осененного чередой долгих веков!

А дурная, для «показа образованности», аббревиатура? Крик словесной моды — VIP-person! Но ведь данное сокращение (very important person — очень важное лицо) и без того включает понятие «персона». Зачем же туповатый повтор? Для кого он? Для малограмотных или умственно отсталых? Масло масляное… Или любимое в политических кругах словечко piar? Это якобы «связь с общественностью». Да ничего похожего! «Пиар» означает разного рода публикации, вяжущиеся, скорее, с некой «чернухой». Не случайно говорят — с весьма высокой точностью — «черный пиар».

Когда-то Джордж Оруэлл высмеивал в своих антиутопиях обманчивую легкость произношения и нарочитую беглость речи. В романе «1984» введены даже «идеологические» дефиниции — «новояз» и «речекряк». «Этот оратор, — оценивала главная газета тоталитарной Океании «Таймс», — является идейно крепким речекряком». Само собой — и Оруэлл предупреждал об этом еще в конце 1940-х, сразу после войны, — подобные (в нашем случае — американизированные) сокращения качественно меняют исходный смысл слов и понятий, а также не лучшим образом воздействуют на общественное мышление и образовательный процесс в начальной, средней и высшей школах.

Бессознательно и незаметно рождается некое королевство Кривых Зеркал. Вдуматься, какого-то негодяя арестовывают и осуждают за изнасилование и убийство ребенка, а досужий репортер, ликуя, сообщает: «Найден и обезврежен еще один педофил!» Вот тебе и на: искалечил, лишил жизни — и «педофил», то есть любитель (увы, сексуальный!) маленьких детишек. Нет, господа, это кровавый выродок, это педофоб — сумасшедший детоненавистник. А публика заглатывает репортерскую наживку, повторяя с печальным покачиванием головы: «Вот они, педофилы-то!» Прямо по Булгакову: «Вот они, трамваи-то!»

— Что же предпринять для оздоровления духовного климата, для вочеловечивания человека — гомо сапиенс, разумного вроде бы существа?

— Вести себя по заповедям Божиим! Напомню знаменательную фразу из Евангелия от Матфея, который повествует о диспуте Иисуса Христа с книжниками и фарисеями. «Говорю же вам, — воскликнул Спаситель, — что за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в День Суда. Ибо от слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься». Нужна — потребна как воздух и хлеб! — образовательная установка на норму и норматив, на превечные законы, установленные для нас Всемогущим Творцом. А в быту, в школе, в средствах массовой информации необходима строгая лингво-стилистическая ориентация на классическую русскую литературу. Чтобы мы не слышали впредь такой чуши, как «амбициозный проект», сочетания, в котором хлесткое прилагательное, явно относящееся к личности, к человеку, безграмотно перебрасывается на плод его деятельности. Ей-богу, куда лучше звучит старинная формула «наполеоновские планы».

— А как воспринимаете вы тягу некоторых писателей и публицистов к забытым архаичным оборотам вроде «сей», «оный», «сиречь», «зело», «ныне», «очи» и так далее?

— Не стану лицемерить: мне это нравится. Хотя, конечно, во всем полезна здравая мера. Но возрожденные славянские обороты связывают людей с прошлым, напоминают о долгом историческом пути русского народа, выстраивают неразрывный маршрут нашего более чем тысячелетнего развития со всеми его плюсами и минусами, взлетами и падениями, победами и невзгодами. Грех бояться красивых славянизмов: они братают нас с далекими предками, делая их ближе, роднее, понятнее. Они поворачивают нас лицом к православной вере, к заветным отцовским преданиям, которые, как предостерегал Михаил Лермонтов, не следует рубить «орудьем палача». Их надо изучать, постигать и бережно, любовно сохранять.