Никогда за долгую историю Франции не было у нее королевы, удостоившейся стольких похвал, как Мария-Тереза Австрийская, супруга Людовика XIV, «короля-солнце». Ее манеры, ее скромность, ее ум — все превозносилось. В ней было достоинство, точность в исполнении королевских обязанностей, привязанность к своему супругу, величавость на торжественных церемониях и милая приятность в интимном кругу. И подумать только, что эта маленькая женщина в Мадриде была наследницей самого могущественного трона всех времен — империи Карла V, над которой «никогда не заходило солнце»!

Ее величие было простым, естественным, не зависящим ни от слов, ни от поступков, как бы не осознающим своего высокого происхождения. Мирная ее доброта и спокойствие были полны такого достоинства, что даже скромность не могла их скрыть. Казалось, своим четкам она уделяет больше внимания, чем нарядам. При французском дворе, легкомысленном, веселом и опасном, она со своим рассудительным темпераментом, повинуясь холодным доводам долга, вносила нотку испанской религиозной серьезности. Это вызывало уважение.

Все это объясняет, с каким почтением первые лица королевства собрались в ее апартаментах, когда распространился слух, что ее величество рожает. В ноябре 1661 года королева подарила государству дофина Луи, будущего Людовика XV. Два года спустя, тоже в ноябре, она родила дочь Анну-Елизавету, рано умершую к великому горю всех, и прежде всего короля. И вот теперь, снова в ноябре, рождение третьего ребенка должно было увенчать счастливый брак и мирное царствование.

Феликс, хирург королевы, помогал ей в трудах. Рядом с ним аббат де Горд, ее первый капеллан, сопровождал их своими молитвами. Роды были долгими и весьма утомительными для ее величества, но к ночи юная принцесса Мария-Анна была представлена первым лицам государства, собравшимся за барьером в спальне королевы. Обычай требовал, чтобы наследники самого блистательного трона Европы появлялись на свет открыто, на глазах у будущих подданных.

И тут разразился скандал. Внезапно, к изумлению всех присутствующих, едва приблизившись к ребенку, чтобы его благословить, аббат де Горд почувствовал себя дурно. Его пришлось поддержать, он задыхался и от скорби лишился чувств. Эффект был ошеломляющий. Придворные столпились, расталкивали друг друга, расспрашивали, волновались, все хотели увидеть, убедиться… Когда ребенок, согласно обычаю, был на вытянутых руках представлен присутствующим, изумление сменилось оторопью. Там, где только что звучала болтовня и щебет, как в птичнике, воцарилось гробовое молчание. И тут раздался громовой взрыв хохота принца Конде, а вслед за ним его комментарий: «Боже, да он черный! Это же просто маленький мавр!»

Принц был хорошо известен. Высокое происхождение обошло его высоким ростом, зато щедро наделило гордым, высокомерным видом, повелительной самоуверенностью и спесью. Несдержанный на язык, порывистый, надменный и отчаянно смелый, он умел «поджечь фитиль» как никто другой. Едва он заговорил, вернее, заорал, и засмеялся, вернее, издевательски заржал, как тут же поползли слухи. Да и как можно было оставаться невозмутимым в Лувре, где все движется, роится, бежит, сгорает от нетерпения и уносится потоком сплетен? При первом появлении Марии-Терезы толпа осыпала похвалами «нашу дорогую королеву». Но стоило ей допустить малейшую нескромность, как вокруг нее забурлили кипящие потоки злословия. Не ждите искренности, чистосердечия, доброжелательства или великодушия к тому или той, что доверится двору! Как огонь в долине, иссушенной августовским зноем, разрасталось в кулуарах и салонах множество толков и ядовитых намеков. Мгновенно все то, что составляло очарование и шарм королевы, стало отягощать обвинительное досье. Она робкая, маленькая, она лакомка, под корой ее любезности течет холодный, испорченный сок… Вот только что все эти интриганы, услужливые и раболепные, превозносили романское величие Марии-Терезы Испанской — сегодня ее упрекают за то, что она затворилась со своими фрейлинами, своими карликами и исповедниками, за ее любовь к шоколаду и за ее единственную фантазию — карточную игру, к которой она пристрастилась в Париже и на которую тратила королевские суммы (к молчаливому неудовольствию господина Кольбера).

Даже ее наивность обернулась к ее невыгоде. Вчера находили трогательным, что она приглашала любовниц своего супруга помолиться с ней вместе. Теперь в этом видели хитрость и, не скрываясь, смеялись над первой дамой Франции, которая, чтобы прибавить себе росту, носила такие высокие каблуки, что часто из-за них падала. Хватило одного мгновения, чтобы двор из святой сделал зачумленную. Прежде ей приписывали суровое достоинство, которое не снисходило к человеческим слабостям, теперь — слабости, лишавшие ее всякого достоинства.

Глубокое молчание воцарилось, когда король наконец пришел к изголовью своей супруги и дочери. Все поспешно удалились. В покое остались лишь несколько дам из окружения королевы, ее хирург и исповедник, которого привели в чувство с помощью ароматических солей. Тихо говорили по-испански. Настало время не для шуточек, но для объяснений. На сочной смеси каталанского и французского старшая камарера королевы призналась королю в грехе своей госпожи — порочной склонности к шоколаду, который из-за его избытка покрыл толстым слоем внутренности и родовые пути королевы, так что изменил цвет кожи ребенка, которого она носила. Его величество, однако, не выглядел убежденным и потребовал объяснений у хирурга.

Месье Феликс, не исключая правдоподобия этого объяснения, припомнил нежное отношение королевы к ее любимому карлику, малышу Набо, которого несколько лет назад привез из Дагомеи адмирал Бофор. Невинные проделки этого живописного создания долгое время были счастьем и радостью испанских покоев дворца — и королевы, которая привязалась к нему и переименовала Набо, как в восточной сказке, в Османа. Юноша отвечал ей обожанием и поклонением. «Он не сводил с нее глаз, и его влюбленный взгляд был такой силы, что это могло нарушить репродуктивный механизм ее величества».

Король раздраженно пожал плечами и, устремив мрачный взгляд на хирурга, бросил весьма скептически»: Должно быть, взгляд у него был весьма глубоко проникающий». К чему король добавил, что задается вопросом, достаточно ли хирург сведущ в тайнах зачатия. Потом он удалился и попросил лейтенанта полиции королевства мсье де ла Рейни произвести тщательное расследование… «и если потребуется, вплоть до крайних мер».

Сердце королевы, казалось, готово было разорваться, но она приняла этот приказ со всем почтением, всей твердостью и смирением, которых заслуживало столь тяжелое подозрение, но который облегчал чистоту ее совести. Она едва смогла добавить, что это рождение было умерщвлением плоти, которое Бог заставил ее перестрадать, но она надеется, что ее дорогой супруг вскоре зачеркнет в списке ее несовершенств пункт о неверности. Затем она приказала своим дамам правдиво и чистосердечно отвечать на вопросы господина де ла Рейни.

Его задача была не из легких. Все знали этих испанских дам — они славились своим умением молчать, отчего и играли важную роль в сохранении всяческих тайн. Одна интонация голоса, едва заметный жест, тень улыбки, тут же скрытой, — и они бросались на свои молитвенные скамеечки, чтобы исповедаться в мнимом грехе пустословия.

Однако факты есть факты, и два из них были установлены. С одной стороны, с рождения маленькой принцессы юный Набо исчез, никто его не видел. С другой стороны, чем ближе был день благословения после родов, тем более беспокойной, измученной и нерадостной казалась королева, словно вместо счастья и облегчения ее совесть страшилась вопросов и расследований. Во всяком случае, такие разговоры ходили в Лувре. Злые языки сплетничали, что королева утешалась тем, что в узком ( действительно очень узком) кругу чувствовала себя красивой и полной достоинств, в то время как ее супруг не скрывал близости с Генриеттой Английской и с мадемуазель де Лавальер.

Известен отчет де ла Рейни — его выводы ни в кой мере не ставят под сомнение верность королевы. Первый хирург короля месье Фагон дал объяснение загадки, которая для него не была загадкой: роды королевы были тяжелыми, опасались даже за ее жизнь, но также тяжелы были они и для ребенка. Выходя из тела матери, он задохнулся — настолько, что в момент своего появления был синюшным, а не черным. День клонился к вечеру, в покоях было сумрачно, огонь, который постоянно поддерживали, своим дымом еще усиливал темноту, и в этом полумраке никто не смог отличить черное от синего, коричневого или лилового. Принц поверил в то, чего он вовсе не видел, но то, что видел, его рассмешило, он это и растрезвонил. Мелкий придворный люд, который всегда рад видеть, как набожную добродетель изгоняют в кокотки, стал распространять слухи столь ядовитые, сколь и лживые…

Освободившись от ужасных подозрений, королева едва успела вздохнуть с облегчением, как тут же была удручена новым горем: ее дочь, принцесса Мария-Анна, умерла не окрещенной, прожив всего 40 дней, 26 ноября 1664. Благодарение Богу и провидению его, здоровье дофина не вызывает тревоги, и в три года он растет крепким, как дубок, и прекрасным, как лилия.

Примерно так заканчивалась статья в «Пари-Матч» о рождении принцессы Марии-Анны. Казалось, История перевернула эту страницу. Характер королевы по-прежнему говорил в ее пользу и привлекал к ней всеобщее доверие. В день ее смерти в 1683 году, отдавая ей последние почести, его величество произнес, что «своей смертью она впервые причинила ему горе». Скандал с черным ребенком казался похороненным в далекой памяти… До тех пор, пока среди воспитанниц аббатства Нотр-Дам де Мо не появилась черная девушка-подросток. Неизвестная, но прекрасно образованная, она происходила из деревни близ Каора, где воспитывалась у бывшего дворцового слуги. Никто не обратил особого внимания на юную послушницу. Но удивительно, что десять лет спустя, когда она приняла постриг под именем сестры Луизы-Марии де Санта-Тереза (обратите внимание на необычные имена!) в монастыре бенедиктинок в Море-сюр-Луан близ Фонтенбло, на церемонии присутствовали многие высокие особы.

Если в маленькой религиозной общине это произвело небывалый эффект, то при дворе никто не пустился в объяснения этой тайны. Жизнь в монастыре скоро вернулась бы к обычному спокойствию, если бы принцы крови и придворные не продолжали наносить короткие визиты затворнице Море-сюр-Луан. Что они искали?

Этим вопросом задавались все. И ответ был в том, что сестра Луиза-Мария, несомненно, обладала даром оккультизма. В последние годы правления великого короля двор увлекался астрологией и прорицаниями. Это настолько увлекло общество, что раздраженный король запретил занятия столоверчением.

Поездки мадам Ментенон к монахине прекратили сплетни. Все знали, что первая дама королевства никогда не поступала вопреки желаниям своего господина. Ездила она, однако, туда по другим, таинственным причинам — без сомнения, христианским. Людовик XIV, добрый отец своим детям, очевидно, не решался бросить дочь Марии-Терезы, жертву мимолетной слабости супруги с Набо — слабости, в которую он сам долгие годы не переставал с удовольствием пускаться.

По материалам журнала «Пари-Матч».