Имя Рейли обычно упоминают в связи с так называемым «Заговором послов», как пышно именуется неудавшаяся попытка устранить Ленина и Троцкого руками и штыками латышских стрелков. Но главный организатор этого несвершившегося переворота послом не был. Роберта Брюса Локкарта, о котором идет речь, и дипломатом-то назвать можно с натяжкой…

КАДРОВЫЙ АГЕНТ И НЕОФИЦИАЛЬНЫЙ ПРЕДСТАВИТЕЛЬ

Настоящий посол уехал еще зимой вместе с большинством сотрудников дипмиссии, о чем уже говорилось выше. Локкарт же, будучи кадровым разведчиком, обладал довольно абстрактным статусом неофициального представителя. В Вологде он постоянно не жил, но наезжал. Все дипломаты пребывали в жесткой оппозиции советскому правительству, но Локкарт все же предпринимал некоторые попытки наведения мостов между Великобританией и Кремлем, поскольку большевистское руководство тогда хваталось за кого угодно. Ничего реального из этого не вышло, потому, наверно, и решено было попытаться использовать латышей. Чекисты попытку пресекли, Локкарт скрылся, но в какой степени оповещал он американца Френсиса и француза Нуланса, остается только догадываться. В Москве его конфиденты уж точно не появлялись, так что сцена из киноленты 60-х годов, когда дипломат сует леденец ребенку, а мать голодного создания подачку гневно отвергает, был явно высосан из пальца сценаристами Рижской киностудии… В любом случае этот эпизод тайной войны логичнее было бы именовать «Заговором двух послов и одного внештатного сотрудника МИДа Соединенного Королевства».

Словом, причин любить послов у советской власти не имелось. Другое дело, что сама эта власть вела себя просто непотребно по отношению к официальным представителям мировых держав и государств поскромнее. Они терпели, терпели и наконец выплеснули негодование посредством печатного станка…

Двадцатистраничную брошюрку под скучным названием «Официальная переписка дипломатического корпуса в Вологде с народным комиссариатом по иностранным делам по вопросу о переезде первого из Вологды в Москву» не так давно отыскал вологодский коллекционер Геннадий Белинский. Пять таких книжиц сохранились под кровлей дома, в котором во времена не столь отдаленные располагалась вологодская Чека. Это обстоятельство неизбежно прибавляет загадочности. С чего это вдруг кто-то из церберов безопасности большевистского режима России упрятал крамольное издание на ведомственном чердаке?! Был ли он тайным инакомыслящим, заботившимся о сбережении уникального свидетельства взаимоотношений дипломатии нового строя и дипломатии мира капитала? Рассчитывал ли на приработок, надеясь позднее продать каким-то образом сбереженное в дипломатические миссии, которые этой «Перепиской…» могли и не располагать, поскольку весь тираж увезли в ЧК, а потом в костер прямо из типографии. Как бы то ни было, но брошюрка была приговорена к уничтожению, и несколько экземпляров, чудом избежавших пламени, иначе как сверхраритетами не назовешь.

Первая страница уникального и почти полностью сожженного издания открывается не как-нибудь, а обращением к «русскому народу». Искушенные в дипломатии авторы заявляют, что вынуждены прибегнуть к такому методу информирования о конфликте «ввиду того, что газетам в Вологде и повсеместно в России было запрещено помещать какие-либо интервью с союзными послами… без предварительного просмотра таковых цензурой».

Представителям демократических государств, привыкшим к свободе слова, такие условия по душе не пришлись, и они попытались распространить свое несогласие. Аргументы в пользу уклонения от переезда в Москву сводились к тому, будет ли безопасно в Москве? Не думаю, что иноземные гости так уж тревожились за свои жизни. Правда, за две с небольшим недели до их окончательного отъезда из советской России левый эсэр и чекист Яков Блюмкин совершил убийственное покушение на германского посла графа Мирбаха. Но Блюмкин и его партийные товарищи выступали как раз против Брестского мира, так что террористы этого лагеря послам явно не угрожали. Какую-то роль играли и бытовые причины — уезжали-то послы из Петрограда, когда Москва еще не вернула себе статус столицы. Теперь же вместо возвращения в обжитые особняки града Петрова им пришлось бы заново обустраиваться в непривычных условиях.

Но комфорт на исторических поворотах — дело десятое. Видимо, удобное расположение Вологды между Архангельском и Москвой побуждало упрямо оставаться в тихой провинции. Могло, правда, показаться, что дипломаты надеются на будущую интервенцию. Они и впрямь не могли не знать о грядущей высадке американцев и англичан в Архангельске. Как им было не оставаться в неведении, если Френсис был ее инициатором. 2 мая он отослал в свое правительство шифрованную телеграмму о необходимости военного вмешательства…

Но, судя по данным ЧК, сама по себе интервенция, может быть, и радовала, но последствия ее смущали. В скорое прибытие союзников в Вологду дипломаты не очень-то верили. Чекистские записи тайных совещаний гласят, что дипломатов очень тревожила перспектива оказаться в роли заложников… Некоторые вообще опасались, что союзники захватят Вологду лишь через месяц… И оказались-таки правы в сомнениях, поскольку интервенты сюда вообще не добрались. Не зря же Ленин телеграфно подстегивал Кедрова во что бы то ни стало удержать Котлас, после падения которого дорога на Вологду была бы открыта.

БЕСТОЛКОВЫЙ ФРЭНСИС

В общем и целом послам в Москву не хотелось, и пошли писать чрезвычайные и полномочные! Посол Соединенных Штатов Америки Френсис наркому иностранных дел Чичерину: «…почему вы считаете наше дальнейшее пребывание в Вологде небезопасным или неуместным? Мы не боимся русского народа… и мы имеем полное доверие к населению Вологды. Единственное беспокойство, испытываемое нами, относится к силам центральных империй, с которыми мы находимся в состоянии войны, но, по нашему мнению, занятие ими Москвы представляется значительно более вероятным, чем занятие Вологды».

Чичерина аргументация Френсиса, не впечатлила, а слова о гипотетическом появлении немецких войск в Москве и подавно у наркома ничего кроме раздражения, вызвать не могли. Поэтому послы тут же получили телеграмму с утверждением, что только Москву правительство считает «городом, в котором… безопасность могла бы быть обеспечена». Двумя днями позднее в Вологде объявился управляющий отделом Центральной Европы наркоминдела Карл Радек. Идеи этого небезызвестного авантюриста от революции послам было предложено из Москвы воспринимать с «теми же чувствами взаимной дружбы и благожелательства, с каковым таковые предложены».

У резиденций послов между тем появилась стража, которую они отнюдь не собирались принимать за охрану. Дуайен Френсис поинтересовался, кого можно принимать в качестве «лиц, приглашаемых… в качестве гостей», на что получил ответ Радека: «Для не русских нет никаких затруднений. Что касается русских, то мы просим сообщить нам их имена…» Введение пропускной, по сути дела, системы для дипломатов само по себе не могло быть в радость, а тут еще примешивались личные мотивы. Многие из них явились в Вологду без семей и вскорости обросли знакомствами, которые иначе как интимными не назвать. В конце девяностых годов минувшего столетия мне как-то показывали смуглолицего пожилого человека, которого молва именовала потомком весьма любвеобильного бразильского посла... «Он свел искусство дипломатии к простой формуле: «Не делайте ничего — и повышения, и награды обеспечены», — ядовито отзывался впоследствии о личности латиноамериканца Локкарт. И далее: «Днем он спал, а ночью играл в карты. Когда американский посол упрекал его в бездействии, он поднимал страшный шум, доказывая, что его телеграфный счет больше американского. В этом он был прав. Правда, с февраля 1917 года он послал только одну телеграмму своему правительству, но стоила она свыше тысячи фунтов. Он перевел и послал целиком по телеграфу в Рио всю первую речь Керенского о революции!»

Есть и другие воспоминания, при всей их тенденциозности занятные. Их следует воспринимать с неминуемыми скидками на откровенную недружелюбность, а то и враждебность авторов.

«…К сожалению, нельзя было организовать охрану так, чтобы… не нарушить заведенный порядок жизни высоких иностранцев… Заморские балерины и веселые певички — единственные утехи сиятельных господ в это ужасное время голода, эпидемий и гражданской войны — не могли свободно и незаметно от взоров охраняющей посольство стражи выполнять свои совершенно секретные функции». Уж не знаю, как насчет певичек, а вот откуда взялись в Вологде заморские балерины?

Кое-какие весьма правдоподобные слухи ходили и про самого дуайена. В этом отношении его слабостям сильно на руку был посольский статус, позволявший без помех выдавать визы и выписывать паспорта. Говаривали, что несколько вологодских и оказавшихся транзитом в городе петроградских дам последовали за спасительные для многих внешние рубежи тем же образом, что и псевдосербы вкупе с псевдоподданными британской короны. Но в отличие от бразильца, которого из метрополии требованиями какого-либо рода, очевидно, не обременяли, Френсису все-таки было посложней, так как Вашингтон российские проблемы без внимания не оставлял. В противном случае он, наверное, и не стал бы ввязываться в заговорщицкие интриги, ибо (опять сошлюсь на Локкарта) у него «было полное отсутствие знания русских политических дел». Прожженый разведчик даже пометил в дневнике: «Старик Френсис не отличает левого социал-революционера от картошки. Следует отдать ему справедливость. Он не обнаруживал никаких претензий на понимание положения… Его коньком были карты».

Главный надсмотрщик за дипломатами Карл Радек тоже, видимо, аскетизмом не отличался. Во всяком случае, ту же фамилию кое-кто в Вологде носил еще с полвека назад, но в конце концов от нее избавился.

ОТ УЛЬТИМАТУМОВ К НОТАМ

Положительного ответа на телеграмму Чичерина не последовало, но столица без послов обходиться никак не желала. Наркоминдел телеграфно заявил, что «ваше дальнейшее пребывание в Вологде невозможно». Еще через пару дней Чичерин слегка смягчил тон и назвал свою первую телеграмму всего лишь «приглашением». После этого дипломатам пришлось смириться с тем, что на вологодском телеграфе отказались принимать от них шифрограммы.

Но неуступчивость все же произвела впечатление. Радеку пришлось на время отказаться от языка ультиматумов и обратиться к классическому дипломатическому жанру ноты, написанной в довольно топорном стиле, резко отличающемся от его более поздней и весьма грамотной советской публицистики: «Когда я писал о невозможности пребывания послов в Вологде, я имел в виду независимую от нашей воли фактическую невозможность вследствие положения дел в этой местности… каждый день лишнего пребывания послов в Вологде чреват возможностью катастрофы… Если почему-либо Москва не нравится послам , мы можем предложить им под Москвой красивые, удобные дачи…» Знакомясь с этим косноязычным потоком сознания, я не мог надивиться тем невероятным отличием этих радековских перлов от качественного стиля его публицистики, появлявшейся полутора десятками лет позднее на страницах «Известий». Вот и гадай — то ли правщики статей в этой газете были хороши, то ли Радек к тридцатым годам подучил русский язык до совершенства?..

Послы все же не заспешили клюнуть на велеречивые посулы, и московский эмиссар, которому явно наскучила Вологда, отбыл обратно, направив Френсису очередную путаную ноту, смахивающую на угрозу: « Мною переданы местным властям точные инструкции для защиты Вашей безопасности, насколько таковая может быть ограждена в этом городишке… Учрежденная в Вологде Чрезвычайная Комиссия для борьбы с контрреволюцией будет руководить охраной Вашей безопасности. Нам очень неприятно, что идиллическому Вашему пребыванию в Вологде должен уступить место более регламентированный быт, но и в странах Ваших война такую регламентацию сделала необходимой, мы же в России находимся в неустанной войне на всех фронтах».

В это самое время англичане высадили десант в Мурманске, и дипломаты в ответ заявили: «…это не предпринимается с целью борьбы с русским народом, а единственно для сопротивления захватам наших общих врагов». Подписи поставили восемь посланников, включая поверенного в делах Бразилии де-Вианна-Кельче и поверенного в делах Японии Марумо. Кое-какая истина в их заявлении имелась. В северных портах скопилось немало военных грузов, доставленных из стран Антанты для переставшей уже существовать российской армии. Пока у власти в том же Архангельске находилось правительство эсера Чайковского, союзникам за присланное ими оружие, обмундирование и продовольствие особо тревожиться не приходилось. Однако отдавать все это большевикам они категорически не желали.

Одновременно с этой попыткой дипмиссий хоть как-то противостоять прессингу советских властей редакция «Вологодского листка» получила извещение за подписями председателя «Чрезвычайного революционного штаба» Ветошкина, «члена» того же штаба Саммера и секретаря Конде, в котором запрещалось публиковать «заявления или воззвания», исходящие «от проживающих в Вологде Иностранных Посольств…». Не допускались также публикации интервью, переписки «и т. д.». «Неисполнение сего требования повлечет за собой безусловное закрытие газеты и другие кары», — стращал Ветошкин. «Вологодский листок» посольских стенаний печатать не рискнул, но газету все равно закрыли, как, впрочем, и все остальные небольшевистские издания. Правда, произошло это уже после того, как дипломаты все же отбыли к морю, чему предшествовали события, далекие от любых трактовок протокольных правил.

Кедров после финальной беседы с Радеком, отбывшим в Москву, отправил к Френсису некоего ответственного работника «с покорной просьбой» всем миссиям все-таки перебраться поближе к стенам Кремля или же вообще покинуть Вологду. Через несколько часов был получен ответ, из которого следовало, что «конференция союзных держав» постановила «выехать за пределы России». Кедрову ничего не оставалось, кроме как обязать вологодские власти приготовить поезд из международных вагонов и самому отбыть по другим делам в Архангельск. Своего несомненного провала он признавать не хотел и через десять лет трактовал события 1918 года следующим образом:

«Большого труда стоило выселить из города Вологды остатки иностранных миссий, всеми средствами оттягивавших свой выезд… Большую распорядительность проявил в данном деле губвоенком т. Медведев. В самый день отъезда важные господа заявили, что они лишены возможности выехать, так как у них нет прислуги… Тов. Медведев сам приехал им помогать. Вязал, таскал чемоданы, подсаживал господ секретарей и их дам в автомобиль. С изысканной предупредительностью запирал вагоны, в которых они размещались. Одним словам, оказывал «друзьям народа» почет и уважением, лишь бы уехали поскорей».

Посол Френсис, в свою очередь, утверждал в мемуарах, что большевики всячески старались задержать дипломатов в качестве заложников.

Какие-то сомнения в разумности происходящего Кедров все же испытал, иначе зачем ему было уже на обратном пути из Архангельска навещать дипломатов, с поездом которых его поезд оказался ненадолго на одном полустанке. Нарком зашел в салон, где «несколько предводителей миссий изволили завтракать», оглядел богато для тех лет накрытый стол и справился, не может ли быть полезен. В ответ его через переводчика заверили в полном благополучии и показали на бутылки вина, белые галеты и вскрытые коробки сардин, красовавшиеся на скатерти. На этом они и распрощались.

В Архангельске дипмиссии пробыли двое суток и отбыли на Кандалакшу, «сбондив», по уверению «местных товарищей», которым пришлось «вести волынку» с иностранцами, из таможни часть каких-то ценных грузов. Чья версия событий ближе к правдивости в большей степени, чья в меньшей, теперь уже не установить. Очевидно, стороны вполне стоили друг друга. Как бы то ни было, а в Москву никто из дипломатов так и не прибыл. Недолгую вылазку в столицу посланника Сербии, которого интересовало «положение сербских войск в России», можно в расчет не принимать.

P.S. Проработав в Вологде почти два десятка лет, я заметил, что послы США, посещавшие город, а их было на моем собкоровско-тассовском веку четверо, воспринимали необходимость посещения, неизбежно включаемого в программу дома, где квартировало посольство, без малейшего энтузиазма. Одна из посольских дам на условиях анонимности сказала мне, что Френсису выпала непростая миссия, но ссориться с властями страны пребывания, несмотря на идеологические несовместимости, ему все же не стоило.