Предлагаемые вашему, читатель, вниманию заметки — фрагменты из воспоминаний замечательного человека, известного петербургского хирурга Ивана Федоровича Новикова. 

ОККУПАЦИЯ

22 июня, ровно в 4 часа... 

Глупые немцы! Да мы их шапками закидаем, и через неделю будем праздновать Победу в Берлине! Так думали мы — наивные 15-16-летние пацаны образца 1941-го. Первые неудачи Красной Армии казались нам временными. Но когда немцы взяли Брест, Киев, Минск и стремительно двинули дальше на восток, настроение у нас резко изменилось. В Крыму, в моих родных Ичках, находился военный аэродром. Помню, я навзрыд плакал, когда увидел, как к нему подлетели два «мессера», и, уничтожив десяток наших истребителей, безнаказанно улетели. На это было непереносимо больно и позорно смотреть. 

В поселке радио не работало. День и ночь проходили воинские части в сторону Севастополя и Керчи. Отец ушел на фронт. Я остался с его братьями — моими дядьками. 

Вскоре пришли немцы. 

Назначили старосту и начальника полиции. Никакого грабежа, требований «дай курку, яйки» не было. В каждый дом селили по одному или по два солдата. К нам поселили Петера. Я знал немецкий в пределах 7-го класса. Петер был рабочим из Магдебурга. Добродушный, все время улыбающийся 30-летний парень. Дома у него остались жена — Эльза и трехлетняя дочка Эрика. Говорил: «Война это плехо». Он был охранником продсклада и часто приносил нам продукты. 

Вскоре его отправили на передовую... 

После установления новой власти немцы обложили каждый двор налогом. Поскольку у нас была корова и около десятка кур, мы были обязаны сдавать ежедневно 5 литров молока и килограмм масла в месяц. 

После Петера к нам пришли румыны. Поселилось 12 солдат. Грязные, плохо одетые, они перерезали всех кур, сами стали доить корову, даже почему-то поснимали со стен фотографии и сложили в рюкзаки. Через три дня в дом зайти было невозможно. Кругом грязь, разбросанные вещи, страшно накурено. Мама не выдержала, пошла в комендатуру просить, чтобы к нам поселили немца. 

Через некоторое время пришел бравый, высокий и стройный офицер: «Румынские свиньи — прочь!». Выгнав солдат во двор, он затем заставил их убрать помещение. Потом выбрал себе самую маленькую комнату и, зайдя к маме, представился: «Меня зовут Kaрл». Этот парень, у которого мать была русской, нас всех буквально очаровал. Он был из города Цербст, где работал школьным учителем. Карл говорил мне, что, поскольку он наполовину русский, арийцы не любят его. 

В поселке установили комендантский час от 7 вечера до 8 утра. Ночью ходил патруль — три громадных немца неспешно двигались по улицам с автоматами наперевес и освещали фонариками каждый дом. Как-то поздней осенью я загулял с любимой девочкой почти до 7.30. Стало темнеть. У нас редко бывала ночь без ареста, стрельбы или убийства. Поэтому домой я бежал, пригнувшись, огородами. Но, почти уже добравшись, нарвался-таки на патруль. Раздался громовой окрик: «Стой! Руки вверх! Иди сюда!» Я на дрожащих от страха ногах подошел к немцам… 

В юности я был кучерявым. Настолько, что некоторые бабульки, глядя на меня, качали головами и говорили, что, наверное, моя мать согрешила с евреем. Даже отец иногда подозрительно поглядывал на маму. Поэтому я боялся. Если немцы примут меня за еврея — мне капут. 

— Оля-ля! — вдруг радостно вскричал их командир. 

— Это еврей, конечно, — сказал другой. 

— Расстрелять! — рявкнул третий и направил на меня автомат. 

— Нет! — закричал я. — Я — русский... 

Мама случайно выглянула в окно и увидела эту сцену. Она пулей, босиком выбежала на улицу, упала в грязь на колени и, целуя сапоги немца, стала кричать: 

— Это мой сын, мой, мы живем в этом доме!.. 

Ее крик услышал Карл. Полураздетый, он подбежал к патрулю, и, заслонив меня от автоматов, объяснил им, кто я такой. Тогда старший из них спросил меня: 

— Ты говоришь по-немецки? 

Карл объяснил им, что я изучал немецкий язык в школе. 

— Это хорошо, — сказал патрульный. И дал мне такого пинка под зад, что я полетел кубарем и грязный ворвался в дом… 

ДОРОГА НА ВОЙНУ

…Более двух с половиной лет Крым был в оккупации. Самые упорные и кровопролитные бои шли за Севастополь. Тяжко было смотреть, как советских матросов гнали через наш поселок. Если кто-то падал, его тут же пристреливали.

Наши пришли в Крым весной 1944-го. А 16 апреля все мужчины призывного возраста получили повестки. Я из-за своего высокого роста всегда дружил с ребятами старше меня. Поэтому все мои приятели подпадали под мобилизацию, а я — только через пять месяцев.

Ведь за это время и друзей можно потерять, да и война, глядишь, закончится. Я родился в сентябре 1926 года. А потому — взял, да из шестерки в документах соскреб левую нижнюю стенку, добавил верхний конец вправо и получил цифру пять. То есть приписал себе один год к реальному возрасту. Сделано это было по-мальчишески грубо, конечно. Но военком увидел перед собой здоровенного парня с глуповатой физиономией, махнул рукой и сказал: «Ладно уж, иди…».

Мама, когда я сообщил, что завтра иду на фронт, естественно, расплакалась: «Ну, какой из тебя вояка, куда тебе бить немцев, если ты даже курицу зарезать не можешь?!.» 

Но на следующий день около ста человек под звуки оркестра и вой матерей и жен тронулись в путь. За сутки мы пешком преодолели 45 километров и пришли в город Карасу–Базар. Все вокруг было выжжено. Нас поместили в татарскую мечеть с цементным полом. За сутки мы настолько устали, что сразу попадали спать. 

А на завтра в шесть утра — подъем, бутафорские автоматы ППШ в руки и — на штурм сопки. И так — неделю. А затем — в колонны и лесной дорогой через Бахчисарай вперед на Балаклаву. 

В предместье на лесной поляне нас построили и сказали, что сейчас приедут «покупатели» — представители частей, нуждающихся в пополнении. Выбирали в зависимости от специальности, образования, возраста и физической силы. Меня взяли в артиллерию 694-го стрелкового полка, 383-й пехотной дивизии отдельной Приморской армии. Остригли под нулевку, дали обмундирование (ботинки с обмотками), привели на батарею, показали пушку и познакомили с ребятами. Я был самый молодой, самый большой и после Коли Кутищева, наводчика, самый грамотный (аж 7 классов школы). 

Орудие наше — короткоствольная полугаубичная пушка. Ее особенность была в том, что она могла стрелять как прямой наводкой, так и с помощью панорамы с закрытой позиции. Дальность полета снаряда — до 11 километров. На высоких шинах на поле боя она выглядела как бутылка с шампанским на праздничном столе. Расчет — командир орудия, наводчик, замковой, правильный, подносчик снарядов и двое ездовых с четырьмя кобылами. В батарее было два взвода — четыре орудия. 

Задача расчета — поддерживать пехоту огнем и колесами. Выдавались лямки (как у Репинских бурлаков) и две доски для переезда через траншеи. Командир обычно бежал впереди расчета и показывал дорогу. Иногда бывало — орудие находилось впереди пехоты. Из-за своей высоты наша пушка была для немцев хорошей мишенью. Недаром в полку ее называли — «смерть немцам — пи..ец расчету».

Командиром орудия был старший сержант Скряга родом из Донбасса, наводчиком — Павел Уткин из Симеиза. Остальные ребята — кубанские казаки. В оккупации был только я, поэтому ребята на меня смотрели насторожено. Помню, как один из них, тяжело раненный, шепнул перед отправкой в госпиталь: «Ваня, будь осторожен, за тобой следил я, а теперь будет Петька. Нас заставлял это делать особый отдел». Потом я узнал, что каждый из нас должен был раз в неделю приходить к «особисту» и докладывать, кто и что говорил, что делал, кому писал письма, и, главное, не ругал ли Советскую власть и товарища Сталина. 

…Через два дня мы вышли из леса, обошли справа Балаклаву и спустились к подножию Сапун-горы. Немцы открыли бешеный огонь. Но тут налетела наша авиация. Я с восхищением наблюдал, как пикирующие «Илюши» наносили удары по орудиям и вкопанным в землю танкам и самоходкам немцев. Одновременно из леса выехали не менее 100 наших самоходок и, стреляя на ходу, двинулись в гору. 

Всю ночь шел бой. Мы вырыли огневую позицию и траншеи. Затем укутались шинелями, и я, уставший, уснул. Проснулись, когда рассвело. Изредка раздавались единичные выстрелы и короткие автоматные очереди. Гора, вчера еще покрытая свежей травой, была обнажена. Я увидел множество обгоревших самоходок. Оказывается, еще до нашего прихода, несколько дней Севастополь со стороны Инкермана штурмовал 4-й Украинский фронт под командованием Толбухина. Немцы вынуждены были отступить до мыса Херсонес, и потому нам не пришлось вмешиваться в бой. 

Нас вывели к морю. По обрывистому берегу гнали колонны немецких военнопленных. До воды — не менее 100 метров. Иногда в колонне раздавался истошный крик, кто-то из пленных выскакивал и бросался в море. Мы даже не стреляли в них. Они разбивались насмерть или тонули. 

ВОЕННАЯ ЛЮБОВЬ

…После взятия Севастополя нас перевели в береговую охрану на Керченский полуостров. Как-то под вечер прибежал Толька Попков и закричал:

 — Ванька, к тебе мать пришла! 

Я выскочил из казармы и, действительно, увидел свою маму с изможденным от жары лицом и заплаканными глазами. Оказывается, после освобождения Севастополя она с полным «сидором» продуктов пошла в Балаклаву, узнала, что наша часть находится в Керчи. Вы представляете себе, что значит протопать более сотни километров в сорокаградусную жару?! Мама шла целую неделю, ночевала, где придется, продукты почти не трогала. Господи, на какие только жертвы ради нас не идут наши матери! 

…В нашем полку служил 18-летний паренек Вася. И была у него сумасшедшая любовь к белокурой девочке Любе из поселка, что находился в двух десятках километров от нас. Почти каждый день она проходила этот путь туда и обратно. Мы постигали премудрости прорыва вражеской обороны, а она сидела на вершине холма и ждала своего Ромео, чтобы обняться, поцеловаться и… на ночь уходила домой. За неделю до оправки на фронт Васек с автоматом не явился на вечернюю поверку. Поднялся шум. Доложили начальству. Был дан приказ найти «дезертира», судить и расстрелять. Но к утру он явился и сказал, что накануне ушел с Любой в степь и заблудился. «Тройка» присудила ему высшую меру наказания. На следующий день нас построили и повели в поле. Могила уже была вырыта. Перед ней стоял бледный, с опущенной головой Васек. Нам зачитали постановление: «За измену Родине путем дезертирства и в соответствии с законами военного времени… приговаривается к высшей мере наказания — расстрелу». 

— Бойцы, кто готов исполнить свой долг, выйти из строя!..

Вышли трое подлецов и среди них — Попков, который отлично знал, что Васек, да, нарушил устав, но не дезертировал и не изменял Родине. Могли бы пацана послать в штрафбат или наказать как-то иначе, но не расстреливать же… 

По команде все трое разрядили свои карабины. После того, как могилу зарыли, было приказано строем в два ряда пройти через нее. Мне удалось перепрыгнуть через могилу Васи.

Вечером в офицерской палатке была тяжелая, молчаливая пьянка — не только простые солдаты оплакивали Васю, пострадавшего за любовь. Утром нам сообщили, что на его могиле нашли мертвую Любу со вскрытыми венами.