Неудача при Джаван-Булахе заставила персидского шах-заде (наследного принца) Аббас-Мирзу выступить в начале июля 1827 года с мирными предложениями. Кавказский наместник Иван Паскевич ограничивал территориальные требования границей по Араксу, однако настаивал на уплате персами контрибуции, грозя, что «чем дальше пойдем мы, тем больше возрастут требования: ваше вероломство должно быть наказано, дабы все знали, что значит объявить войну России».

«ВОЕННОЕ СЧАСТЬЕ ТАК ПЕРЕМЕНЧИВО...»

Для ведения переговоров Паскевич отправил к Аббасу-Мирзе Грибоедова.

Их встреча состоялась 21 июля в персидском лагере возле деревни Каразиадин. Свою речь шах-заде начал с жалоб на Ермолова. Грибоедов указал, что в любом случае персы первыми начали боевые действия, «но тот, кто первый начинает войну, никогда не может сказать, чем она окончится». Аббас-Мирза отреагировал моментально: «Да, это правда, военное счастье так переменчиво...»

Требования Паскевича вызвали его негодование: «Персия еще не погибла... И она имела свои дни счастья и славы...» Затем он поинтересовался полномочиями Паскевича. Грибоедов ответил уклончиво: «У нас одна господствующая воля — воля самого императора, от которой никто уклониться не может, какою бы властью облечен ни был; условия мира начертаны волей государя, главнокомандующий — только ее исполнитель».

Аббас-Мирза выразил желание лично отправиться в Петербург. «Мы оскорбили великого государя, — говорил он, — и мы же будем просить у него прощения... Мы будем целовать трон его... Он во всем властен, но он великодушен. Захочет областей, денег — и деньги и весь Азербайджан, и самого себя отдам ему в жертву, но этим чистосердечным поступком приобрету приязнь и покровительство императора».

Затем Аббас-Мирза занялся составлением собственных предложений, которые свелись к отводу войск от границы, заключению девятимесячного перемирия и разрешению принцу отправиться в Петербург к императору.

Перед отъездом Грибоедов выслушал от шах-заде комплименты в адрес Паскевича: «Мы знаем, как он вел себя против кочевых племен на пути к Нахичевани: солдаты никого не обижали, Паскевич принимал всех дружелюбно. Этот способ приобретал доверие в чужом народе и мне известен; жаль, что я один во всей Персии понимаю его. Так действовал я против турок, так поступал и в Карабаге в кампанию прошлого года. Гассан-хан, напротив, ожесточил против себя всю Грузию и в этом отношении усердствовал вам, сколько мог. Ермолов, как новый Чингисхан, отомстил бы мне опустошением несчастных областей, велел бы умерщвлять всякого, кто попадет к нему в руки, — и тогда об эту пору две трети Азербайджана уже стояли бы у меня под ружьем, не требуя от казны ни жалованья, ни продовольствия».

В общем, при всем внешнем простодушии Аббас-Мирза действовал, как подобает хорошему дипломату: с одной стороны, пытаясь выиграть время, он надеялся решить вопрос о мире напрямую с императором, а с другой — восхваляя Паскевича, стремился заручиться его сочувствием.

Иван Федорович лесть принимал одобрительно, однако на нее не покупался, попытка же провести мирные переговоры через его голову не могла вызвать ничего, кроме раздражения.

В результате переговоры завершились ничем, и обе стороны занялись планированием новых операций.

Грибоедов покинул персидский лагерь 25 июля, а двумя днями ранее Паскевич, оставив в Нахичевани Херсонский полк во главе с Дмитрием Остен-Сакеном, передвинул основные силы в горную местность Кара-Баба, климат в которой, как считалось, был более благоприятным. Развертывать новое наступление Паскевич был не готов, что объяснялось и ужасной жарой, и традиционными проблемами с продовольствием. Чтобы наладить снабжение, началась прокладка дороги из Карабаха, однако выбранный для нее прямой маршрут пролегал через труднопроходимые горы, так что работы затягивались.

Вынужденное бездействие Паскевич заполнил рассылкой в разные стороны отрядов, которые гонялись за бандами местных проперсидски настроенных правителей. С некоторыми из них велись переговоры, не всегда, впрочем, заканчивавшиеся успехом.

Одним из разочарований Паскевича стал Мехти Кули Хан Карабахский, который в свое время бежал в Персию, а в мае 1827 года с частью своих соплеменников снова принял русское подданство. Данные ханом показания о злоупотреблениях времен Ермолова помогли Паскевичу избавиться от генерала Мадатова. Однако затем Иван Федорович призвал императора не доверять клятвам Мехти Кули Хана и, вместо того чтобы снова сделать его правителем Карабаха, предложил дать «отступные» в виде пожизненной пенсии. На том дело и завершилось.

Еще больше хлопот было с правителем города Нахичевани Керим-ханом, который, не получив должное (по его мнению) вознаграждение за свою лояльность, открыл против русских боевые действия.

В жертвы себе он избрал владельца Урдабада Эксхан-хана — того самого, что командовал в Аббас-Абаде батальоном сарбазов и после капитуляции перешел вместе со своими подчиненными на русскую сторону.

Персы смотрели на него как изменника и в случае пленения намеревались подвергнуть всем мыслимым и немыслимым восточным пыткам. Паскевич послал ему на выручку Романа Багратиона и Вадбольского. Взяв Эксхан-хана и его подданных под охрану, русские повели их к Кара-Бабе. Марш этот привел 7 августа к бою против скопищ Керим-хана, который удалось выиграть только благодаря прибытию предусмотрительно высланной Паскевичем роты тифлисцев.

Бой под Урдабадом стал первым признаком пробудившейся персидской активности, однако еще большую неприятность готовил Паскевичу Аббас-Мирза, жаждавший доказать своему грозному противнику, что военное счастье действительно переменчиво. Перейдя Аракс у Сардар-Абада, 14 августа он внезапно появился с 25-тысячной армией у стен Эчмиадзина. На предложение сдать монастырь его комендант полковник Линденфельден лаконично ответил: «Не сдам» — и началась осада.

АШТАРАК

Афанасий Красовский со своим шеститысячным отрядом располагался от монастыря на расстоянии одного перехода в лагере на Дженгулинских высотах. Один батальон был выделен тифлисскому губернатору Сипягину, который отправился с ним в Гумры, где, как предполагалось, находился один из персидских ставленников, претендент на престол Грузии царевич Александр Ираклиевич.

Действуя в соответствии с собственным пониманием ситуации, но в общем не противореча данной ему инструкции, Красовский оставил лагерь на генерала Берхмана, собрал обоз с продовольствием и выступил на выручку монастыря с двухтысячным отрядом. На следующей день неподалеку от селения Ушакан его войска проходили некое подобие ущелья, ограниченного невысокими, но крутыми холмами, с которых его обстреливали персидская пехота и артиллерия.

В этом сражении, также известном по названию окрестных гор как Аштаракское, части Красовского демонстрировали чудеса храбрости, но, будучи сжаты со всех сторон, не могли достаточно эффективно противостоять противнику.

Самые трагические сцены разыгрались при выходе на раскинувшуюся перед монастырем равнину, когда измученные пехотинцы, смешавшись, бросились к ручью, чем сразу воспользовалась персидская кавалерия. Противостоять вражеской коннице вне строя было трудно, и русские отдельными группами начали пробиваться к Эчмиадзину. В расчете на денежное вознаграждение персидские всадники рубили своим противникам головы, так что большинство тел оказались обезглавлены.

В общей сложности с русской стороны полегло до 1200 человек, то есть едва ли не в три раза больше, чем персы потеряли убитыми при Джаван-Булахе. Таких потерь в войнах с Персией русская армия еще не знала. Тем не менее формально Красовский считался победителем, поскольку пробился через более чем десятикратно превосходившие силы неприятеля, сохранив орудия, знамена и обоз с продовольствием. К тому же на следующий день после битвы Аббас-Мирза снял осаду Эчмиадзина.

Однако Паскевич пребывал в бешенстве, что тоже было вполне объяснимо. По его мнению, Красовский проявил «недостаток соображения», поскольку должен был выдвинуться к монастырю с большими силами. Кроме того, Иван Федорович был взбешен тем, что эта неудача бросала тень на его репутацию главнокомандующего, причем подвел его человек, в котором он видел амбициозного и опасного соперника.

Николай I учитывал все нюансы случившегося, но решил считать Аштаракское сражение победой, наградив Красовского орденом Святого Владимира 2-й степени.

Военные события между тем шли своим чередом. В лагерь на Дженгулинских высотах 19 августа прибыла артиллерия, предназначенная для осады Эривани. Паскевич, получив донесение об Аштаракской битве, 27 августа выступил на соединение с Красовским, а 5 сентября прибыл к Эчмиадзину. Уже одна весть о его приближении произвела на персов такое впечатление, что Аббас-Мирза поспешил отойти за Аракс, а Гуссейн-хан тайно бежал из Эривани, оставив город на попечение своего брата Гассана.

Девятого сентября Паскевич отделил небольшой отряд, поставив во главе него прибывшего из Петербурга графа Сухтелена, и двинул его за Аракс, согласившиеся принять российское подданство армянские семьи, а заодно заготовить продовольствие.

Сухтелен блестяще исполнил поручение и 12 сентября соединился с главными силами уже под Сардар-Абадом, попав прямо на охватившее весь русский лагерь гуляние по поводу награждения Ивана Федоровича орденом Святого Владимира 1-й степени.

Крепость, которую теперь предстояло взять Паскевичу, представляла собой четырехугольник, опоясанный двойными высокими стенами, на первый взгляд совсем неприступными. К тому же выяснилось, что руководить обороной будет сам Гассан-хан, успевший прибыть из Эривани.

Всех удивило, что непосредственно руководить осадой поручили Красовскому, хотя с формальной точки зрения это было абсолютно правильно, поскольку он являлся старшим по званию офицером. В ночь с 13 на 14 сентября он лично руководил работами по возведению осадной батареи на шесть орудий.

На следующий день началась артиллерийская дуэль, показавшая, что русская батарея расположена на редкость удачно, персидские же орудия не наносили осаждающим серьезного вреда, поскольку те были прикрыты находившимися вокруг крепости садами.

К утру 18-го была возведена батарея для четырех крупных осадных пушек, которые за этот и следующий день заставили замолчать все вражеские орудия и сделали несколько брешей. Проломы постоянно расширялись, причем ядра зачастую пролетали крепость насквозь, а враг уже не рисковал показываться на стенах. Девятнадцатого сентября в пять часов дня прибыл парламентер с просьбой дать трое суток на размышление.

Паскевич прекрасно понимал, что все козыри у него на руках, и не церемонился: «Скажи Гассан-хану, что если он не сдастся в двадцать четыре часа безусловно, то будет со всем своим гарнизоном на штыках моих гренадеров».

Часа через два с половиной от случайного огня в одной из русских траншей взорвался запас пороха. Клубы дыма окутали лагерь осаждающих, в то время как Гассан-хан, пользуясь суматохой, вышел со своим гарнизоном через противоположные ворота и устремился к Эривани.

Об этом бегстве кто-то из жителей сообщил криком: «Солдат иди! Сардарь бежал!»

Осаждающие устремились в крепость, а конница, огибая ее, бросилась в погоню за персами.

В самом Сардар-Абаде на улицы высыпали молившиеся армяне и грузины, многие из которых были в свое время пленены персами. Встречались среди освобожденных и немцы-колонисты.

С наступлением темноты драгуны-нижегородцы, уланы-чугуевцы и казаки настигли вражескую колонну и учинили жестокую рубку, стоившую противнику примерно 500 убитых и 250 пленных, но сам Гассан-хан благополучно достиг Эривани. Здесь-то ему и предстояло вступить в последний и безнадежный бой с Паскевичем.