Факты, как известно, вещь упрямая. И они в массе своей подтверждают ключевое обстоятельство: летом – осенью 980 года княжеская усобица («котора») на Руси завершилась полным триумфом младшего и к тому же побочного сына Святослава-Барса – великого князя Владимира. Он, сокрушив своего брата Ярополка, воссел в Киеве, женился на Ярополковой невесте – полоцкой княжне Рогнеде и занялся, в отличие от воинственного и авантюрного отца, Святослава, домашними вопросами Червонной Руси.

ПЕСНЕЙ ВО СЛАВУ БОГОВ И ГЕРОЕВ…

Одолев и убив Ярополка, тяготевшего, по слухам, к новому христианскому вероучению, Владимир (чье имя, кстати, расшифровывается как «владетель мира») опять сделал духовной опорой общества стародедовское язычество – пантеон, населенный десятками богов и божеств, которые решали самые разные задачи и исполняли самые разные функции. Недалеко от княжеского теремного двора, на высоком холме, выросло священное капище, где стояли деревянные кумиры главнейших небожителей: Перун с серебряной головой и золотыми усами, а также Хорс (Даждьбог), Стрибог, Симаргл и заоблачная дама – Мокошь.

Простонародье молило их об удаче в делах, приносило им человеческие жертвы, приводя на заклание к «болванам» сыновей и дочерей, внуков и внучек. «Осквернилась кровью земля Русская и холм тот», – грустно вздыхал в 1850-х годах историк Сергей Соловьев. Помимо того, князь упрочил свои позиции на севере, в Новгороде, назначив туда посадником дядю, Добрыню, кто тотчас водрузил идола над Волховом, «и приносили ему жертвы новгородцы, как богу».

А «Повесть временных лет», рассказывая эпосным пером ученого православного келейника о смертных грехах языческого вождя, добавляет новеллу о непомерном сластолюбии Владимира Святославича, причем сравнивает его на сем доблестном поприще с древнееврейским царем Соломоном, обладавшим якобы (какова мужская сила!) 700 женами и 300 наложницами.

Владимир же слегка уступал библейскому гиганту по общей численности августейшего гарема: согласно летописной статистике, энергичный киевлянин пользовался услугами пяти законных половин – Рогнеды, некой гречанки, чехини, болгарыни и «другое» (еще одной нареченной), а равно добрых восьми сотен наложниц: трехсот из Вышгорода, трехсот – из Белгорода и двухсот – из села Берестово. «И бесть не сыт блуда, приводя к собе мужьски жены и девице растляя» («И был ненасытен в распутстве, приводя к себе замужних женщин и растлевая невинных девушек»).

Тяга правителя к язычеству была, разумеется, не случайной. Бабушка, княгиня Ольга, когда-то сослала его, младенца, вместе с матерью-рабыней, Малушей, в псковское захолустье – Будутину весь. Там он рос и воспитывался. Но на севере пышно цвело многобожие, а о христианстве едва слышали, хотя, по легендам, еще в I веке новой эры ближайший сподвижник Иисуса Христа апостол Андрей Первозванный, исходив вдоль и поперек протославянские приволья, на которых позднее вольготно раскинулась Червонная Русь, добрался и до той точки, где впоследствии возникла новгородская деревня Грузино, и установил в ее пределах величественный крест…

На формировании морального облика князя Владимира это, однако, не сказалось – во всяком случае, в период борьбы с братом Ярополком. И на берега Днепра победитель, естественно, привел свои наличные силы – варягов, ильменских словен, чудь, мерю, кривичей. То есть, по определению профессора Соловьева, «всеревностнейших язычников, которые своим прибытием легко дали перевес киевским язычникам над христианами, что и было причиной явлений, имевших место в начале княжения Владимирова…».

Конечно, духовные брани – при всей их значимости и ожесточенности – не могли затмить и тем паче отменить браней земного, житейского свойства. Владимиру Святославичу пришлось волей-неволей заняться срочным воссоединением восточнославянских территорий, собиранием чуть было не рассыпавшейся храмины слабой древнерусской государственности. Походы совершались стремительно и по азимуту. В 981-м русские двинулись на поляков и подчинили себе такие их центры, как Перемышль, Червен и иные города. Эти районы (Прикарпатье) стали западной окраиной растущей державы, именуясь с той поры в европейских хрониках Лодомерией (так западные источники исказили слово «Володимерия»).

Почти одновременно суверен попытался навести порядок на востоке. Здесь сломили упрямых вятичей, возложив на них дань с каждого плуга («якоже и отец его имаше» — «так же, как и отец, Святослав, брал»). Тем не менее вятичское племя не утихомирилось, а, наоборот, «заратишася», восстало на рать, и в следующем году венценосцу довелось в энный раз озаботиться его покорением («победи я второе»). И хотя связь мятежного этноса со стольным Киевом и впредь оставалась проблематичной, скрепы, консолидировавшие центр и свободолюбивую провинцию, все же упрочились.

Недаром народная былина живописует, что богатырь Илья Муромец направил стопы из родного Мурома через «леса Брынские» (тянувшиеся по берегам Брыни под Калугой) на Брянск, Карачев и «реку Самородину» (Смородинную у Карачева) и дальше, к Чернигову. То есть вдоль приплесов Оки и Угры на юг – через опушки и чащобы густых вятичских лесов.

ЯТВЯГИ, БРОСИВ КОПЬЯ, ПАЛИ НА ТРАВУ

Нелегкая сеча в восточных краях вдохновила будущего Крестителя на очередную экспедицию в западных широтах. В 983-м княжьи дружины обрушили удар на литовское племя ятвягов. Вся округа была «подверстана» к Киеву, и в позднейшую эпоху там сложилась так называемая Черная Русь и выросли города – Берестье (Брест), Городно (Гродно), Визна, Новогрудок.

Уже при Владимире Русь соприкасалась на северо-западе с областями, в которых селились пруссы. Об этом заявляют немецкий епископ Титмар Мерзебургский, арабский путешественник Ибрагим ибн Якуб, об этом написано и в завещании польской королевы Оды. Русские распространили свои владения и за Карпаты, считающиеся прародиной всей славянской семьи народов. Тут «межа» шла по Дунаю к Грону, по низменным местностям к Солоной и Тиссе, а оттуда – до Семиградских Альп и Татр, останавливаясь за Саной и Вислокой.

После ятвягов перст небес указал на радимичей, обитавших севернее Киева, в черниговских «окоемах». Их, по преданию, склонил перед Киевом еще вещий Олег, но во времена Святославовых закордонных отлучек и усобицы между его благородными сыновьями радимичи – на манер соседей-вятичей – ощутили всплеск бунтарских настроений. Княжескому войску предстояло внедрить в сих обывателей иные чувства – охранительные и подданнические.

Эта ответственная миссия пала на плечи умелого и храброго воеводы с колоритным именем (прозвищем?) Волчий Хвост. Решающая схватка произошла на реке Пищане и обернулась, как и следовало ожидать, абсолютным разгромом смутьянов. Русские потом долго дразнили («корили») своих соперников: «Пищанцы волчьего хвоста бегают». Ну а оценка строптивого этноса была краткой и емкой: «Быша же радимичи от рода ляхов (поляков), пришедше ту ся вселиша (пришли сюда и обосновались), и платят дань Руси, повоз везут и до сего дне».

Усмирение радимичских городов и весей, лежавших близ великого водного пути из варяг в греки, позволило целиком объединить русские земли вдоль этой судьбоносной торговой магистрали. Рваные раны, нанесенные эпохой безвластия и братоубийства, постепенно врачевались и затягивались. Знаменитый историк XIX века Николай Костомаров резюмировал этот факт где-то в 1870-х годах архаичным, но красочным языком: «…Владимир, будучи еще язычником, был повелителем большого пространства сегодняшней России и старался как о распространении своих владений, так и об укоренении своей власти над ними…

Он повелевал Новгородской землей – берегами рек: Волхова, Невы, Мсты, Луги, – землею Белозерскою, землею Ростовскою, землею Смоленскою в верховьях Днепра и Волги, землею Полоцкою на Двине, землею Северскою по Десне и Семи, землею полян, или Киевскою, землею Древлянскою (восточною частью Волыни) и, вероятно, западною Волынью.

Радимичи, жившие на Соже, и вятичи, жители берегов Оки и ее притоков, хотели отложиться от подданства и были укрощены. Владимир подчинил дани даже отдаленных ятвягов, полудикий народ, живший в лесах и болотах нынешней Гродненской губернии. Не должно, однако, думать, чтобы это обладание имело характер государственный (административно-управленческий на базе четких законов и централизованных инструкций. – Я. Е.): оно ограничивалось собиранием дани, где можно было собирать ее… Сам Владимир укрепился в Киеве с помощью чужеземцев – скандинавов, называемых у нас варягами, и роздал им города (отнюдь не всем варягам. – Я. Е.), откуда со своими вооруженными дружинами они могли взимать дани с жителей».

Быстрые и динамичные действия Владимировой свиты привлекли внимание византийского монаршего двора, уже успокоившегося после давних и кровопролитных стычек с киевскими отрядами. В Константинополе задумались: не привлечь ли «остепенившихся» русских к плотным союзническим контактам – допустим, против неугомонных болгарских мятежников, мечтавших поскорее отложиться от Греческой империи? И ромейцы, тряхнув стариной, позвали славян на подмогу, полагая, что Владимир и воеводы не станут подражать печальной памяти князю Барсу, который, сломив болгарские твердыни, не пожелал затем покинуть райские поймы Дуная.

В 985 году, через 13 лет по смерти Святослава у днепровских порогов, Владимир и Добрыня, погрузив рати в ладьи, устремились по проторенной, но и торной дороге на Балканский полуостров. А речной кромкой, в конном строю, мчались нанятые степные наездники – свистящие и гикающие торки. Победа, судя по летописному «отклику», была сравнительно легкой и быстрой. Но щедрых плодов сей поход не принес.

Пристально взглянув на пленных, искушенный дядя сообщил августейшему племяннику: «Все колодники – в сапогах („в сапозех“)! Никакой дани они нам не заплатят. Пойдем-ка, поищем себе лапотников». На этой социально мудрой и глубоко демократической фразе сражение затихло. И обе стороны (наверное, не без греческого патронажа) подписали договор, скрепленный взаимными клятвами: «И реша болгаре: „Толи (тогда) не будет между нами мира, оли (когда) камень начнет плавати, а хмель почнет тонути“. И приде (возвратился) Володимир Киеву…»

ЖЕНА – НЕ САПОГ, С НОГИ НЕ СКИНЕШЬ

Творя суд и расправу над многошумливыми и неблаговоспитанными подданными, великий князь не забывал, разумеется, о своих матримониальных заботах и забавах. Он был, как знаем, мужчиной страстным и необузданным. Кроме того, языческие поверья считали холостую жизнь явной бессмысленностью, а одинокую смерть – позором и бесчестием. Среди наших древних многобожников, не преуспевших у противоположного пола, водился даже жестокий обряд добровольного самосожжения: жаркий огонь открывал дорогу к роскошному небесному саду любви и радостного забвения…

Захватывая власть летом 980 года – на «штыках» славянских воинов и норманнских наймитов, – Владимир не только уничтожил старшего брата, Ярополка, но и забрал в Полоцке, что на Западной Двине, его невесту, Рогнеду – дочь тамошнего правителя, Рогволода. Попутно, в пылу брани, была вырезана вся семья прекрасной полонянки – отец и оба брата. Победоносная дружина восторженно приветствовала испуганную, с закрытыми глазами, чаровницу, лежавшую на руках удалого властелина, стуком мечей о щиты, громом боевых барабанов, возгласами и криками.

«За здравье князя и Рогнеды
Звенели чаши, ковш, бокал –
Вино и мед лились рекою…»

Легенда утверждает, что, овладев чужой собственностью, баловень судьбы предписал Рогнеде сменить имя на Гориславу. Такое слово как бы сочетало горечь женского унижения и сладость мужского торжества. Сверх того, Владимир принес немереные дары сонму богов, обеспечивших его победное шествие по мощным городам и супружеским спальням. Но о настоящей семейной любви не было и речи.

Чуть не параллельно с Рогнедой в княжеском будуаре «обрелась» и некая гречанка («грекиня»), некогда, если верить молве, подаренная отроку Ярополку чадолюбивым отцом, Святославом-Барсом, после возвращения из первого Болгарского похода – для «отгона» от Киева печенежских кочевников. Не беда, что сын был еще очень молод и едва ли мог воспользоваться греческой монашкой, поразившей Святослава своей ослепительной красотой и похищенной из византийского православного скита. Язычники мало смотрели на возраст, и «подарок», не исключено, ждал в теремных палатах, пока возмужает его хозяин…

Обладавшая дивными чертами и классическими пропорциями эллинка была на сносях от Ярополка, когда очутилась в одрине (спальне) ненасытного до женских прелестей Владимира. Лихой молодец тешился сразу с двумя братними сужеными – безымянной, из-за моря, гречанкой и полоцкой варяжкой Рогнедой. И, как водится, вскоре «напитался» обеими. Однако с бывшей келейницей произошла «оплошность». Невольная гостья русской столицы, кого Владимир захватил уже на юге – не то в Киеве, не то в Родне, – оказалась тяжела от первого супруга, но, вероятно, переживала еще раннюю стадию беременности. Владимир не догадался об этом, а жертва его вожделений или не ведала сей тайны сама, или не рискнула признаться, опасаясь мгновенной лютой смерти.

Как бы то ни было, спустя всего несколько месяцев после их интимного «знакомства» бабка-повитуха обрадовала монарха сногсшибательной вестью: он стал отцом – родителем мальчика, издавшего первый крик в княжеской опочивальне. Владимир тотчас осознал роковой промах: подвела врачебная «разведка» – он не поинтересовался, и его не просветили.

Но признать правду во всеуслышание означало осрамиться перед всем народом. Более того, стать предметом насмешек и издевательств. Суверен не мог пойти на такое политическое самоубийство. Он вынужденно, через губу, признал ребенка своим первенцем: сына (а фактически нежеланного племянника) нарекли Святополком. Можно представить себе истинное, не на людях, отношение повелителя к подобному отпрыску. Ничего хорошего такое родство не сулило ни в настоящем, ни тем паче в будущем.

КАК МЕСЯЦ УТРЕННИЙ, БЛЕДНА…

Тем временем в другой женской постели тоже совершались важные и серьезные перемены. Рогнеда-Горислава, по охлаждении к ней всемогущего супруга, была удалена из Киева в село Предславино, где жила в богатом доме на берегу реки Лыбеди. В самом этом акте нельзя усмотреть чего-то слишком жестокого и безотрадного. Нормы тех веков предписывали, чтобы великие князья дарили своим любимым и нелюбимым женам благоустроенные и самодостаточные вотчины с внушительным числом охранников и слуг. Княгине Ольге достался от Игоря Вышгород, а ключница Малуша (мать Владимира) получила от Святослава и особенно от свекрови, Ольги, Будутину весь. Теперь и Рогнеда обосновалась во Владимировом селе Предславине.

Нравы там бытовали весьма либеральные. Порывистая дама много гуляла на свежем воздухе, развлекалась конной ездой, каталась в снежную пору на санках, делала покупки, сытно ела, сладко спала, нежилась на солнышке и тосковала у стрельчатого окна. Словом, терем не являлся темницей. Ограничение заключалось, пожалуй, в одном: княгиня не смела по своей воле приезжать в Киев. В остальном ее досуг не волновал ум и сердце остывшего мужа. Но… человек предполагает, а Бог располагает. И буквально вслед за ошеломляющим известием о «сыне» от трофейной эллинки суверену доставили приятную информацию: в Предславине у него родился новый, настоящий отпрыск – подлинный, а не фальшивый первенец. Рогнеда спасла княжеское достоинство и наделила киевский стол законным наследником!

Владимир ликовал: если рождение Святополка никак не праздновалось во дворце и на площадях, то появление на свет Изяслава было встречено выбитым дном у сотен пузатых бочек, потоками бурлящего вина и блюдами обильной закуски. Властелин сам выбрал имя своему чаду, желая голубокровному младенцу избранничества и славы. Отвергнутая супруга, словно по мановению волшебной палочки, стала вдруг близкой и потребной. Князь зачастил в Предславино, и это не замедлило отразиться на семейных прибавлениях. Рождаются еще трое сыновей – Мстислав, Ярослав и Всеволод, а возле них играют и резвятся две крошечные дочки, одну из которых звали, наверное, Марфиной, а вторую Предславой – возможно, в честь супруги покойного деда, Святослава-Барса.

Но Рогнеда при всем том была не способна забыть ни свирепого убийства своих родных в Полоцке, ни растоптанных чувств к царившему в ее душе князю Ярополку, ни постоянных прелюбодеяний ветреного мужа. Однако конфликт разразился, скорее всего, уже после Крещения Руси, когда Владимир отбросил языческие устои и перешел в православие. Он венчался церковным браком с греческой царевной Анной (сестрой кесарей-соправителей Василия и Константина из Македонской династии), изгнал из своего киевского терема прежних жен, распустил восвояси 800 наложниц. Клир был в восторге и от полноты души простил Крестителю все его прегрешения и заблуждения – как политические, так и бытовые.

Правда, их не простила гордая и своенравная Рогнеда. Энная свадьба Владимира вызвала у нее приступ гнева и ярости. В памяти разом всплыли все обиды и обманы, все несбывшиеся мечты и неосуществленные надежды. И она решила погубить того, кто сжег ее юность, кто развеял ее чистые порывы. Ненависть подсказала пути – коварные и немилосердные. Горислава посетила старика-волхва, и он, выслушав ее жалобы, тягостно вздохнул и развел руками: «Христиане множатся день ото дня, а князь – беда нам! – отвернулся от веры предков…» Рогнеда опустила голову: сказанное пронзило ее до пят…

Вскоре она пришла еще к одной советчице – варяжской колдунье Скульде. Пещера испытанной ворожеи таилась на крутом берегу Днепра. Предания охотно вещают нам о древних пророчицах и кудесницах. Так, в Киеве славилась своим редкостным искусством ведунья Марина Игнатьевна, к которой прилетал за верным направлением мыслей сам Змей Горыныч. Не с сей ли проницательной славянки срисована холодная нордическая Скульда? Бог весть! Но законам жанра чародейка не изменила: на трепетную ладонь Рогнеды легла полоска прохладной стали – смертоносный, отточенный, как бритва, кинжал. Отныне все встало на свои места: наличествовал мотив, присутствовало орудие. Оставалось ждать звездного часа. И незримые трубы пропели его приход…

В НЕЙ ТО КИПИТ, ТО СТЫНЕТ КРОВЬ…

Однажды, возвращаясь с молодецкой звериной ловитвы, князь заглянул в предславинские палаты. Вместе с богатырями и дружинниками уставший и проголодавшийся повелитель приступил к знатной трапезе.

«Под тучным вепрем стол трещит,
Покрытый скатертию браной;
От яств прозрачный дым летит
И вьется по избе брусяной.

Звездясь, янтарный мед шипит,
И ходит чаша круговая.
Все веселятся... но грустит
Одна Рогнеда молодая».

Так восклицал спустя столетия, в 1820-х годах, поэт-декабрист Кондратий Федорович Рылеев. Восклицал, думается, с изрядной долей точности. Ну а Владимир, испив хмельного, отправился отдыхать в спальню. Разделся, лег. Но что-то помешало ему безмятежно вытянуться на мягких пуховиках. Как Юлию Цезарю в ночь перед гибелью в сенате снились – доверимся римскому историку Светонию – головокружительный полет под облаками и рукопожатие верховного бога Юпитера, так Владимиру пригрезилась-де висящая над ним черная, вороненая, косматая туча. Он вздрогнул, открыл глаза. И увидел… бурливую, яростную Рогнеду с занесенным ведовским кинжалом. Князь перехватил запястье и вырвал у нее лезвие.

Он хмуро смотрел на жену, размышляя, не уничтожить ли бившуюся в истерике злодейку тут же, в опочивальне. Рогнеда зарыдала в голос, и на крик в комнату вбежал малолетний сын, Изяслав. Страшная опасность, нависшая над матерью, вселила в него смелость и безотчетность. Мальчик выхватил у Владимира кинжал и прикрыл Рогнеду. Монарх в смятении остановился. Взглянув на «коварную», он велел ей приготовиться поутру к смерти. Следовало надеть роскошный свадебный наряд – как в то далекое боевое лето 980-го – и ждать на кровати немилосердной казни. Рогнеда выполнила волю своего властелина и на заре предстала перед ним в убранстве княжеской невесты. Но стоило Владимиру приблизиться к постели, как из-за дверей, подученный матерью, опять выбежал Изяслав. «Отец, – прошептал он, сжимая кинжал, – ты не один!» И венценосец, смутясь, отступил назад.

Теперь Рогнеде грозил строгий боярский суд. Чем обернулся бы он для нее? Клинком меча? Тугой плеткой? Каленой стрелой? Краем обрыва? Поднять руку на мужа-князя! Такого чудовищного преступления Русь еще не знала – не ведала. Некоторые аристократы требовали немедленной, безоговорочной смерти. Но большинство не решилось убить княгиню. «Помилуй ее, – подытожил „прения“ первый боярин, – восстанови сию отчину и отдай ей со старшим сыном». Владимир кивнул: «Быть по сему». Впрочем, позднее он вновь пообщался с опальной супругой. «Я крещен, – отрезал князь, – и не подобает мне жить с несколькими женами. У меня уже есть одна, Анна, взятая в христианстве. Даю тебе волю: выбери из бояр моих любимого суженого и сыграй с ним свадьбу!»

Рогнеда метнула острый, испепеляющий взгляд на обидчика. «И я хочу Царство Небесное восприять – хочу уневеститься Христу, а оттого приму образ ангельский. Уйду в монахини Божии!» Владимир, обомлев, замер, а сидевший в покоях юный сын Ярослав (позднее – Мудрый, или Книгочей), «бе естеством слаб от рождения» (заметно хромал), вдруг приподнялся с лавки и вымолвил: «О, мать моя, воистину ты царица цариц!» >

Дальнейшие события как будто подтверждают рассыпанные по летописям легендарные саги. Владимир отстроил многострадальный Полоцк и подарил его старшему сыну, Изяславу. Рядом, в Полоцкой земле, окруженный реками Свислочью и Черницей, вырос городок Изяславль. Поблизости заложили монастырскую обитель, под сводами коей обосновалась принявшая постриг княгиня Рогнеда – инокиня Анастасия.

Невдалеке возвели каменный храм Святой Богородицы, где лежат останки Изяслава Владимировича, умершего в 1001 году, еще при жизни отца. А чуть раньше, в 1000-м, за 15 лет до кончины Владимира, отошла в лучший мир Рогнеда-Горислава-Анастасия, оплаканная любимым сыном Изяславом. Могила ее, увы, не сохранилась, но по сей день в древнем Заславле (прежнем Изяславле) плещется тенистое озеро Рогнед и журчит потерявшая былое полноводье речка Княгиня…