Рассуждая о предыстории Великой Отечественной войны, мы не напрасно уделяем большое внимание 1940 году – периоду, когда чертились все основные линии международных отношений, складывались мощные державные союзы и выявлялись острые политические противоречия. Периоду, когда возникали невиданные дотоле границы, рушились целые государства, с мировой арены в слезах и крови уходили привычные хозяева положения, а наверх победно пробивались новые – гордые и надменные – господа. 1941-й оказался лишь зрелым плодом, упавшим в свой час с крепкого дерева, что выросло в 1940-м. Нечто подобное наблюдали и почти за четверть века до того – правда, в пределах одной России, где стремительно разрасталась революционная смута. Лидер либеральной Кадетской партии Павел Милюков писал впоследствии в своих воспоминаниях, что 1916 год – преддверие грозного февральского шторма – был относительно тихим и спокойным: все стороны (и царский престол, и оппозиционные круги) уже поняли: мирного согласия достичь не удастся и надо готовить силы к баррикадным боям. Зато предыдущий, 1915-й, был временем поисков, стычек и интриг: многие еще рассчитывали на какие-то уступки, подвижки, компромиссы. Потом надежды угасли, и противники замерли перед решающей схваткой. Примерно в том же смысловом и психологическом соотношении находились сороковые-роковые – 1940-й и 1941-й…

Дружба дружбой, а табачок – врозь

Утром 14 ноября наша правительственная делегация во главе с председателем Совнаркома Вячеславом Молотовым покинула Берлин, где в течение двух дней велись насыщенные переговоры с нацистской верхушкой, и выехала на литерном поезде домой, в Москву. 15 ноября экспресс «пришвартовался» к платформе столичного Белорусского вокзала, и Молотова приветствовали партийные руководители, народные комиссары, иностранные дипломаты. Но ощущения от встреч на берегах Шпрее были не самыми приятными. «Визит Молотова, – меланхолично вздыхал уже в камере Нюрнбергской тюрьмы рейхсминистр фон Риббентроп, – не стоял под счастливой звездой…»

Немцам не удалось подбить кремлевское начальство на участие в разделе английских колониальных владений. Красный комиссар, используя тезис о принципиальном советском нейтралитете, мастерски уклонился от ненужных Москве подковерных игр. Осенью 1940-го Кремлю было совершенно невыгодно ослаблять британского льва, который в любую минуту мог превратиться в вольного или невольного союзника России против могучих дивизий Третьего рейха. И сталинское руководство, не отказываясь от контактов с гитлеровцами, доброжелательно внимало речам многоопытного черчиллевского посла Стаффорда Криппса, который – воздадим ему за патриотическую заботу об интересах своей родины! – умел сказать собеседникам нужные слова и донести до них глубокие мысли. Это регулярное обивание порогов, которое разведсводки разукрашивали из усердия во все цвета политической радуги, вызывало в рейхсканцелярии приступы жгучей ярости.

Вместе с тем, русской переговорной группе тоже не удалось решить важной задачи – обеспечить вывод частей вермахта из двух сопредельных с нами стран, Финляндии и Румынии. Более того, дело шло к «мирной» оккупации царской Болгарии, что заставляло обитателей Кремля гневно хмурить брови. Еще бы, совсем недавно, весной 1938-го исполнилось 60 лет с того дня, как русская императорская армия освободила порабощенных славянских братушек от гнета турецких янычар и посодействовала в воссоздании независимого Болгарского государства! И вот теперь плодами наших исторических побед в ареале наших традиционных национальных предпочтений хотят воспользоваться ненасытные тевтонские хищники. Куда это годится? Такие итоги берлинских консультаций не могли обрадовать ни одного из могущественных партнеров… 

Несколько иная судьба досталась немецкому «почину» по подключению Советского Союза к сентябрьскому Тройственному пакту между Германией, Италией и Японией. Гитлер, невзирая на весьма скромные плоды обмена мнениями, продолжал мечтать об обширном континентальном блоке с непременным участием СССР. Подробно информируя своих европейских друзей о встречах с Вячеславом Молотовым, фюрер сообщал о таких далеко идущих планах, принимая поочередно министра иностранных дел Италии Галеаццо Чиано (18 ноября), премьера Румынии Йона Антонеску (22 ноября) и болгарского посла в Берлине Првана Драганова (23 ноября). В Москве эти инициативы воспринимались с сугубой осторожностью. Но отталкивать от себя как будто протянутую дружескую руку Сталин не решался, полагая, что показные «приветы» укрепят позиции России на Балканском полуострове. Откровенничая с лидером Коммунистического Интернационала болгарином Георгием Димитровым, отец народов сказал 25 ноября: «Мы сегодня делаем болгарам (кабинету царя Бориса – Я.Е.) предложение насчет пакта о взаимопомощи… Указываем болгарскому правительству, что угроза безопасности обеих держав исходит со стороны Черного моря и проливов (Босфора и Дарданелл – Я.Е.), и требуются совместные усилия для обеспечения этой безопасности… Мы поддерживаем территориальные претензии Болгарии. Готовы оказать помощь хлебом, хлопком, в форме займа, а также флотом и другими способами. Мы не только не возражаем, чтобы Болгария присоединилась к Тройственному договору, но и сами тогда присоединимся к нему. Если болгары не примут наше предложение, они попадут в лапы немцев и итальянцев – и погибнут… Главное теперь – Болгария. Если такой акт (о взаимопомощи – Я.Е.) будет заключен, Турция не посмеет воевать против Болгарии, и все положение на Балканах будет выглядеть иначе». Такая смелая попытка не достигла цели: царь Борис и его премьер Богдан Филов отвергли идею сближения с Москвой, сознательно переориентировавшись на нацистский Берлин. Но существенным было иное – согласие красных властей приобщиться на определенных условиях и, понятно, до поры до времени к союзу трех государств Оси. Недаром рейхсминистр пропаганды доктор Геббельс пророчествовал на страницах своего дневника: «Мы можем быть довольны. Все дальнейшее зависит от Сталина, хотя его решение не будет скорым…»

Ура Милюкову – даешь Дарданеллы!

В Кремле – положа руку на сердце – не ощущалось прозрачной ясности по ближайшим шагам на мировой арене. Стратегия состояла в том, чтобы отвратить от себя все мыслимые угрозы и не допустить большой войны, которую Советский Союз, по глубокому убеждению Сталина, смог бы полноценно вести лишь в 1943 году. Скорее всего, расчет вождя был точным и верным: именно 1943-й оказался переломным моментом в Великой Отечественной – этапом, когда разорвали блокаду северной столицы, когда отгремели Сталинградская и Курская битвы, когда Красная Армия форсировала Днепр и освободила от врагов древний Киев – мать городов русских. Все так, но на стыке 1940-го и 1941-го делать подобные прогнозы было бы занятием пустым и вздорным, сравнимым разве что с гаданием на кофейной гуще. Между тем, обстановка требовала активных, твердых и последовательных мер…

14 ноября – в те часы, когда литерный поезд еще мчал Вячеслава Молотова и его «штат» с Ангальтского вокзала Берлина на Белорусский вокзал Москвы – члены всесильного Политбюро собрались, чтобы обсудить первые впечатления от только что закончившегося «звездного» визита. Задавая тон дискуссии, гений человечества отметил: «Позиция Гитлера во время переговоров, в частности, его упорное нежелание считаться с естественными интересами безопасности Советского Союза, его категорический отказ прекратить фактическую оккупацию Финляндии и Румынии – все это свидетельствует о том, что, несмотря на демагогические заявления по поводу неущемления «глобальных интересов» Советского Союза, на деле ведется подготовка к нападению на нашу страну». И раздраженно добавил: «История еще не знала таких фигур, как Гитлер. В действиях Гитлера не было единой целенаправленной линии. Его политика постоянно перестраивалась, часто была диаметрально противоположной (имеются в виду тактические аспекты германского курса – Я.Е.). Полная путаница царила и царит в теоретических положениях фашизма».

Тем не менее, на призывы рейхсканцелярии стать бок о бок со странами Тройственного пакта следовало как-то ответить. Ранним утром 26 ноября посол Германии в Москве граф Шуленбург направил своему шефу Иоахиму фон Риббентропу шифрованную телеграмму под грифом «Срочно! Совершенно секретно!». В депеше докладывалось о вечерней аудиенции у Вячеслава Молотова и тех условиях, на которых советское руководство соглашалось поддержать «проект договора четырех держав о политическом сотрудничестве и экономической взаимопомощи, схематично изложенный имперским министром иностранных дел на берлинской встрече 13 ноября 1940 года». Откликаясь на идею Риббентропа, кремлевские владыки поделились собственными миродержательными планами.

Германские войска, гласил меморандум Молотова, должны немедленно покинуть пределы Финляндии, которая по документам 1939 года входит в сферу советского влияния. Москва, в свою очередь, обязуется выстроить мирные отношения с финскими соседями и обеспечить в этих районах германские материальные потребности, в том числе вывоз леса и никеля. На юге рубежи России со стороны турецких проливов будет гарантировать пакт о взаимопомощи с Болгарией, «географически находящейся внутри зоны безопасности черноморских границ Советского Союза». Плюс к тому, русские компетентные ведомства возведут на линии Босфора и Дарданелл солидную базу для сухопутных и военно-морских сил СССР – в рамках долгосрочной аренды. Одновременно, регион к югу от Батуми и Баку – «в общем направлении к Персидскому заливу» – надлежит признать центром территориальных устремлений Великой России. На Дальнем Востоке японцам необходимо отказаться от угольных и нефтяных концессий на Северном Сахалине – в обмен на достойные компенсационные выплаты. Кроме того, Турция – в случае ее «примыкания» к Пакту четырех держав – получала бы весомые гарантии независимости и целостности. Но при отказе официальной Анкары Италия и Советский Союз совместно выработают и применят к ней военные и дипломатические санкции. Все перечисленные мероприятия (если, само собой, в Берлине, Риме и Токио одобрят их) предстоит оформить в закрытых протоколах, количество которых возрастет до пяти судьбоносных «бумаг» вместо задуманных фон Риббентропом двух тайных приложений.

В Кремле ожидали быстрой реакции высокого немецкого начальства. Однако в рейхсканцелярии рассудили иначе: смысл и тон молотовской ноты не слишком понравились оруженосцам Гитлера, особенно из партийных и армейских слоев. Коричневая камарилья даже не соизволила отозваться и как-то – положительно или отрицательно – оценить доставленные в Берлин «черновые наброски». Напротив, фюрер решил не перегружать себя больше дипломатическими раутами, а доверить дальнейший ход событий кровожадному богу Марсу: «Россию, – восклицал бесноватый, – надо поставить на колени!»

Я тебя породил – я тебя и убью

Жизнь, между тем, шла по привычной колее. 25 ноября был назначен, а в первых числах декабря уже появился в Берлине новый советский посол – взамен прежнего, уволенного по личному указанию Молотова. Гораздо позже, летом 1972-го, Вячеслав Михайлович «повинился» перед журналистом Феликсом Чуевым: «…Я заменил посла в Германии. Он был не на месте… Я назначил, но неудачно. Я только еще осваивался с делами, а всех надо было менять, старых... Он был неплохой товарищ, но очень слабый, неудачный. Фамилия? Вроде Шварков. Шкварцев! Он был преподавателем, немножко знал немецкий язык… Послом стал Деканозов. Сталин дал его кандидатуру… Работник неплохой, человек честный». Так Алексея Алексеевича сменил Владимир Георгиевич. Но на практический расклад дел и сил это уже не влияло… 

Адольф Гитлер, подобно Вячеславу Молотову, руководствовался хрестоматийной моралью гоголевского Тараса Бульбы: я тебя породил – я тебя и убью. Я, шептал фюрер, подписал с Советами пакт о ненападении, я его и растопчу. А доктор Геббельс частенько хихикал в своем дневнике: скоро, весьма скоро мы сотрем темное пятно с нашего мундира чести – Россия будет повержена и закабалена. Легкие победы брызгами шампанского ударили в голову больших и малых фюреров: германские руководители непомерно переоценили возможности своей страны. Но истинная, катастрофическая цена вождистского авантюризма и дилетантского невежества проявилась только в разгар лютых побоищ – на выстуженных, заснеженных полях, под обжигающими «ласками» крепких русских морозов…  

Еще в июле 1940-го закипела работа по составлению наступательных планов против Советского Союза. Гитлер хотел напасть на Россию тою же осенью, сразу же после разгрома Франции, но генералитет завозражал: армия не подтянута к границам, районы сосредоточения и развертывания дивизий не обустроены, да и бросаться на русского медведя накануне зимних холодов едва ли полезно и целесообразно. Надо подготовиться. Два независимых автора – генерал-майор Эрих Маркс и генерал артиллерии Вальтер Варлимонт с помощниками – углубились (теоретически!) в бескрайние просторы славянской Евразии. Затем к проблеме подключили искушенного штабиста генерал-майора Фридриха Паулюса – будущую закатную звезду Сталинградского сражения. Символично, что человек, которому довелось заниматься проектированием масштабных атак против России на ответственнейшем этапе «креативных» поисков, сам, собственной персоной, на базе им же продуманного плана, привел свои войска к гибели и коренному перелому в войне – ради торжества ненавистного противника. К середине ноября генерал-квартирмейстер Эдуард Вагнер доложил отцам-командирам о намечаемой материально-технической экипировке армии вторжения: на 3 миллиона солдат полагалось 600 тысяч машин, столько же лошадей, а равно горючее и запчасти на 700–800 километров пути. 

5 декабря начальник Генерального штаба вермахта генерал-полковник Франц Гальдер сообщил фюреру конспективные соображения о предстоящей «брани». На карте были вычерчены три стратегических вектора – Ленинградский (группа армий «Север»), Московский («Центр») и Киевский («Юг»). Основной удар наносился севернее Припятской области – из предместий Варшавы на Москву. Всего выдвигалось 105 пехотных, 32 танковые и моторизованные дивизии. Им подставляли плечо румынские и финские полки. На общий сбор начальство давало восемь недель: Гальдер пояснил Гитлеру, что где-то с апреля скрывать от русских веселые немецкие затеи станет невозможно по определению. К 15 мая непобедимые легионы должны окончательно перепоясаться на брань. «Пока рано решать, продвигаться ли на Москву либо в районы восточнее Москвы после разгрома на севере и на юге попавших в окружение главных русских отрядов. Важно, чтобы русские не смогли восстановиться в тылу. Предусмотренного количества 130–140 дивизий для всей операции достаточно». 

Выслушав доклад, вождь одобрил его тезисы, но добавил, что вслед за расчленением советского фронта на центральном участке и выходом к берегам Днепра (по дороге на Москву) необходимо повернуть изрядное число соединений на север – дабы во взаимодействии с наступающими там батальонами разгромить красные войска в Прибалтике. Помимо того, надлежало обезвредить русскую южную группировку на Украине. Только после этих стратегических фланговых мероприятий, когда советский колосс на глиняных ногах будет изолирован от Балтийского и Черного морей и утратит свои драгоценные ресурсно-хозяйственные зоны, настанет пора штурмовать Москву...

О, громкий век военных споров!

Спустя две недели, 18 декабря, Адольф Гитлер подписал директиву № 21 Верховного главнокомандования вермахта – план «Барбаросса». Это звучное название придумал сам фюрер – в честь средневекового германского императора Фридриха I Гогенштауфена (по прозвищу Барбаросса – Рыжебородый), случайно утонувшего летом 1190 года во время Третьего крестового похода за «избавление» Гроба Господня при переправе через речку Селиф в малоазийской области Киликии (ныне – на турецком Средиземноморье). Такое кодовое наименование делало грядущую войну неким подобием «крестового» сокрушения Советской власти и коммунистической идеологии, не говоря уже о государстве русского народа, которое «подлежало» территориальному разделу и грабительской эксплуатации. «Германские вооруженные силы, – повелевала директива, – должны быть готовы разбить Советскую Россию в ходе кратковременной кампании еще до того, как будет закончена война против Англии». Генералитет единодушно твердил, что Красную Армию под водительством маршала Семена Тимошенко ожидает быстрый, ошеломляющий разгром в течение 8–10 недель. Часы истории отсчитывали теперь последние месяцы мирной, созидательной жизни. До эпической сечи оставалось полгода и четыре дня… 

Еще до январских праздников беспримерное творение гитлеровских стратегов попало уже в руки русской разведки и было сразу передано наверх, в Кремль. Там, однако, сие сочинение не восприняли с должной серьезностью: красные небожители не считали Германию и ее вермахт способными драться с таким геополитическим исполином, как занимающий шестую часть земной суши Советский Союз. Раздавались голоса, что бумаги можно подделать и сознательно подбросить иностранным вождям – либо для того, чтобы испугать их и принудить к уступкам, либо для того, чтобы вызвать подозрения и, заставив порвать налаженные связи, двинуть вождей на поиск новых соратников и союзников. Все это побуждало Москву проявлять выдержку и осторожность, искусно – как казалось Сталину и Молотову – лавируя между берлинской Сциллой и лондонской Харибдой. 

10 января 1941-го в Москве была завизирована очередная серия советско-германских дипломатических документов – Договор о государственной границе от реки Игорки до Балтийского моря, Хозяйственное соглашение о товарообороте и Соглашение об урегулировании взаимных имущественных претензий по Литве, Латвии и Эстонии, а также уточнены (в Риге и Каунасе) вопросы о переселении германских граждан и лиц немецкой национальности из Прибалтики в фатерланд. Пограничную тематику удалось «утрясти» в «чрезвычайно короткий срок, почти не встречающийся в практике других стран». Рубежи теперь проходили по линии бывшего фактического размежевания между Литвой и Польшей (от 15 марта 1923-го), Литвой и Германией (от 29 января 1928-го), а затем – от 22 марта 1939-го – после «воссоединения» Мемельской (Клайпедской) области с Третьим рейхом. Эти шаги, заверяла неповторимым языком той поры газета «Правда» в статье «Новые победы советской внешней политики», служат убедительным доказательством хороших, испытанных связей «между двумя самыми большими государствами Европы, договорившимися жить в мире между собой и содействовать общими усилиями дальнейшему упрочению добрососедских отношений между своими народами». 

Особое место в системе подписанных актов заняло Хозяйственное соглашение. Оно продолжило предыдущий торговый договор, рассчитанный на год – с 11 февраля 1940-го по 11 февраля 1941-го, и охватывало полуторагодовой отрезок – с 11 февраля 1941-го по 1 августа 1942-го (как раз до Сталинградской битвы!). Товарообмен значительно расширялся по сравнению с планкой 1939–1940 годов. Мы обязывались поставлять немцам нефтепродукты и продовольствие, причем не только кормовое зерно, но и – учитывая наш богатый урожай – пшеницу. А «заклятые друзья» из Берлина сулили лучшие образцы военной техники и промышленного оборудования. Любопытна конкретная деталь: русская сторона должна была начать свой подвоз с 11 февраля, а немецкая – с 11 мая. Впрочем, Кремль пока устраивали и такие условия. «Вопреки стараниям и всяческим ухищрениям врагов Советского Союза, стремящихся вбить клин в отношения между СССР и Германией, мечтающих поссорить народы СССР и Германии, Советский Союз, – восклицала «Правда», – последовательно осуществляет политику мира и дружбы по отношению к Германии, как и ко всем государствам, готовым осуществлять такую же политику в отношении СССР». Как будто схожие чувства испытывала и редакция ведущего нацистского печатного органа – «Фёлькишер беобахтер» («Народный обозреватель»). На ее страницах умилялись по поводу широкого урегулирования тех вопросов, которые возникли за последний год как результат бурных политических событий. Внешне все казалось приличным и благопристойным. Но в потаенных глубинах уже клокотали горячие гейзеры, смывавшие земной покров и неудержимо рвавшиеся наружу… 

Рок завистливой бедою угрожает снова мне

В те минуты, когда произносились напыщенные речи и партнеры осыпали друг друга щедрыми комплиментами, прагматичные наблюдатели делали грустные и неутешительные выводы. 4 января 1941-го турецкий временный поверенный в Германии господин Алкенд втолковывал Владимиру Деканозову, что на территории рейха бездействует армия в 250 дивизий и не известно, для чего она, по крупному счету, предназначена. «Фюрер, –откровенничал турок, – в один прекрасный день прикажет направить ее на Балканы, а то и в Россию, причем абсолютно внезапно для всего мира». 13 января Алкенд вновь ранил душу сталинского посла: на советской границе, вещал он, собраны 70 германских дивизий, да и немалое число их сосредоточено в Румынии. Специалисты спрашивают себя: зачем немцы гонят столько полков к русским рубежам? 

А 24 января член греческой миссии в Берлине Тциракопулос, беседуя с первым советником нашего полпредства (и по совместительству резидентом разведки) Амаяком Кобуловым, рубил правду-матку без всяких прикрас. Концентрация германских войск в Румынии, чье количество к концу января увеличится до 325 тысяч солдат, своим острием обращена и против СССР. Мнение всех иностранцев в Берлине сводится к одному: бездействующий сейчас 10-миллионный вермахт заточен на удар по Советскому Союзу. Нужно, присовокупил чиновник, иметь в виду те фрагменты из «Майн кампф», которые зовут к броску на Восток, ибо остальные пункты скандальной книги, касающиеся Европы, уже выполнены. 

…В Москве медленно снимали с глаз радужную повязку. 13 января – рядом с материалами, восхвалявшими советско-германские соглашения, – было помещено сообщение ТАСС. Там жестко опровергались гулявшие по европейскому бомонду слухи, будто правительство Германии, перебрасывая свои батальоны на Балканский полуостров, согласовало эту меру с Кремлем и даже заранее предупредило о ней Советский Союз. А через четыре дня, 17-го, Вячеслав Молотов в конфиденциальной беседе с Фридрихом фон Шуленбургом отчеканил без обиняков: Россия считает восточную часть Балкан неотчуждаемой зоной своей национальной безопасности и не может равнодушно взирать на нежелательные перемены в столь близких к нам областях. Точки над i ставились с потрясающей скоростью. При каждой «интимной» встрече с Бенито Муссолини Гитлер неулыбчиво цедил сквозь зубы: «Большевизм – это учение рабов!»…