Экскурсанты, взлетающие на скоростных лифтах до уровня смотровой галереи высочайшей в Азии шанхайской телевышки «Жемчужина Азии», обожают лежать-полеживать над бездной. Внизу под прозрачностью перекрытий 350 метров пустоты. Независимо от возраста аборигены отважно устраиваются поближе к наружному остеклению и срочно предаются «селфированию» собственных персон, руководствуясь, очевидно, девизом на основе переделанной под местные реалии пушкинской строки «Шанхай подо мною».

Территории, открывшиеся взору за рекой Хуанпу, лет этак семьдесят пять назад считались международным сетльментом и вполне официально делились на английскую и французскую концессии, именовавшиеся также кварталами или зонами. Бывшие британские владения к нашим дням в основном застроены по-современному, а вот французский экс-анклав в основном уцелел. Что за жизнь била здесь некогда интернациональным ключом, можно представить у основания той же телебашни, в которой, кроме многого прочего, разместился и Музей истории Шанхая с множеством макетов и диорам, обильно «населенных» весьма реалистическими статуями местных типажей или вполне правдоподобными плоскостными изображениями персонажей «ранешной», как говорил Паниковский в «Золотом теленке», здешней жизни.

О скуке на далеких задворках европейских цивилизаций речи явно не заходило. Шумели балы, галдела биржа, на реке грузились-разгружались океанские пароходы и роились миниатюрные в сравнении с ними местные джонки. В суде рассматривали дело невесть в чем проштрафившегося китайца, ожидавшего приговора под охраной стражника-сикха в багровой чалме. Этот воинственный индостанский народ охотно служил британской короне в армии и в полиции, не чураясь, так сказать, командировок по всей необъятной тогда империи.

В экспозиции нашлось место курильне опиума, а в соседнем зальчике красовался горделивый клипер под белейшими парусами. «Гончие псы океана», именовавшиеся за скоростные качества еще и «скакунами Эола», доставляли из Туманного Альбиона в Индию все, чем могла угодить Британия своей колонии, попутно разоряя ее ткачей и прочих ремесленников, потом следовали с грузом опиума в Китай и возвращались в Европу с трюмами, заполненными чаем.

Устроители музея на первый взгляд подчеркнуто нейтральны, но иной раз не сдерживали заинтересованности в нужном им ракурсе восприятия: в уголке, изображающем то ли бар, то ли ресторанчик, компания китайцев смиренно довольствуется чаем, зато почтенный европейского облика джентльмен за соседним столиком гордо восседает наедине с бутылкой бренди или чего-то подобного.

Беглецы из рухнувшей с высот своего величия Российской империи особого района или квартала в Шанхае создать не смогли, поскольку в обжитой другими европейцами зоне свободных территорий к 1917 году не оставалось, а вытребовать клочок земли за пределами сетльмента было не по силам. Не имея поддержки в виде Соединенного Королевства, как англичане, шотландцы, уэльсцы и ирландцы, или Французской республики, как земляки Дюма и Гюго, они вынуждены были довольствоваться приютом главным образом на улицах, где звучала в основном французская речь.

Уроженец русского Шанхая Павел Львович Шебалин, с которым по причудливому капризу судьбы я познакомился лет тридцать назад на речном теплоходике, «круизировавшем» по реке Сухоне в Вологодской области, объяснил мне приверженность наших эмигрантов к французской зоне обитания предельно просто. С британцами, известными фанаберией и снобизмом, ужиться было довольно сложно. К тому же в старой России английский язык был не особо в ходу, а на французском хоть через пень колоду, но все же объясниться способен был любой гимназист-старшеклассник или бывший офицер, утративший погоны, но сохранивший выправку. 

Отец Шебалина, угодивший на чужбину после «штурмовых ночей Спасска и Волочаевских дней», был человеком общительным. Мать Павла Львовича своему мужу гостеприимством не уступала. Глава семьи пробирался в Шанхай посуху, а она оказалась здесь вместе с сотнями других беженцев на борту одного из кораблей Сибирской флотилии, покинувших Владивосток под командованием контр-адмирала Старка после прихода красных. Старшие Шебалины в пути и первое время за границей нахлебались лиха вдосталь, так что, кое-как освоившись, старались, чем можно, подсобить соотечественникам. В скромную, если не сказать убогую квартирку нередко наведывались другие бывшие офицеры.

Были среди них и «дрозды», как гордо именовали себя участники Гражданской войны, сражавшиеся за белых под началом полковника Дроздовского. От них-то юный Паша Шебалин и услышал впервые песню знаменитого среди белых полка «дроздов», исполнявшуюся на мотив, известный у нас в придачу к словам «По долинам и по взгорьям». А гости скромных шанхайских застолий пели совсем иное: «Из Румынии походом / Шел Дроздовский славный полк, / Для спасения народа/ Исполняя тяжкий долг».

А вокруг шумел, галдел, веселился и ничуть не задумывался о своих полунищих обитателях роскошный для одних и немилосердный для других космополитичный Шанхай, о котором один из его знаменитых жителей примерно в то самое время писал и пел: «Вознесенный над желтой рекой полусонною / Город-улей москитов, термитов и пчел, / Я судьбу его знаю, сквозь маску бетонную, / Я ее, как раскрытую книгу, прочел».

Александру Вертинскому, о котором идет речь, поначалу сетовать на шанхайскую жизнь не приходилось. До авантюры с открытием собственного кабаре «Гардения», из-за которой пришлось в конце концов заложить все более или менее ценное, он в Шанхае не бедствовал. Русская публика (по приблизительным подсчетам, бывших подданных Российской империи набралось тогда на берегах Хуанпу под 40 тысяч душ) его обожала, хотя не всем по карману было провести ночь за столиком под его пронзительно-ностальгический вокал. Когда я спросил Шебалина, приходилось ли его родителям бывать в «Гардении» или в других ресторанах, где выступал Вертинский, Павел Львович не без картинности всплеснул руками: «На что?!»

Большинство эмигрантов знали другой Шанхай, к которому наш великий шансонье был в своем творчестве куда более немилосерден: «И бегут и бегут сумасшедшие роботы, / И рабы волокут в колесницах рабов, / Воют мамонты, взвив разъяренные хоботы, / Пожирая лебедками чрева судов». Не менее красноречивы слова из другой его песни, посвященной Китаю к целом: «А в больших городах закаленные в мудром Талмуде, / Терпеливо торгуют евреи, снуют англичане, спеша, / Итальянцы и немцы и разные белые люди – /Покорители мира, купцы и ловцы барыша».  

...На поиски «Гардении», а точнее, «осколков разбитого вдребезги», как отозвался об эмигрантах и всем связанном с ними Аркадий Аверченко, я отправился в сумерках после теплоходной прогулки по мрачно воспетой Вертинским реке. Дорогу к ней мне когда-то наметил своими рассказами Виктор Порфирьевич Петров – другой русский шанхаец, встреченный мной, как и Шебалин, на Русском Севере. Два изгнанника, нашедших в конце концов последний приют в США, наведались в Вологодскую область благодаря русской крепости «Форт Росс». Петрову, ставшему в конце жизни почтенным профессором истории в Вашингтоне, довелось восстанавливать этот русский уголок в Калифорнии, сохраняя память о соотечественниках-первопроходцах. Основатель же «Форта Росс» Иван Кусков был родом из Тотьмы, оттуда он отправился за океан и туда же вернулся с женой-индианкой.

В ту пору мне в голову не могло прийти, что будет время, когда я и сам смогу без помех и проблем пройтись по Шанхаю, и поэтому записывал рассказы Петрова без прицела на будущее, а по чисто журналистской привычке.

Отец вашингтонского профессора был православным священником в Харбине. Там Виктор Порфирьевич закончил гимназию, опубликовал первые рассказы. В литературу его благословил известный харбинский поэт Арсений Несмелов, ныне признанный и в России. Потом почти десять лет Петров прожил в Шанхае и много кем успел побывать, перепробовав ради куска хлеба немало экзотических профессий. Помаявшись без работы, он с отчаяния устроился в китайский похоронный оркестр. На второй день там разобрались, что ни играть на экзотических инструментах, ни обучаться исполнительству на них новичок не способен, и юного самозванца без разговоров выставили на улицу. Потом пришлось перегонять лошадей из Монголии для знаменитого некогда шанхайского ипподрома.

– Служил даже телохранителем у некого генерала Вана, – с улыбкой рассказывал мне Петров. – В Китае шла гражданская война, нравы царили неописуемые. Если генерал отправлялся в банк, я должен был сопровождать его с двумя револьверами наготове. И без разговоров стрелять в любого подозрительного прохожего. Правда, репутация русских телохранителей – а служили ими в основном бывшие офицера императорской армии – была столь высока, что греха на душу брать ни разу не пришлось...

Вынужденная для эмигранта, а потом ставшая привычной страсть к перемене мест до самых последних дней жизни влекла профессора в странствия. Виктор Порфирьевич объездил почти все страны мира, навестил и Шанхай. В городе молодости он отправился было на ипподром, но не без горечи узнал, что после 1949 года новые власти закрыли этот храм азарта, сочтя его наследием колонизаторов, от которого следует избавляться. Добрую половину бывшего скакового поля заняла Народная площадь. От конюшен и трибун не осталось и следа. Не уцелел и ресторанчик на боковой улице у главных ворот, куда Петров с другими перегонщиками отправился после передачи доставленного в Шанхай поголовья новым хозяевам. На этом немудреном застолье один из новых друзей – в недавнем прошлом подхорунжий Забайкальского казачьего войска – стал вдруг уговаривать Петрова не терять времени на поиски зыбкого эмигрантского счастья в литературе, а идти с ним на тот же ипподром. За недели перегона казак вполне оценил способности подопечного к конному делу. Петров готов был согласиться, но, увы, хозяина ипподрома смутил высоковатый для жокея рост кандидата в любимцы скаковой публики. Но долго горевать не пришлось, через пару дней Петров забрел в редакцию русской газеты с описанием своего опасного маршрута, в котором все довелось пережить – от перестрелок с хунхузами до ночных охранных бдений у костра с винтовкой наготове с воспоминаниями спутников о том, как бандиты вырезали предшественников и угнали полтабуна. С этого и началась его репортерская карьера, оттеснившая ипподромный вариант...

По заданию газеты Петрову как-то пришлось интервьюировать Александра Вертинского в том самом кабаре «Гардения». Знаменитый певец в тот день хандрил, дела шли ни шатко ни валко. Тогда-то Петров и услышал от него романс со словами «Где-то возле Огненной Земли». С того дня и запала в душу мечта самому пройтись по самой южной суше нижней на карте Америки. Правда исполнения желаний пришлось ждать лет сорок. Побывал он и в Шанхае.  

– И знаете не рискнул я в бывшую «Гардению» заходить. Там обыкновенный ресторанчик китайской кухни, не лучше и не хуже других. Постоял возле него и пошел восвояси...

Пример мудрого предшественника я не оставил без внимания. Прогулялся по слабоосвещенным улочкам, некогда слывшими французскими, погладил ствол платана – саженец, из которого он вырос, как и саженцы многих других подобных ему деревьев, доныне украшающих бывший сетльмент. Заглянул в несколько дороговатых бутиков с европейскими и американскими моднючими одежками. Попил эспрессо в маленьком кафе. Да еще полюбовался в подступающей темноте на чуть выделявшийся на фоне звезд силуэт православного собора. В пору культурной революции службы в нем прекратились, и храм испытал все превратности судеб церковных зданий в коммунистическую эпоху. Был складом, а позднее биржей, рестораном и выставочным залом. Вроде бы китайцы разрешают служить в нем по праздникам, о постоянном возврате к исконному предназначению здания договориться никак не удается...

К когдатошной «Гардении» добрел почти в полной темноте. Оказалось, что виллу теперь с улицы и не разглядеть. Снаружи возвели что-то вроде стеклянной стены, и полюбоваться удается разве что исторической крышей разорившего Вертинского заведения.

Вспомнился Петров с его рассказом о путешествии в Южную Америку. Полюбовавшись на Огненной Земле волнами пролива Дрейка, он заехал в Патагонию к гаучо. Знаменитые пастухи вполне оправдали в его глазах свою славу. Искусные метатели лассо и мастера джигитовки напомнили Виктору Порфирьевичу его давних шанхайских знакомцев – донских казаков.

– Гаучо хороши, но все же далеко им до казаков-донцов. Видывал я их в шанхайском цирке. Какими вольтижерами были! Но где они – те казаки?!

Где?!