В ночь на 25 ноября (6 декабря) 1741 года в России грянул громкий дворцовый переворот. Пожалуй, самый громкий за более чем полвека, прошедшие с августа 1689-го, когда молодой Петр (сын Алексея Тишайшего от его второй жены, представитель романовско-нарышкинской тронной линии) отодвинул в сторону детей Алексея от его первой жены, носителей романовско-милославского родового имени. После этого на Святой Руси происходило немало всяких переворотов, в которых иногда принимала живейшее участие наша доблестная гвардия.

«Дебри ты, Зафна, собой озарила…»

Первым престольным «взрывом» на новом этапе можно, наверное, считать события, произошедшие в январе 1725-го, сразу по смерти царя-преобразователя. Буквально у его гроба столкнулись по-разному ориентированные придворные группировки. Одна – благородная поросль древних бояр – желала короновать малолетнего Петрова внука (от несчастного царевича Алексея) – великого князя Петра Алексеевича. Другая – выдвиженцы и окруженцы грозного монарха – полагала, что лучшей кандидатуры, чем его вдова, лифляндская прачка Марта Скавронская (государыня Екатерина Алексеевна), найти невозможно. Победила – главным образом усилиями светлейшего князя Меншикова – именно этa не слишком знатная «партия». И Екатерина I на два с небольшим года воссела на престоле.

В мае 1727-го блеснула очередная рокировка. Тот же Александр Данилович выбил у умиравшей «повелительницы» согласие на коронацию Петрова внука, 12-летнего Петра II. Гвардию на сей раз не побеспокоили. Впрочем, никаких революционных перемен – с точки зрения внешнего антуража – не произошло: власть осталась в руках нарышкинского клана. Царь-мальчик правил Россией менее трех лет – до января 1730-го, когда, простудившись на крещенских праздниках, он скончался в московском Лефортовском дворце. И тут на политической сцене – стараниями влиятельной аристократии – появилась двоюродная тетушка усопшего монарха, Анна Иоанновна.

Теперь «подвижка» была куда более основательной, нежели в 1725 и 1727 годах. Анна – четвертая дочь хворого государя Ивана V (единокровного старшего брата Петра Алексеевича) – принадлежалa не к романовско-нарышкинской, а к романовско-милославской ветви царственного дома. Правда, детей (во всяком случае, законных) у нее не было, но зато у ее сестры, Екатерины Ивановны, подрастала дочка от немецкого мужа – Элиза Катрин Кристина. Девушку оперативно перевели в православие и нарекли в честь августейшей монархини Анной Леопольдовной. На нее-то – без употребления острых гвардейских штыков – и возлагала свои надежды Анна Иоанновна.

Возлагала, как оказалось позднее, напрасно. Доверчивая глупышка Анюта не справилась с возложенной на нее миссией. Она – опора милославского рода! – не устояла в борьбе со своей динамичной двоюродной тетушкой Елизаветой Петровной, любимой дочерью императора Петра I. Подковерные игры вельмож перешли в открытую схватку «на местности». Теперь уже с использованием служилых лейб-гвардии Преображенского полка. Эти-то герои, сокрушившие правление Анны Леопольдовны и затоптавшие все перспективы ее крошечного сына Ивана Антоновича, вручили победу в царственные длани Петровой дщери Елизаветы. Благодать Божия – небесное покровительство земной власти – вновь, вторично после августовских ристалищ 1689 годa, перенесла свою милость с Милославских на Нарышкиных. И как амбициозная, но горемычная царевна Софья Алексеевна, проигравшая стычки с единокровным братом Петром, угодила в московский Новодевичий монастырь, так ее безалаберная внучатая племянница Анна Леопольдовна, склонив выю перед младшей дочерью Петра, цесаревной Елизаветой, попала со всей своей семьей на Север, в Успенскую обитель под далекими Холмогорами. И с той поры – вплоть до марта 1917 года – романовско-нарышкинская линия, подпитанная за счет брачных союзов немецкой кровью, уже не покидала горних высот русского трона.

А Елизавета, словно предчувствуя долгую – в сто семьдесят шесть трудных и неспокойных лет – дорогу, стала с первых дней своего царствования возвращать порушенные, как ей чудилось, бездушными предшественниками петровские законы, устои и порядки. «Нашему Сенату» предписано было, пересмотрев существующую доселе юридическую базу, напрочь изъять из нее все противоречившее петровским государственным актам. Работа, как пишет историк Евгений Пчелов, пошла ни шатко ни валко, и почти за десять лет елизаветинского правления специальной чиновной группе удалось добраться лишь до документов 1729 года (то есть охватить короткий четырехлетний период, прошедший по смерти Петра в январе 1725-го).

И тогда многоопытный граф Петр Шувалов, активный участник дворцового переворота и кузен царского любимца Ивана Шувалова, предложил создать особую комиссию по подготовке очередного Уложения (Свода законов). Елизавета охотно согласилась, ибо еще в 1700 году, на заре Северной войны, государь Петр Алексеевич сказал, что утвержденное в 1649-м, при его августейшем отце Алексее Михайловиче, державное Уложение устарело и нуждается в основательной переработке. У Петра, правда, руки до этого не дошли, а заседания ответственной елизаветинской структуры проходили кулуарно – на них приглашали только делегатов дворянского и купеческого сословий. К началу 1760-х текст был написан и как будто высочайше одобрен, но ввести его в жизнь так и не успели…

«И звуки флейт, и плески вакханалий…»

Елизавета Петровна, желая следовать примеру своего динамичного отца, не обладала тем не менее его твердой волей и неукротимой целеустремленностью. Обожала повелевать, но плохо вникала в конкретные управленческие вопросы. Изъятием из этого грустного правила была разве что внешняя политика, считавшаяся в ту легендарную пору чем-то вроде профессии королей. Все остальное царственная сибаритка, казавшаяся, по словам Василия Ключевского, барышней, которая получила воспитание в «девичьей», среди сенных девушек, любезно перекладывала на плечи расторопных вельмож и крепких администраторов. А сама с утра до ночи резвилась и отдыхала.

«Живая и веселая, – вздыхал полтора века спустя, в преддверии грозной кровопролитной революции, Василий Ключевский, – не спускавшая глаз с самой себя, при этом крупная и стройная, с красивым круглым и вечно цветущим лицом, она любила производить впечатление. Зная, что к ней идет мужской костюм, она установила при дворе маскарады без масок, куда мужчины обязаны были приезжать в полном женском уборе, в обширных юбках, а дамы – в мужском придворном платье… Она наследовала энергию своего отца, строила дворцы (видимо, путевые. – Я. Е.) в 24 часа и в двое суток проезжала тогдашний путь от Москвы до Петербурга, исправно платя за каждую загнанную лошадь.

Мирная и беззаботная, она была вынуждена воевать чуть не половину своего царствования, побеждая первого стратега того времени Фридриха Великого (короля Пруссии. – Я. Е.), брала Берлин, уложила пропасть солдат на полях Цорндорфа и Кунерсдорфа (в рамках Семилетней войны под небом Европы. – Я. Е.), но с правления царевны Софьи никогда на Руси не жилось так легко, ни одно царствование до 1762 года (коронации елизаветинской невестки Екатерины II. – Я. Е.) не оставляло по себе такого приятного воспоминания.

…Вступив на престол, она хотела претворить свои девические мечты в волшебную действительность. Нескончаемой вереницей потянулись спектакли, увеселительные поездки, куртаги, балы, маскарады, поражавшие ослепительным блеском и роскошью до тошноты. Порою весь двор превращался в театральное фойе: изо дня в день говорили только о французской комедии, об итальянской комической опере и ее содержателе Локателли, об интермеццах (коротких музыкальных пьесах. – Я. Е.). Но жилые комнаты, куда дворцовые обитатели уходили из пышных зал, поражали теснотой, убожеством обстановки, неряшеством: двери не затворялись, в окна дуло. Вода текла по стенным обшивкам, комнаты были чрезвычайно сыры. 

У великой княгини Екатерины в спальне в печи зияли огромные щели. Близ этой спальни в небольшой каморе теснились 17 человек прислуги. Меблировка была так скудна, что зеркала, постели, столы и стулья по надобности перевозили из дворца во дворец, даже из Петербурга в Москву, ломали, били и в таком виде расставляли по временным местам. Елизавета жила и царствовала в золоченой нищете. Она оставила после себя в гардеробе с лишком 15 тысяч платьев, два сундука шелковых чулок, кучу неоплаченных счетов и недостроенный громадный Зимний дворец…»

Так длился сей вечный праздник. Однако жизнь, будучи штукой хитрой и запутанной, периодически заставляла Елизавету Петровну отвлекаться от балов, богомолий и псовой охоты. Презренная проза иногда жестко разворачивала к земным проблемам и мирским заботам. К такого рода раздумьям относились, в частности, тревоги о судьбах романовского трона. Монархиня была незамужней и бездетной, но если первое обстоятельство вызывало вопросы, ибо поговаривали о ее тайном – неравном! – браке с Алексеем Разумовским, заключенном якобы в скромной церкви подмосковного села Перово, то второй момент не подвергался – особенно вслух – каким-либо обоснованным сомнениям. А поскольку физическая смерть, которая, согласно мудрой пословице, могла найти любую причину, не сообщала о сроках своего коварного прихода, следовало поспешить с определением кандидатуры, имевшей перспективное право взойти на сверкающий русский престол.

«Откуда ты, эфира житель?»

С поисками достойного преемника затрудняться не пришлось. Его – «яко по крови ближайшего» – назвали вскоре после славного воцарения Елизаветы Петровны. Сим, как казалось на первый взгляд, баловнем судьбы стал 14-летний племянник государыни – Карл Петер Ульрих, живший тогда в приморском городе Киле, столице маленького немецкого княжества Голштинии. Там он родился в феврале 1728 года в семье герцога Гольштейн-Готторпского Карла Фридриха и его благородной супруги цесаревны Анны Петровны, дочери Петра Великого и старшей сестры победоносной Елизаветы.

Родители будущего венценосца познакомились в Петербурге, куда приехал молодой герцог Карл Фридрих. Приехал жаловаться Преобразователю на чересчур бойких датских соседей, которые под шумок европейских бурь и натисков отхватили у него, слабосильного, изрядный кусок наследственных отцовских земель. Впрочем, главная пикантность и визита, и ходатайства состояла в необычной фигуре чужестранного просителя. Его светлость Георг Карл Фридрих обладал древним и пестрым родословием. По отцовской линии он был наследником мелкого голштинского владетеля Фридриха IV. По материнской – приходился сыном шведской принцессе Гедвиге, родной сестре знаменитого короля Карла XII, бедолажного полтавского мальбрука. Поражение Швеции «переориентировало» юного, но практичного Карла Фридриха с незадачливого (и к тому же случайно погибшего в Норвегии) дядюшки на могучего русского венценосца. Сам Петр тоже оценил заманчивые державные виды, обещавшие России ценный геополитический приварок на Балтике. Бесприютному немцу положили щедрое жалованье, и любвеобильный аристократ стал приударять сразу за обеими голубокровными сестричками – 16-летней Аней и 15-летней Лизой. Но на данном «направлении» вышла заминка: с браком своих дочерей царь в тот момент не спешил.

И лишь почти через четыре года, в ноябре 1724-го (когда обнаружился адюльтер ветреной государыни Екатерины I с камергером Виллимом Монсом), материнская вина превратилась в стартовую площадку для дочернего счастья. Петр вспомнил, что не определил еще будущего всей русской короны, а сделать это следует незамедлительно. Средством для достижения благой цели была избрана старшая дочь Анна Петровна. После помолвки суженые подписали обстоятельный брачный контракт. Помимо обычных для подобной бумаги статей, она содержала и некий секретный артикул. Могучий повелитель обретал право забрать, в случае необходимости, одного из сыновей русско-немецкой четы к себе в Петербург, наметив звездного мальчика грядущим российским самодержцем.

Свадьбу сыграли спустя полгода, в мае 1725-го, когда Петра Алексеевича уже не было в живых, а тело его покоилось во временной часовне под сводами недостроенного Петропавловского собора. Пирами и праздниками ведала мать, Екатерина I. 

И в течение двух лет влюбленная парочка жила на берегах Невы, не торопясь покидать морозную Россию. Лишь по смерти Екатерины и с приходом на олимп подростка Петра II, внука Преобразователя от горемычного царевича Алексея, супружеская чета отбыла наконец восвояси. Этому весьма порадел расторопный князь Александр Данилович Меншиков, стремившийся женить Петра II на своей дочери Машеньке и, узрев на троне вожделенное меншиковское потомство, ощутить себя, вчерашнего холопа, всемогущим государевым тестем. Никакие конкуренты в лице Анны Петровны и Карла Фридриха, а равно их гипотетических чад ему, честолюбивому, не были нужны. Поэтому-то молодая семья направила стопы в Киль.

Там родился ребенок, названный и звучно, и осознанно замысловатым тройным именем – Карл Петер Ульрих. Сочетание было поистине бесподобным: первое «звено» дали в честь двоюродного дедушки по отцу, Карла XII, а второе – во славу дедушки по матери, Петра I. Так в образе худосочного, болезненного недоросля чуть не побратались оба непримиримых бранных соперника XVIII века. Однако детство Карла Петера сложилось не слишком удачно. Он, рано осиротев (мать, Анна, отошла в лучший мир спустя три месяца после родов), попал в руки грубой и черствой вельможной дворни. Обер-наставник гофмейстер Оттон фон Брюммер словно по мановению волшебной палочки превратил дворцовые апартаменты в солдатскую казарму. А казарма по временам становилась образом и подобием гауптвахты. Мальчонку окунули в атмосферу ежедневной муштры, изнурительных вахт-парадов и бесконечных издевательств. За ничтожные огрехи маленького принца лишали обеда, пристегивали к ножке массивного стола, секли розгами, а то и – черный юмор! – подвязывали ему ослиные уши. Так рос и мужал хозяин герцогства Голштинского!

«Станем, други, наслаждаться…»

Тяжелая участь Карла Петера могла быть побеждена лишь светом, идущим с Востока. О подростке вспомнили на берегах Невы. Одолев в быстротечной борьбе туповатую Анну Леопольдовну, мечтавшую возвести на престол своего крошечного сына Ивана Антоновича, Елизавета Петровна изменила не только общую политическую обстановку, но и долгосрочные тронные перспективы. По ее приказу премьер-майор Николай Корф в оперативном порядке «этапировал» из Киля в Петербург не достигшего даже 14-летия мальчишку, которого заботливая тетушка вознамерилась одарить всеми высшими правами и полномочиями «Империума Всероссийского».

Однако облик дорогого гостя мало походил на тот идеал, который изваяла в душе сентиментальная Елизавета. Очевидцы рассказывали, что, приехав в феврале 1742-го в Зимний дворец, Карл Петер произвел довольно странное впечатление на свою августейшую родственницу: столь дремучего невежества не представляла себе и она, никогда не блиставшая особой образованностью. Да и сам «именинник» бурной радости не проявлял и в ладоши не хлопал. Более того, слегка акклиматизировавшись в новых условиях, он твердил направо и налево, что не ждет здесь ничего хорошего. Бог весть зачем, восклицал юнец, привезли меня в чужую, проклятую землю, где все ненастно и ненавистно и где я обязательно найду горькую погибель.

Ничто не помогало врачеванию сей хвори: став по переходе в православие Петром Феодоровичем, «пленник совести» по-прежнему ощущал себя лютеранином Карлом Петером.

И хотя его провозгласили цесаревичем, пели ему в храмах при скоплении народа «многая лета», не забывая добавлять (по приказу из Зимнего дворца) «внуку Петра Великого», на психологию варяжского гостя это не влияло. Петр Феодорович не годился для подвигов и не мог повторить легендарного евангельского превращения, в одночасье сделавшего скромного иудейского прихожанина Савла первоверховным христианским апостолом Павлом.

Взрослея, он не выходил из детских рейтуз. До самозабвения играл в солдатики – не только оловянные, но и свинцовые, восковые, деревянные. Искусно выполненных манекенов расставляли на столах со специальной оснасткой, производившей, если умело потянуть за веревку, звуки, которые напоминали Петру и его веселым приятелям беглый ружейный огонь. У великого князя буквально вылезали глаза из орбит. Он впадал от этой стрельбы в такую, как выразились бы церковные люди, прелесть, что облачался в роскошный генеральский мундир и, созывая друзей и слуг, устраивал торжественный праздник – парадный смотр своему начищенному до блеска разноцветному воинству.

Помимо того, наследник не скрывал своего благоговения перед личностью прусского монарха Фридриха II Гогенцоллерна. Это не исчезало даже в разгар долгой Семилетней войны, на бранных полях которой русские ратники проливали моря крови ради елизаветинской победы над немцами. Петра Феодоровича не смущали такие «мелочи». Находясь подшофе, он – при всем дворе! – выкрикивал здравицы в адрес обожаемого кумира, целовал его бюст, падал на колени перед его портретом. Затем пошел дальше – разместил в Ораниенбауме отряд «привозных» голштинских гвардейцев, состоявших в основном из прусских наемников. Впоследствии знаменитая княгиня Екатерина Дашкова назовет это сборище сержантов и капралов сволочью, набранной из сыновей немецких сапожников.

«О боже мой, кто будет нами править?»

Елизавета Петровна – дама не очень образованная, но житейски прозорливая – быстро осознала, какой драгоценный подарок припасла она (из лучших побуждений) для благодарной России. Но дороги назад уже не было, как не было никакой замены единственному племяннику. Царица кусала губы и роняла слезы. Еще бы: она не могла спокойно разговаривать с милым родственником более пятнадцати минут. Потом заливалась слезами и молила Всевышнего о совете и вразумлении. С уст ее частенько срывались резкие, колючие фразы: «Проклятый племянник! Урод, черт бы его побрал!»

Любопытно: эта эмоциональная словесная формула оказалась чреватой далеко идущими последствиями. Емкое словечко «урод» пустило глубокие и разветвленные корни среди членов заговорщицкого офицерского кружка. Дружной и дисциплинированной «бригады», группировавшейся в позднейшие времена вокруг любящей и заботливой супруги Петра Феодоровича – ангальт-цербстской принцессы Софии Фредерики Августы, которая нареклась именем Екатерины Алексеевны. Но явление оной сильфиды русскому обществу произошло только через два года после приезда к нам самого цесаревича Петра – в феврале 1744-го и совпало (бывают же символические «всхлопы» событий!) с 16-летием жениха-престолонаследника.

Но и присутствие представительницы прекрасного пола не спасло цесаревича от врожденных и обретенных недостатков. Суженые – Петр, родившийся в голштинском Киле, и София, увидевшая свет в померанском Штеттине, – были троюродными братом и сестрой. Летом 1744-го их обручили – в Москве, в кремлевском Успенском соборе, а спустя год – в августе 1745-го – обвенчали в Петербурге в храме Рождества Богородицы на Невском проспекте (где впоследствии вырос прекрасный Казанский собор).

Общие корни супружеской пары не помогли найти общий язык. Благоверные трагически не понимали и не воспринимали друг друга. София Фредерика, или Фике (ставшая по воле Елизаветы Екатериной Алексеевной – во имя елизаветинской матушки Екатерины I), откровенно хотела править Россией в одиночку, а Карл Петер (он же Петр Феодорович) относился к своей сакральной миссии равнодушно и холодно, предпочитая подражать Фридриху Прусскому и его солдатским приемам. Фике пристрастилась к чтению и научилась привлекать к себе симпатии вельмож и светских дам, а Петр – жалкий внук великого деда – тратил время на армейский тренаж своей дворни и смешил высшую знать забавными шутовскими выходками.

Государыня Елизавета Петровна сознавала, что дорогой племянник не подходит для восшествия на престол. Но и отдавать власть хитроумной немецкой принцессе императрица тоже не намеревалась. Все ее изначальные стройные планы рухнули: она недоумевала и страдала. При дворе не исключали, что монархиня могла бы решиться на смелый – в духе Петра I – политический шаг: выслав за рубеж цесаревича (может быть, вместе с Екатериной), передать корону и скипетр их малолетнему сыну Павлу Петровичу. К этому самодержицу подталкивали ближайшие сподвижники из окружения молодого фаворита Ивана Шувалова, сменившего с осени 1749 года Алексея Разумовского в ипостаси «ночного императора России».

Однако интриганы не отважились довести дело до конца и, как положено придворным лизоблюдам, начали искать щедрот и милостей у никчемного претендента на русский трон.