Предлагаемые вашему, читатель, вниманию заметки — фрагменты из воспоминаний замечательного человека, известного петербургского хирурга Ивана Федоровича Новикова. 

ЕСТЬ БОГ НА СВЕТЕ!..

…Польша. Люблин. Голодно. Если в сентябре можно было собрать на убранном поле немного подмороженного картофеля, то в октябре земля подморозилась, и найти что-либо было трудно. 

До ноября 1944-го мы жили и мерзли в землянках. Буржуйки в целях конспирации разрешали топить только ночью. Ходить в город запрещено. Стояли в лесу. Ежедневно были маневры. Стреляли настоящими снарядами. Один раз с закрытой позиции фуганули залпом по условному противнику, а попали по своим. Погибли пять пехотинцев и более двадцати было ранено. Комбату Гончарову грозил штрафбат, но как-то обошлось. 

В январе 1945-го нас по тревоге подняли ночью, погрузили в вагоны и повезли в сторону Варшавы. Было ясно, что готовится наступление. В январе–феврале стоял сильный мороз. Река Висла замерзла. Мы находились в лесу южнее Варшавы напротив Сандомирского плацдарма 1-го Белорусского фронта. Командовал нашей 8-й армией генерал Чуйков. 

Перед наступлением на польскую столицу ночью мы тихо по льду перешли Вислу и с пушкой окопались в заранее подготовленной огневой позиции. До рассвета практически не спали. А потом началось!.. Заиграли-запели «катюши». Мы выстрелили десятка три снарядов, пехота с криком «За Родину, за Сталина!» ринулась вперед, и мы вслед потащили свои пушки. Изредка попадалось разбитое немецкое орудие или сгоревший танк. Мы преодолели глубокие вражеские траншеи и только через 3-4 километра встретили настоящую глубокоэшелонированную оборону. 

Немцы повели шквальный огонь, и наша пехота залегла на открытом вспаханном поле. Вышедшие из леса две наших самоходки были подбиты и горели в двухстах метрах от нас. Неожиданно откуда-то появился командир пехотной роты:

 — Артиллеристы, мать вашу, почему не стреляете, ведь перебьют же моих солдат!.. 

Я подскочил к орудию и за станины стал вытаскивать его на опушку леса. Подбежали ребята, дружно навалились, дело пошло. 

— Заряжай! — крикнул я. 

Немцы сразу нас заметили и первым же снарядом убили двух бойцов. К тому времени я уже знал, что вторым снарядом они нас накроют как воробьев. Поскольку мы не успели вставить панораму, я по стволу навел орудие на противника, заряжающий тут же вогнал снаряд в замок, я его закрыл и дернул за шнур. Все эти манипуляции заняли полминуты. Мой снаряд попал прямо на огневую позицию фрицев, которая располагалась метрах в трехстах от нас. Я не выдержал и, впервые в жизни перекрестившись, крикнул: 

— Есть Бог на свете! 

Таким же удачным был и следующий выстрел. Пулеметы фашистов замолчали. На какое-то время стало тихо. Затем вздрогнула пехота и с криком «Ура!» помчалась вперед.

…Уже через неделю мне вручили высшую солдатскую награду — медаль «За отвагу», а из сержанта сделали старшим сержантом.

ЗЕЕЛОВСКИЕ ВЫСОТЫ

…Во второй половине марта 1945-го мы подошли к Одеру и остановились между Фюрстенбургом и Кюстрином.

…В один из дней наш командир, лейтенант Зарецкий, сказал, что, возможно, мы скоро пойдем на захват плацдарма на противоположном берегу. Сначала двинет пехота и минометчики. А когда сделают переправу, наступит и наш черед. 

Уже на рассвете следующего дня пехота под прикрытием артиллерийского огня и авиации начала наступление. На той стороне был дубовый лес, за которым начинались знаменитые Зееловские высоты. На них деревьев не было. Оборонные траншеи немцы наскоро построили на самой верхушке, и им были отлично видны наши позиции. Спрятаться можно было только у них под носом в густом лесу. Но нашей пехоте каким-то чудом удалось захватить высотки и закрепиться там. Немцы по нескольку раз в день пытались сбросить пехоту в реку. И всегда безуспешно. 

Мы стреляли из орудий, но цели хорошо не видели. Переправиться на тот берег нельзя было потому, что синий пористый лед не мог выдержать такой тяжести. Но было ясно и то, что, стоит немцам подтянуть танки — нашим ребятам «капут». И командование все же решило перетащить пушки, хотя бы полковые, на тот берег. Попытки сделать это для первых двух расчетов закончились печально — орудия вместе с солдатами ушли на дно. Подумалось: следующими будем мы. 

И тут я вспомнил о крыше разрушенного неподалеку дома, где лежали длинные толстые шестиметровые доски. Крикнул:

 — Ребята, за мной! 

Схватив ломики и кирки, мы побежали к дому. Взобравшись на крышу, упавшую на землю от взрыва, буквально с мясом выдернули доски и бегом потащили их к берегу. 

В это время подъехали два «виллиса». Из них вышли несколько офицеров и стали наблюдать за происходящим. Когда очередное орудие пошло на дно, один из начальников крикнул нам со злостью: 

— А вы что делаете? 

Я обернулся и увидел маршала Жукова:

— Товарищ главнокомандующий, мы тащим доски, чтобы перекатить орудие на тот берег, докладывает гвардий старший сержант Новиков. 

— Я уже видел, как два орудия утопили. 

— Мы не утопим, товарищ Жуков. 

— Почему? 

— Да потому, что у нас доски в три раза длиннее и толще. 

— Молодец, солдат, так держать!

Мы почти свободным бегом перебежали русло Одера. Правда, здесь был берег подъемистый, и пришлось повозиться. Трудно было тащить пушку на холм. Но помогла пехота. Нашему примеру последовали другие артиллеристы. 

Земля здесь мягкая, и мы быстро вырыли огневую позицию и окопы. Плацдарм был небольшой. За ночь сюда перетащили еще десяток орудий. Мы продвинулись вглубь территории противника метров на 800-900. Благо, немцы не ожидали, что мы будем в этом месте форсировать Одер. Пехота окопалась в 500 метрах впереди нас. Усталые, мы выпили по 100 граммов фронтового спирта, поставили часовых и легли спать. 

Всю ночь слышался стук топоров с той стороны реки, где строили переправу. Планировалось, что с утра на плацдарм прибудут танки. Но не тут-то было. 

На рассвете налетели пикирующие бомбардировщики. Первая группа в щепки разнесла деревянный мост, а вторая стала лупить нас. Не успели они улететь, как на нас двинулось штук десять танков и пехота. Немцы обошли нас с правого фланга, и мы оказались у них в тылу. 

Началась паника. Пехота помчалась к Одеру. Наших командиров как будто ветром сдуло. Пушку с собой тащить уже поздно. Посоветовавшись с ребятами, я снял орудийный замок и закопал под деревом, а панораму сунул за пазуху, и мы «сделали ноги». 

Подбежали к реке, а там лед треснул. Несколько солдат пытались пробраться по льдинам. Но мы были в полушубках и в тяжелых сапогах, как только кто-то попадал в воду — тут же тонул. Танки и пехота немцев стали нас расстреливать в упор. Наши стали бить с противоположной стороны. Несколько снарядов разорвались неподалеку от нас. Паника усилилась. Вдруг один из бойцов увидел лодку. Мы кинулись к ней. Она вмещала человек пять. Касками вычерпали воду. Весел не было. Гребли прикладами автоматов. Лодка временами цеплялась за осевший на дно лед. Кроме того, она подтекала. К счастью, все ребята умели плавать. 

 — Кто хочет доплыть, бросаем автоматы, полушубки и сапоги. Грести будем касками, — сказал я. 

Ребята быстро разделись и, когда все выбросили, борт поднялся сантиметров на тридцать. Один из нас сидел на носу и отталкивал льдины, четверо гребли. Мы довольно быстро доплыли до середины. Но течение в этом месте было быстрее, чем у берега, и одна льдина все же ударила в борт, лодка накренилась, набрала воды и стала тонуть. Двое ребят успели выскочить на лед. А мы втроем остались в воде. 

От страха утонуть холод не ощущался. Немцы снова стали бомбить. Когда я, наконец, добрался до свободной ото льда воды, то оказался значительно ближе к берегу. Оглянулся назад, моих ребят не было. Погибли. «Надо доплыть», — внушал я себе. От холода терял силы. И тут мне в правый бок ударила льдина острым концом. Я захлебнулся и пошел на дно. И все же заставил себя вынырнуть. Но ударился головой обо что-то. Открыл глаза — темно. Поплыл подо льдом из последних сил. И, наконец, свет. Чувствую, сил нет. Перед глазами промелькнула вся моя восемнадцатилетняя жизнь. Мама, сестренка Лена, брат Коля! Все, хана! Опускаю ноги. Господи! Земля! Пошел к берегу. А он — рукой подать. И ни одной льдины. И вдруг снова проваливаюсь под воду. Еле всплываю и опять ощущаю опору. Ноги подгибались, лед на дне был неровный. Еще дважды я погружался с головой. Когда глубина стала мне по колено, я настолько ослабел, что идти уже не мог — пополз на коленях, а потом, задрав голову кверху, чтобы не захлебнуться, на животе. 

Доползя до берега, голову уронил на землю, а тело было в воде. Началась сильная дрожь. Сознание помутилось... 

Очнулся, когда два солдата тащили меня. 

— Ребята! Я живой?

— Живой, живой, — рассмеялись они. — Сейчас притащим тебя в санроту, а там будут угощать спиртиком. Глядишь, и нам дадут маленько. 

В санроте мне, действительно, налили почти полный стакан спирту. Фельдшер — лейтенант приказал пить. Набрав полные легкие воздуха, я залпом выпил и потом долго не мог отдышаться. Через некоторое время, пьяный, уснул и проспал двое суток. 

Вот что значит молодость! После такого переохлаждения у меня даже насморка не было. К вечеру второго дня пришел лейтенант Зарецкий, сообщил, что все ребята из моего расчета погибли, и что через пару дней будет повторный бросок для захвата плацдарма, но значительно ниже по течению, где-то в центре Зееловских высот, что уже подтянута часть войск 1-го Украинского фронта и готовятся три понтонных моста. 

— А ты, Новиков, пойдешь в тыл, получишь новое орудие, скомплектуешь расчет и прибудешь сюда. 

На следующий день я уехал. Получил орудие, семь человек расчета и через десять дней вернулся. К этому времени наши захватили новый плацдарм, но уже южнее Кюстрина и Франкфурта-на-Одере. 

НА БЕРЛИН!

…Мы ждали этого момента, но когда и где будет нанесен удар по Берлину, никто не знал. На передовой стояли только мы. А за нами, в лесу, после того, как навели понтонный мост, который работал ночью, творилось что-то невероятное. Буквально в двух метрах друг от друга стояли орудия, танки, минометы, автомашины. 

16 апреля 1945 года в 4 часа утра первыми открыли огонь катюши, затем включились орудия и минометы. Выстрелы слились в единый гул. Эта грозная «музыка» продолжалась полчаса. В 4:30 огонь резко прекратился, и позади нас вспыхнули мощные прожектора. В это время из окопов с криком «Ура!» рванула на врага пехота. Мы выкатили орудие с огневой позиции, положили на станины несколько ящиков со снарядами и двухметровыми досками, и потащили вперед. 

От дыма, сплошной стеной стоящего на поле боя, видимость была очень плохой. Я бежал впереди, показывая дорогу расчету. Поле все было изрыто воронками от снарядов. Нас пропускали через разминированные «ворота». Поэтому до первых траншей с проволочным заграждением мы двигались около часа. Огонь немцев усилился. В одном месте оборона была уничтожена, и все ринулись туда. Нас обогнали пехотинцы. Вдруг я увидел, как у одного из них отлетела голова прямо мне под ноги, а он продолжал бежать по инерции. Через мгновение тело бойца упало. Перепрыгнув через него и крикнув расчету «Не отставать!», побежал дальше. Потом мне часто снился бегущий с оторванной головой солдат, и я просыпался от страха. 

Лишь на третий день удалось прорвать оборону немцев, и нашу часть отвели для отдыха около деревни с русским названием Losewo. Во время наступления мы видели, как немецкие солдаты брели без оружия и без охраны к нам в тыл, как наши раненные сидели на плечах у немцев и те несли их в сторону госпиталя. Выбрав место на холме, мы вырыли неглубокую полукруглой формы яму, и, подложив плащ-палатки, попадали спать. Наше орудие было издали видно как на ладони. Мы думали, что находимся далеко от фронта. И это наш батальон чуть не погубило. 

На рассвете меня растолкал часовой. Со стороны Одера к нам медленно приближались три «фердинанда». Стали будить ребят. Но они настолько устали, что не могли проснуться. Танки шли как бы цепью, останавливаясь через каждые 20-30 метров. Надо стрелять. 

Я загнал в зарядное устройство противотанковый снаряд и стал целиться в гусеницу среднего танка через панораму. В это время правая самоходка остановилась, и ее ствол подозрительно двинулся в мою сторону. Я только почувствовал, что по всему моему телу, а больше всего по голове кто-то чем-то очень сильно и больно ударил. И все. Я отключился. Не знаю, сколько времени прошло. Потом, как из-под земли, услышал: 

— Этот тоже, наверное, готов, будем вытаскивать или поищем живых? 

Я хотел крикнуть, что жив, но не смог. Стал шевелить ногами. И меня вытащили из-под земли. Уложили на носилки и понесли.

Когда пришел в себя, мне рассказали, что оставшиеся два «фердинанда» открыли бешеный огонь по нашей не окопавшейся части. От батальона остались в живых человек 20 солдат, да лошадь... И, наконец, мне сообщили, что приходил «батя» и сказал, чтобы меня не отправляли в медсанбат, и что я заработал орден «Красной звезды». 

АМПУТАЦИЯ? НЕТ УЖ — ВАЛЬС!

Через 10 дней, хотя и свистело в ушах, но я уже чувствовал себя здоровым. За это время наши захватили Люккенвальде и Цербст. Здесь наш полк остановили для отдыха и переформирования. 

21 апреля мы вступили в Берлин. 

Утром следующего дня, двигаясь по улицам немецкой столицы, подошли к зданию советского посольства. Остановились, покурили и только собрались идти дальше, как вдруг раздался сильный взрыв. Впереди сверкнул огненный шар, и по моей левой ноге что-то тяжелое резануло со страшной силой. Ударившись головой о мостовую, я потерял сознание. Очнулся днем. Лежал на кровати. Страшно болела голова, шумело в ушах, лицо было покрыто засохшей кровью, левая нога забинтована. Подошел врач:

— Сержант, ты временно находишься в санроте 695 полка. Но приходили ваши ребята и грозились забрать тебя в медсанбат. 

Вскоре пришли двое моих бойцов. Они рассказали, что по нам стреляли фаустпатроном. Были убиты двое бойцов. Мне еще посчастливилось. 

В медсанбат меня не приняли — у них не было нейрохирурга — и повезли в армейский госпиталь, в Дрезден. 

На голове моей обнаружили несколько поверхностных осколков. Хирург их повытаскивал. Правда, не все. Я 60 лет ношу два осколка на голове и один на шее. Что же касается ноги, то утром 30 апреля мне сказали, что ранение фаустником не тяжелое, а осколки можно удалить завтра. В перевязке тоже отказали, сказав, что сделают во время операции. Никаких противовоспалительных препаратов, кроме красного стрептоцида, не было. Наконец 1 мая в середине дня меня повезли в операционную. Попытались по раневым отверстиям удалить осколки. Было очень больно. Начали давать хлороформенный наркоз… Проснулся уже в палате. 

На следующий день я почувствовал себя даже хуже, чем до операции — усилились боли в ноге, повысилась температура, знобило. 3 мая стало еще хуже. Когда сняли повязку, увидел толстенную, сине-багрового цвета ногу, зловонные гнойные выделения из раны. 

— Дело ясное, газовая гангрена, надо ампутировать, — сказал хирург. 

Откуда мне, восемнадцатилетнему пацану, знать, что такое газовая гангрена, когда я не знал даже, что такое ампутация? Спросил у ребят. Ответ меня потряс: как же я буду с девушками вальсировать?! Сказал врачам, что согласия на удаление ноги не даю. Меня уговаривали, но я категорически заявил, что лучше умру, чем буду жить без ноги. Тогда хирург сообщил, что можно попробовать сделать «лампасные разрезы». Я ответил, что готов на все. Он дружески хлопнул меня по плечу: 

— Ну, давай вместе работать…

Снова была операция и зловонный наркоз. Сделали несколько разрезов мягких тканей до кости. Слава богу, удачно 

…Проходили мои мучения. Температура постепенно снизилась. Майор-хирург с гордостью показывал меня коллегам из других медсанбатов и хвастался своим достижением.

Вот так и закончилась моя война. Впереди была целая жизнь — очень непростая, иногда счастливая, но, главное, мирная.